Второй день весны

      Руки — это только подушечки пальцев. Жесткие и шершавые. Обветренные. Искусанные короткие ногти и капельки грязной крови на них и под ними. Дальше — костяшки. Обмотанные бинтами и тканью, от болезней, самой себе невиданных, от глубоких язв и ран, происхождение которых Клара извечно упускала, они часто ныли, будто бы сопротивляясь самому своему естеству, серели на сухом и холодном воздухе. Трескалась кожа, пачкая кровью новый виток бинтов. Бесполезно. А дальше только ладони — такие худые, отчего-то вечно измазанные в саже, о которой девочка никогда не помнила. Не помнила. Опять не помнила.       Руки ее — хлеб и суть, чудо, заключенное в костях и плоти.       Вечно ей казалось, что жили они какой-то совершенно отдельной от неё самой жизнью. Можно сказать, даже являлись ее же зеркалом, нося на пятнах и шрамах все то, что девочка успела пережить, но так и не запомнила. Дано ли было ей помнить? Клара этого не знала. Не знала так же, как и своего имени, не знала того, кем была когда-то и кем стала, кем является и кем уж быть давно перестала — вся жизнь будто проходила мимо, одним боковым зрением — и иногда казалось, вот-вот, стоит стоит лишь обернуться, бросить мимолетный взгляд и правда будет здесь, на поверхности! Среди смутных снов и обрывков лжи, среди смиренного города, возомнившего себя целым миром, среди настоящего, станет огнями и покажет, куда же идти, когда руки совсем замерзнут и травы перестанут помогать… Но все без толку.       Тогда ответом были лишь ладони. Пальцы. Белесые шрамы на них. Хрупкие кости. Тонкая бумажная кожа. Сосуды с вязкой кровью под нею. Менху — «знающие линии тела», как их называли, редкие бриллианты, попадающиеся в грязи этого малого города — говорили, что тело человека знает о нем больше, чем душа. Сердце знает больше, чем мозг. Сосуды — чем язык. Язык же сам по себе знает совершенно мало, почти что ничего. И эти хитросплетения на самом деле несли в себе настоящую правду, настоящий смысл, сквозь кости, сквозь время и почву, сквозь кожу Бодхо, могли дать ответы… Но не сейчас. Клара не была менху. Клара не умела говорить со своей кровью.       Быть может, они и были правы. Быть может, стоило копнуть глубже, залезть снова в ту могилу и сидеть там до тех пор, пока эта кровь не заледенеет, кожа не станет совсем черной, пока эта правда вдруг не откроется, но… Все без толку. К черту. Чертям! Пока что девочка могла только громко ругаться, пиная камни под грубой подошвой и делая новый виток тканью. «Катись оно все пропадом!» Эти пальцы наотрез отказывались говорить с нею.       А может и не было дано помнить.       Руки ее — первое, что она увидела, пробудившись от странного чужеродного сна в глубокой непроглядной тьме. Руки ее — сама колыбель мироздания. Благословение и проклятие. Весьма предрасположенные к облегчению тяжелой участи всех несчастных… Да только как? И будто бы то был сам смысл, который ускользал, ускользал и ускользал вновь, оставляя, пожалуй, только загадки и тревожные сны. Но никак не ответы.       Эти же руки слегка подрагивали, сжимая в некрепких кулаках холодный весенний воздух. Клара дрожала, сильнее укутываясь в рваный шарф, шмыгала носом, что уж начинал краснеть на промозглом ветру. «Все это глупая идея», — бормотала она снова, так же, как и каждый раз, но тут же кратко осекалась, переступая через то, что осталось от густых зарослей твири после зимы. А перед ней шагала Ласка, ничего не говоря в ответ, и только легко покачивая головой из стороны в сторону в такт какой-то песне, которую никому иному не дано было услышать. Ветер теребил ее короткие почти что белые волосы мертвецкого цвета… Но холодно будто бы совсем и не было.       Зима отступала. В былые времена, знаменующиеся лишь прошедшими месяцами, они почти что не выбирались — на зиму Горхон будто бы засыпал и уносил в свой глубокий неестественный сон все, чего касалась его проклятая сырая земля. Если вот так вот встать посреди узкой улочки и приложить ухо к камням, можно было бы услышать гулкое сердце и кровь города где-то под ними. Тихие ритмичные удары и горячую вязкую жидкость, соединяющую, словно дороги, каждый из странных механизмов этого жуткого места. От Многогранника и до Боен, шагая мимо дома странной Каиной или Сабурова, — все было одно. Все не менялось. И методичные покачивая под ногами будто бы становились только громче в холодной глуши — сердце еще билось и кирпичный великан дышал, прогоняя стройный пульс через легкие — но город засыпал, засыпал и не просыпался, и мало кто мог сказать, что же произошло зимою — возможно, ее никогда и не было. Этот сон не приносит успокоения.       С первыми потеплениями все менялось. Люди, прежде крепко запертые в своих каменных тюрьмах, именуемых домами, начинали заполнять улицы и Горхон заметно преображался. Клара не могла сказать именно — это путалось в ее памяти — но ей извечно казалось, что все это было совершенно дурно. В былые времена она сбегала. Сбегала порой из отчего дома, шатаясь по заснеженным улицам и будто бы что-то вспоминала — но и это не оставалось в ее сознании слишком надолго. И хотя ей не было дано помнить, появление жителей неизменно это что-то меняло, преобразовывало в нечто удивительно неузнаваемое, знаменуя собой лето. А в одной она была уверена — летом никогда не происходит ничего хорошего.       Воздух наполнялся будто бы каким-то жгучим теплом. Теплом и терпким запахом душистых трав, который можно было бы назвать ароматом приближающейся оттепели. От этого аромата кружилась голова и дыхание спирало у самого горла — дышать трудно… Сначала — запах, после — звуки. Первым была легкая морось капели — стука сотен мелких капель по изогнутым металлическим крышам. После — птицы. Ласка называла это песнею весны и будто бы даже отличала в этом некие слова и смыслы — Клара находила же бесконечный свист практически невыносимым. Можно сказать, хуже них были только люди — и люди становились последним словом в этой смене декораций.       Вечно торопящиеся и спешащие, будто бы ужаленные пчелами, они носились между прилавков и магазинчиков, торгуясь и споря между собой, все толкующие о росте цен и странных движениях среди власть имущих, Клара совершенно их не любила. И дети словно бы ничем от них не отличались — с самых малых лет, они выходили на улицы в своих разнобойных цветастых нарядах и разбегались по закоулкам, бренча безделушками по карманам. Пули, бусинки, гвозди — их привлекало все, что издавало эти странные звуки, и заменяло им деньги в своем маленьком мирке. Дети, наверное, были даже хуже взрослых — они разносили не только странности, но и сплетни, и слухи по городу, так, что произойди что-то на Створках, к концу дня об этом знали даже на Старых Застройках — порой казалось, что и дальше, даже если возможно то не было.       Нет, Кларе среди них не было ни сна, ни места.       Шумные, тревожные… Когда наступало время, пробивал стройный час и сменялись сезоны, она отправлялась прочь из города, прочь, сквозь дурманящие заросли твири и песни травяных невест, балансируя на рельсах, под тихие песни юной смотрительницы кладбища, к могилам. К холодным пустеющим камням, туда, где все началось, туда, где все закончится. На кладбище было иначе. На кладбище было тихо.       Тогда можно было встать среди ровных, почти что солдатских рядов монолитных камней — и услышать стук своего же сердца. И такую же густую и вязкую, горячую кровь, соединяющую теперь уж не улицы и не стены домов — а линии сердца, протянутые сквозь разум и душу, и будто бы дающие этой душе слово. И тогда, если бы можно было только прикоснуться к земле — и здесь дыхание великана затихало. Здесь была тишина — величайшая ценность из всех возможных… Здесь была девочка с зеленоватого цвета кожей и затуманенным взором.       Ласка почти что всегда молчала — молчала или тихо бормотала что-то себе под нос, качая ногами в такт своих мыслей. Ласка была другой — Ласка тоже не любила шум.       Девочка, почти что даже девушка, совершенно бледная, можно сказать белая, и болезненно худая — иногда Кларе казалось, что положи ее за место мертвеца в могиле, никто бы не заметил подмены. Да только в следующую же от этой мысли шла дрожь по телу и девочка тут же резко мотала головой — нет, Ласка не должна быть в могиле. Как неправильно бы то было, как чуждо, как… дурно. От Ласки веет жизнью. Ласка слушает жизнь. И нет в этом месте никого живее нее.       Клара не помнила, как оказалась рядом — но вот уж второй день весны, и она неритмично шагает вместе с ней по рельсам, так, как и всегда, в своей неизменной композиции с несменяющимися декорациями без антракта, и снова в сторону дома смерти, чтобы слушать жизнь. Она не помнила, что услышала первым — капель, крик птиц или, может быть, шумных взрослых, которых невзлюбила бы мгновенно — помнила лишь руку, протянутую в свою сторону, помнила пару бледных глаз, смотрящих на нее по-другому — совсем не так, как другие… Смотрящих на нее без испуга.       «Скажи мне, что я украла?» — «Ничего. И все они напутали.»       Первым, что увидела Самозванка, были ее руки — источник боли. Говорят, шальные, неправильные. Преступившие закон — хотя в чем, она и до сих пор не знала… Вторым — небо. Серое и блеклое, холодное, не разобрать было туч — все было в тучах, нависших над городом тяжелым одеялом, не пропускающим свет. Здесь не было света. Здесь не было солнца. И только эти темные небеса. Источник грусти. Третьим — Ласка. Ласка и ее тихий голос, все напевающий что-то себе под нос. Ласка и ее истории невпопад, Ласка и ее смирение. Ласка — источник… спокойствия.       «Ласточка ты моя, ласточка. Хорошая, все равно хорошая.»       Руки Клары были изрезаны — руки Ласки лишь только измотаны. Измотаны бесконечным трудом на кладбище — бесконечным серебристым веретеном одинаковых дней в компании тишины… Тишины и Самозванки — самоназванной странной девочки без рода и памяти, вдруг появившейся из могилы, как гром среди ясного неба — и в ту же секунду перевернувшую все вокруг.       «И ничего страшного, что из могилы, — любила повторять она, мягко поглаживая девочку по израненным пальцам, — земля не всех принимает. Просто твое время еще не пришло.»       Ласка говорила о вечном — Клара о земном. Так иногда случается, иногда бывает так, что благословленные падают, разбивая коленки, да упираясь руками в сырую землю — а обреченные копаться в той земле взлетают выше нее. Да, бывает. Бывает, что мертвецы оказываются лучше живых… Говорили, что Ласка несет это бремя. Бремя живых — бремя тех, кто обречен оставаться с собою среди себя же, навсегда прикованной к земле, слушая монотонный стук своего сердца, прерывающий благодатный пульс земли.       А она только и заботилась, что о смерти. И слушала травы, и мертвых, и все, до чего ступала ногою. — Все же там будем? — тихо и неуверенно спрашивала Клара, смотря на свои грязные высокие ботинки с наигранным интересом. — Все, — без тени сомнения соглашалась Ласка, даже и не смотря на нее — а в следующую же секунду поворачивалась, закладывая за ухо подруги свежий колосок душистой зелени, второй так же перебирая в своих тонких белых пальцах — разрывая пополам, отрывая листья, отделяя корешки и маленькие зернышки, возвращая их назад к земле — и завершая круг. — Но жизнь прервется тогда, когда для этого будет лучшее время.       «Верно», — Клара кивала. Кивала, вдыхая морозный воздух. Второй день весны и зимы еще не отпускала своей крепкой хваткой холодную землю. Девочка поднимала взгляд — и тонкая полоса заката прорезалась сквозь одинаковые ряды могил и кладбищенского забора с причудливым узором. В это время года солнце наливалось кровью — и огромный горящий шар покатывался к горизонту, разрывая извечную пелену густых облаков.       Затевали свою последнюю песню птицы — и Клара тихо хмурилась, покачивая головой в сторону. Лето приближалось все быстрее. Летом не происходило ничего хорошего. А Ласка только тихонько улыбалась — улыбалась мягко, одними уголками тонких губ, и спрыгивала вниз со ступенек к еще пожухлой низкой траве.       «Хочешь домой?»       «Не хочу.»