Мёд и стекло

      Виктор никогда не видел так много крови, как в этот Новый Год.       Он спускался в подвал медленно, будто боясь чего-то, и подошвы его ботинок гулко звенели об железные ступеньки, разрушая тишину. Юра не двигался и, казалось, даже не дышал. Его вывернутая под неправильным углом рука ушла куда-то за спину. Полы куртки распахнулись, открывая взору бледную бездыханную грудь, гордо смотрящую вверх.        «Этого не может быть», — подумал Виктор и замер на последней ступеньке в таком страхе, как если бы подвал обрушился, двинься он хоть на миллиметр.       — Юра? — тихо позвал он, и стены поглотили это имя — Юра, Юра, Юра…       Юра не отвечал. Его лицо было повернуто к нему, но скрыто за окровавленными, отросшими за эти два месяца волосами, и Виктор сглотнул, тихо, едва ли не на цыпочках прокрался ближе и встал в замешательстве, смотря на тело сверху вниз.        «Неужели люди умирают так просто?» — пронеслось в его голове, и он понял, что его руки дрожат. Ещё минуту назад Юра громко кричал и упирался, выбивался из железной хватки, а сейчас он лежал в его ногах — тихий, вывернутый будто наизнанку, недвижимый… Виктор проглотил болючий ком в горле и склонился над мальчиком, боязливо протянул руку и откинул мешающиеся пряди с закрытых глаз.       Трогать Юру было страшно, до жути страшно и, может быть, даже немного брезгливо, как если он был тушкой сбитой машиной собаки, лежащей на обочине с лопнувшими кишками — Виктор как-то раз видел одну такую. Тогда ему казалось, что, прикоснись он к ней голыми руками, с ним случится что-то непоправимо плохое, и он скидывал её с обочины, переворачивая найденной неподалёку деревяшкой. И вот сейчас, склонившись над стремительно бледнеющим юношей, он с содроганием ощутил, как это мерзкое чувство возвращается.       Лицо юноши было бледным, спокойным, но в нём всё ещё читалась жизнь — он ощущал это на внутреннем уровне. Едва дыша, потея, как в бане, мужчина не без опаски прижал несколько пальцев к его шее, нащупал сонную артерию и выдохнул.       Он не мог ошибиться — он чувствовал пульс. Слабый, но реальный.       Виктор не знал, стоит ему радоваться или плакать.       — Какого черта ты такой живучий?.. — прошептал он себе под нос, поднялся и, пошатываясь, поднялся обратно в гараж.       Немного пошвырявшись в образовавшемся среди мусора хаосе, он выудил из угла кувалду, заброшенную туда уже давным-давно. Старая, покрытая слоем пыли, она пачкала ладони ржавчиной. Он обхватил её за рукоять и попытался приподнять, ощущая, насколько тяжек венчающий кувалду чугун. Под такой тяжестью, подумал он, как в тумане, лопнет что угодно. Даже голова.       Не помня себя, Виктор вернулся вниз, к Юре, и встал над ним так, чтобы голова мальчика оказалась прямо перед его ногами. Из-под затылка Юры натекала густая, практически чёрная кровь, отпечатываясь на подошве Викторовой обуви. В ней тонули ошметки волос. Задержав дыхание, мужчина ухватился за рукоять кувалды двумя руками и занёс ее над головой.       Юра лежал, будто спящий, живой или уже мёртвый — не разберёшь. Его ресницы были плотно сомкнуты. Кровь из носа растекалась по губам.        «Так не пойдёт», — подумал мужчина, притащил с конца подвала одеяло и накрыл им Юрино лицо, чтобы не видеть, как оно… как он его…       Кувалда опасно накренилась над головой второй раз.       Так не вовремя и некстати, в его голову закрались навязчивые воспоминания — о детстве. Как он колол грецкие орехи. Раньше его папа приносил домой целые пакеты не чищенных грецких орехов. Виктор раскладывал их по полу в ряд: один, два, три, четыре… потом он накрывал их полотенцем, чтобы не разлетелись кто куда, брал в руки отцовский молоток, делал взмах и бил, что есть мочи.       Он помнил, как выглядели потом эти орехи — скорлупа крошилась под молотком, как если бы она была не тоньше яичной. Виктор очищал сердцевину от осколков и с наслаждением клал её в рот. Грецкие орехи всегда были похожи на мозги.       Кувалда оттягивала руки. Виктор опустил глаза. Голова Юры была накрыта, и казалось, что на этот раз его не может остановить ничто, но мужчина все равно замер, как будто выжидая, выравнивая сбившееся дыхание. Где-то на поверхности стреляли салюты.        «А что ты больше любишь, День Рождения или Новый Год?»        «Новый год!»       Большие зелёные глаза всегда смотрели на него с любовью и восхищением. В глазах защипало, и Виктор осторожно опустил кувалду на пол, протёр солёные щеки тыльной стороной ладони, в который раз отмечая дрожь рук. Это был второй раз, когда он не решился убить.        «Видимо, я просто не способен на убийство», — сказал он себе и скинул одеяло с головы парня.       Лужица крови стала чуть больше. Виктор прошелся несколько раз по диагонали подвала, потирая виски. В его голову лезло всякое, то, что видеть хотелось в последнюю очередь — например, он видел перед собой лучезарную юрину улыбку, которой он улыбался, когда в его руках был сверкающий кубок. Или серое питерское солнце, становящееся ярким, как никогда, попадая на золотистые волосы. Или его глаза, смотрящие не только вокруг, но ещё и вперёд, в будущее, на того, кем он мог бы стать, с такой невинной, печальной надеждой…       — Вот чёрт… — обескураженно выговорил Виктор, кусая кисти рук, будто только боль могла привести его в чувство.       Ведь он совсем не хотел, чтобы Юра умирал — потому что он красивый, беспечный, молодой, и он прожил слишком мало, и Виктор нагло отобрал два месяца его и без того короткой жизни, он держал его здесь, в холоде, насиловал, ходил по грани… Может быть, его опасным играм всё-таки пришёл конец, и пора было уже, давным-давно пора, сделать чёртов шаг назад. Пора было сказать «Я сдаюсь!», пока не было совсем-совсем поздно. И если душа Виктора уже успела стать угольно-чёрной, это был последний шанс сделать её хоть капельку чище.       Юру нужно было отвезти в больницу.        «И я сделаю это, — твёрдо сказал он себе, взяв весь свой страх в кулак. — Да, я должен. Это будет моя последняя попытка дать по тормозам на полном ходу. Я ведь не такой человек, я не такой, я не способен убить…».       Разодрав одну из простыней, он обвязал ею голову мальчишки, чтобы хоть как-то успокоить кровотечение, и осторожно поднял его на руки — из-за потери веса Юра был до безумия лёгким. Его испачканная голова безжизненно откинулась назад, а повязка немедленно потемнела. Надолго её точно не хватит. Прижав Юру к своей груди, он поднялся наверх, на улицу, и пошёл в сторону оставленного у обочины автомобиля. Под подошвой хрустел снег, и Виктор заторможено опустил глаза под ноги, рассматривая собственные следы, оставленные им же какие-то жалкие десять минут назад. Следы погони, возни, драки, аккуратные вкрапления крови, вытекшей из носа Юры, оставившие ниточный след, и Виктор шёл по нему вперёд, как в сказке — по крохотным хлебным крошкам.       Пока машина прогревалась, он открыл дверцу заднего сиденья и бережно уложил мальчика на кресло, расстилая под головой собственное пальто. Сломанная рука некрасиво свисала с сиденья, и он заботливо устроил её на груди мальчика, отстранился, задумался: Юра выглядел так, как будто прилёг вздремнуть, изнурённый долгой дорогой. Он любил спать на заднем сиденье, когда они ездили куда-то далеко — и в эти моменты выглядел особенно трогательно. Юра много когда выглядел трогательно. Хлопнув задней дверью, Никифров уселся за руль, вжал ногу в газ, и вырулил на дорогу, гоня машину в сторону Петербурга — где-то там, ближе к городу, судя по навигатору, находился круглосуточный травмпункт.       Больницы, верно, сейчас переполнены — столько несчастных случаев приходится на Новый Год… Сбоку от машины, рассекая чернющее небо, разрывались цветастые салюты, свет от них проникал в тёмный салон и ложился на белое лицо Юры. Он так хотел увидеть эти салюты, вспомнил Виктор, сжал руль до боли в костяшках, и только в этот момент заметил, что на его руках не осталось чистого места — они были покрыты толстым слоем крови, уже начинавшей засыхать, сковавшей кожу тесной багровой корочкой. Кинув взгляд в зеркало заднего вида, он рассмотрел кровавые разводы на собственном лице — и когда успел?       Сейчас его руки были по локоть в крови. В буквальном смысле. И он знал, что не смоет эту кровь, даже если сотрёт кожу до дыр. Ступня нещадно давила на газ, и машина разгонялась больше, чем положено (наверняка потом придёт штраф…), но в новогоднюю ночь дороги были пусты, и освещали их только шумные салюты и тусклые, жёлтые фонари.       Лежащий сзади Юра всё никак не приходил в себя. Возможно, это было к лучшему. Виктор с трудом отводил от него взгляд, чтобы следить за дорогой.        «Так правильно, — повторял он про себя из разу в раз. — Я хреновый человек, но я не убийца, нет, ни разу не убийца. За эти два месяца я мог убить его больше, чем тысячу раз. Я мог убить его, когда он был вне себя от болезни, пока насиловал его, или даже… я мог убить его ещё тогда, в тот вечер…».       — Ничего, Юра, — сказал он вслух, смотря перед собой. — Скоро ты будешь дома…       Дома.       Сейчас он отвезёт мальчика в больницу, оставит выбежавшим навстречу медсестрам, а потом развернется и побежит так быстро, как только может. Он домчится до дому, сгребёт в охапку всё самое необходимое, обналичит все деньги, что у него только есть, заправит тачку и уедет далеко-далеко, туда, где его никогда не найдут. В Финляндию, или, если не получится за границу, куда-нибудь на север страны.       И жизнь его рухнет, полностью рухнет, не оставив ни кусочка от фундамента. У него больше не будет ни работы, ни друзей, ни любви. Ни-че-го.       Зато Юра придёт в себя, и он вернётся к дедушке с матерью, и он будет плакать от радости, обнимая их. Со временем он вернётся в рутину, и дедушкина стряпня вновь станет для него привычным делом, как и тёплые батареи, и кровать, и салюты каждый Новый Год… и у него будут любимые друзья, у него будет любимое занятие. И он снова будет целоваться с Отабеком, и спать с ним, а если и не с ним, то с каким-нибудь другим мужчиной…       Виктор дал по тормозам с такой силой, что едва не вылетел на дорогу через лобовое стекло. Машина заскользила по асфальту, упираясь носом в обочину. За спиной раздался глухой звук — Юру сбросило с места, и он бездушно повалился между кресел, на грязные прорезиненные коврики.       Мужчина сделал выдох. Окровавленные пальцы стискивали руль что есть мочи.       Впереди и позади была дорога — чёрная, пустая. По сторонам — снежные просторы, тёмные силуэты домов. С затянутого облаками неба падал легкий снег, и где-то вдалеке всё ещё звучали приглушенные взрывы фейерверков. Ледяной ветер бил в стекло, накидывал на машину снежную вуаль. Гудел автомобильный двигатель.       Виктор смотрел в пустоту, и его зубы были стиснуты с такой силой, что, казалось, могли раскрошиться друг об друга.        «Разве это правильно? — прозвучало в голове незнакомое эхо. — Я хороню сам себя — и ради чего?»       И все прекрасные качества Юры, вспомнившиеся ему тогда, когда он был готов обрушить на него кувалду, внезапно оказались такими неправильными и фальшивыми… Он спасает улыбку Юры, но она никогда не будет обращена к нему. Он спасает его золотые волосы, чтобы их наматывал на кулак другой мужчина, и он спасает его красивые глаза, но какой в этом, чёрт возьми, смысл, если он больше не увидит их?       Он спасает Юру, но Юра не будет принадлежать ему.       Какой же в этом толк? Какой?       Светящийся в темноте циферблат моргнул.       В голове мужчины стало так пусто, как будто все мысли, что вертелись там до этого, из неё напрочь выдула метель, заметая уголки подсознания. Дорога в глазах двоилась. Туда-сюда сновали жужжащие дворники. Стало тихо.       За его спиной лежал ещё живой человек…        «Нет, не человек, — поправил себя Виктор. — Это Юра. Просто Юра. Мой Юра»       До больницы оставалось чуть-чуть — всего несколько минут езды, но он оставался на месте в обдуваемом снегом автомобиле, молча смотря перед собой, пока пальцы скрипели об кожаный чехол руля. Он смотрел и не мог понять, что происходит — либо он чувствует слишком много, так много, что не может пошевелиться, либо вовсе не чувствует ничего. А может ли быть такое, чтобы он чувствовал всё и ничего одновременно?       Наконец, Виктор раскрыл рот.       — Знаешь, Юра, — сказал он и поразился собственному голосу — давно он не слышал такого, чтобы он звучал так хрипло и печально. — Я так любил тебя всё это время. Я отдал тебе всё, что имел, своё внимание, свои навыки, свои деньги… любовь. Я отдал тебе всю любовь, на которую вообще был способен. А ты отдашь всё это другому.       Почему же он не мог просто забрать всё это?       Взглянув в зеркало заднего вида, Виктор всполошился, завидев машинные фары вдалеке, вдавил ногу в педаль, выровнял машину и двинулся дальше. Вставший на краю обочины посреди пустынного шоссе, он привлекал слишком много внимания. Не стоит выглядеть таким подозрительным, учитывая, что на коврике под задним сиденьем его автомобиля лежит полумёртвый подросток.       Проехав ещё немного, он миновал невысокое здание больницы и заехал на дорогу, ведущую прямиком до Петербурга. Сами по себе, его пальцы потянулись к радио, щелкнули кнопкой — и салон наполнился задорным голосом ведущего.        «...а Новый Год, тем временем, длится уже три часа, и люди доедают прошлогодние салаты. Кто-то может спать в такое раннее время, но я скажу вам так: самые первые часы Нового Года всегда самые важные, ведь, как говорится, как Новый Год встретишь, так его и проведёшь!..»       Ему так хотелось ни о чём не думать — хотя бы несколько секунд! Но мысли разрывали его на части, как стая голодных гиен, отупляя, бесцельно гоня вперёд.       Виктор разруливал по городу, избегая шумных улиц, на которых праздновала неугомонная молодёжь, наматывал круги по тихим кварталам, и ему было сложно дышать, как если бы на легких повис тяжкий груз величиной с дважды по полтонны. Юра лежал под сиденьем, его сломанная рука как-то неправильно выглядывала в проеме между кресел, и Никифоров знал, что он должен был что-то сделать, но он не знал, что.       Знал только, что Юра — его, что он не готов отпустить его.       Юра был для него чем-то сродни старой детской игрушки, некогда прекрасной, а сейчас потрепанной и застиранной до белизны, но такой любимой, что он не мог ни выбросить, ни поделиться ею ни с кем. Он бы скорее порвал её сам, нежели отдал кому-то другому.        «И если уж выбирать, должен ли быть Юра только для меня или же быть для всех… — подумал он, заворачивая в очередной пустой проулок, — То, может, будет лучше, не достанься он вообще никому?»       Это было бы справедливо.       В свете фар вдруг возник знак «СТОП!» — и Виктор пришёл в себя, чудом остановив машину в нескольких сантиметрах перед ним. Он знал это место — это был Екатерингофский мост, закрытый на реконструкцию ещё летом. Впереди было тускло, только горел где-то там одинокий белый фонарь, и его тусклый свет пробивался сквозь худое заграждение из поликарбоната — Виктор помнил, как это заграждение раздражало его своей уродливостью. Впрочем, оно было поставлено так плохо, что через него мог пройти кто угодно.       Мужчина заглушил двигатель, нащупал дверную ручку в темноте и практически вывалился на холод, вобрал в грудь морозный воздух и, обхватив себя обеими руками, спотыкаясь, сделал несколько шагов, разглядывая накрытые чёрной плёнкой башни строительных кирпичей. Стройка в этом месте, как и всюду в стране, была начата и прервана невпопад — небрежно, безответственно, глупо.       Покачиваясь и ныряя коленями в снег, он пробрался за забор, к мосту, напрягая зрение, и с любопытством отметил отсутствие мостовых перегородок, что позволило ему подойти к краю опасно близко и с любопытством посмотреть вниз. Несмотря на то, что все водоемы уже месяц как затянуло льдом, под мостом плескалась вода. Сверкая ломаными изгибами, в канале зияла огромная прорубь.        «Как будто туда скинули что-то большое, — мелькнула в голове мужчины догадка, и он оглянулся по сторонам. — Какой-то строительный мусор…»       Ветер продувал его тело сквозь крупную вязку свитера. Вдалеке продолжали греметь салюты, но вокруг царила мёртвая тишина — этот район в принципе никогда не был особо людным. По другую сторону моста стояло несколько наспех сколоченных строительных будок, но свет в их окнах не горел. Вряд ли кто-то был бы здесь ночью в разгар новогоднего праздника.       Чёрная вода плескалась, журча — умиротворяюще, нежно, невинно. Она не могла отражать света, потому что света практически не было, и издалека казалась чёрной, бесконечной бездной. В ней было так легко пропасть.       Мужчина постоял немного, пялясь в эту черноту, как загипнотизированный, а потом вернулся к машине, открыл багажник, разглядывая содержимое. Взял пакет из Дикси, опорожнил его от ненужного хлама, и тот зашуршал как-то слишком громко, неприлично громко для такой тишины. В кармане водительского кресла оказался второй пакет — на этот раз из Бристоля.       Добраться до кирпичных башен было до смешного просто — он отогнул край плотной накидки и набил ими пакеты до отвала, чувствуя, как они тянут руки к земле.       Происходящее не казалось реальным.        «Это всё похоже на сон, — усмехнулся мужчина про себя, оставляя пакеты возле края моста и возвращаясь обратно к машине. — Страшный и дикий сон. Надеюсь, он скоро закончится».       Юра лежал, ткнувшись носом в дно машины, и Виктор с отвращением заметил лужицу крови, просочившуюся сквозь бесполезную повязку и залившую резиновый коврик. После того, что он натворил, придётся тщательно отмыть автомобиль. И выбросить пальто. Жалко — дорогое.       — Юра, — позвал он и замер, напрягая слух.       Мальчик молчал.       Подхватив его за подмышки, он не без труда выволок Юру из машины и перетащил на мост — вслед за ногами мальчика, безвольно бороздящими снег, тянулся кровавый след. Так или иначе, он весь пропитался кровью — его голова, его одежда, носки. Виктор не знал, с чем это связано, но в этот раз парень был тяжелее обычного, хотя, казалось бы, должно быть наоборот — ведь кровь выливалась из него, а не втекала обратно.       Протащив Юру ещё немного, он уложил его на девственно чистый снег, аккуратно, как спящую красавицу. Лицо мальчика было измазано красным, из-за чего нельзя было рассмотреть его получше, и внутри Виктора вспыхнуло разочарование. Зачерпнув из сугроба горсть, он протёр щёки Юры, очищая их, снял с головы пропитавшуюся кровью простыню и отстранился, любуясь.       Если бы Юру освободили от одежды и положили бы вот так вот, на снег, то он попросту слился бы с ним — таким белым и неживым он выглядел. Снежный ангел. Виктор загляделся на него, чувствуя, как набирает обороты ноющее сердце — странно, ведь ему казалось, что оно не билось уже несколько часов… и только взгляд на лицо этого мальчика — красивое, словно вытесанное изо льда руками гения Микеланджело — вдыхало в Виктора и жизнь, и смерть, и боль вперемешку с счастьем. Словно именно на Юре начиналась и заканчивалась вся суть его существования — это было неправильно, но повлиять он на это не мог.       Нежно, будто боясь потревожить красоту, он с трепетом провёл пальцами по юриной щеке, вздохнул — мальчик был не столько красив, как ледяная скульптура, сколько холоден. Он всё ещё спал — наверное, ему снился дивный сон. Он ничего не почувствует, умрёт бесстрашно, вдохнув студеную воду во сне — бессознательная смерть будет намного благосклоннее, нежели дикий ужас, какой бы он испытал, понимая, что тонет во тьме.       Виктор не мог не поцеловать его в этот момент.       — Ты такой глупый, ты знаешь? — ласково сказал он, переплетая свои пальцы с пальцами юноши. — Глупый, глупый Юра. Любимый, но глупый… — не сдержав чувств, он прижался губами к холодной ладони, чувствуя, как намокают глаза.       Его губы порхали по тонкой, меловой руке, расцеловывая каждый миллиметр, шепча разные глупости в ладонь.       — Ничего этого не случилось бы, если бы ты просто любил меня. Ничего сложного, правда? Но тебе зачем-то сдался этот Отабек…       Расцеловав всю руку, Виктор спустился дальше, вжал губы в юрино запястье… и замер.       Юра был уже мёртв.       Давно или нет — неясно.       Пульс угас окончательно, и мальчик стремительно остывал на снегу.        «Вот и всё», — пронеслось в голове Никифорова, в носу защекотало, и он почувствовал, как чертят щёки первые слёзы — горячие и горькие. Всхлипнув, он быстро утёр их рукавом, сгрёб мальчика в охапку, тычась носом в грязные волосы. Странно, но они утеряли свой запах — или так должно было быть? С каждой секундой, по мере того, как остывало его маленькое тело, Юра становился точно искусственным — его кожа казалась не настоящей, а грубо вылепленной из холодного воска, губы были твёрдыми, как резина, а ресницы казались пластиковыми, точно приклеенными — как их приклеивают к детским куклам.       Юра был сам не свой. Он больше не был Юрой.       Виктор просидел так столько, сколько не мог сосчитать, и слёзы катились по его щекам горошинами, но он устал их вытирать. Он устал чувствовать. Мальчик в его объятиях был жёстким и неживым, и его грудь, выглядывающая из-за расстёгнутой куртки, не была потревожена дыханием. Виктор смотрел — и просто не мог насмотреться.       Следующая секунда будет последней, думал он, и проводил так минуту, две, полчаса… пальцы едва гнулись от холода, в глаза лез снег, и он упустил тот момент, когда обычно жаркое тело Юры совсем перестало греть. Даже после смерти, он вызывал у Виктора слишком много чувств. Сейчас же он чувствовал, как умирает, пульсируя, неотъемлемая часть его души.        «Я не хочу умирать!» - надрываясь, звенел голос в его голове.       Мужчина склонился ближе, и слеза, повисшая на кончике его носа, капнула на юрину скулу. Она была такой горячей, что он всерьёз озадачился, а не растает ли мальчик в его руках.       — Ты боялся, что все забудут тебя, — прошептал он, наконец, вжав губы в ледяную скулу. — Не бойся, не надо. Потому что я буду помнить тебя всегда. До последнего вздоха, обещаю.       Сказав это, Виктор поднялся.       Обвязал ручки пакетов вокруг тонкой юношеской шеи и подтащил бездыханное тело к краю моста. Внизу плескалась голодная бездна. Виктор плакал бы снова и снова, если бы не выплакал все слёзы. Его руки крепко держали тело за плечи, точно боясь отпускать, но он сказал себе: «Пора». Ты не мог отпустить его все эти месяцы, ты не смог отпустить его сегодня, не смог вернуть обратно, позволить дожить свою жизнь. Так отпусти его сейчас.       Он долго думал, что сказать Юре напоследок, но на ум не лезло ничего, кроме пресловутого «Я люблю тебя», и это было так бессмысленно, так неважно, что он просто провёл по его волосам напоследок…       — Ты ведь так хотел любви — но почему-то оттолкнул мою.       И, сделав вдох, спихнул тело с края моста.       Словно безмозглая кукла, манекен, Юра безжизненно рассёк воздух и ударился об водную гладь.       Раздался всплеск — и бездна поглотила его полностью всего, с мясом и костями, так, как будто Юры и вовсе никогда не существовало. Обмерев, Виктор уставился в чёрные воды, не моргая, и сердце испуганно ёкнуло от мысли, что Юра может вынырнуть обратно — выплюнуть грязную воду, убрать мокрые пряди с глаз и посмотреть на него с такой злобой, на которую он только был способен. Виктор стоял на краю, сжав руки в кулаки, и следил за тем, как успокаивается встревоженная вода. В конце концов, счёт пошёл на минуты, но Никифоров так и не разглядел ничего, кроме тьмы.       И только тогда он вдруг ощутил такое спокойствие, которое только мог познать монах в буддистском храме — как если бы большая мозоль, которая мучила его всё это время, наконец-то рассосалась. Теперь ему дышалось легко, как будто кислорода во вдыхаемом воздухе было больше привычного раз в сто — он сам пробирался в лёгкие, очищая сердце и кровь. Одержимость, от которой он страдал все эти годы, рассеялась, лопнула, как мыльный пузырь, и он почувствовал, наконец, запах свободы, какую чувствует изнеможённый раб, сорвавший с ног тяжёлые кандалы.       Он простоял на мосту до утра, кутаясь в окровавленное пальто.       Метель заметала багровые следы на снегу.       Виктор не знал, в какой момент всё пошло не так.

***

      — А почему я понравился тебе? — спросил как-то раз Отабек.       Юра потягивал вишнёвый сидр из красной стеклянной бутылки. Они сидели на крыше одного из Питерских домов и смотрели на грязный закат. В Петербурге все закаты всегда немного грязные. Высоко-высоко в небе кружились и кричали чайки. Волосы Юры были забраны в небольшой хвостик ядовито-зелёной резинкой, а на его лице играл розовый румянец, такой розовый, как сладкая вата — Отабеку хотелось слизать этот вкус с его мягких красивых щёк.       Услышав вопрос, Юра оторвался от обсасывания горлышка бутылки и озадачился.       — Почему?       — Ну да, — Алтын посмотрел на свои уродливые мятые кроссовки, найденные по дешёвке на рынке, а потом перевёл взгляд на чистые кеды Юры — подарок от тренера по катанию. — Ты и твои друзья такие стильные и модные, — как же он не любил это слово! — Современные, свободные. А я… ну… Иногда мне кажется, что ты заслуживаешь кого-то получше.       Со стороны Юры раздалось недовольное фырканье. Он закутался в тигровую куртку.       — Когда кажется — креститься надо! — буркнул он, но мигом смягчился. — А мне, вообще-то, именно это в тебе и нравится.       — Нравится? — Отабеку стало как-то жарко. — Что именно?       — Твоя простота, — Юра улыбнулся, и рядом с его улыбкой потускнели все прочие краски мира. — И вовсе мы не свободные, даже наоборот. Отслеживаем презентации эйпл, чтобы разузнать об айфонах, трясёмся над шмотками, статусом… и я, на самом деле, такой же, — сказал он, ничуть не стесняясь. — Постоянно ищу что-то, ищу себя, думая, что новые кроссы помогут мне стать более целым. А ты другой, — он подмигнул, и сердце Алтына затрепетало. — Ты простой. Тебе ничего такого не нужно, ты уже сам по себе целый. И тебе не нужны люди, чтобы двигаться вперёд. Мне завидно…       Он взглянул на притихшего разом Отабека и, смутившись, добавил.       — Но поэтому я и люблю тебя.       Отабек резко сел на кровати, обхватывая колени, и уставился перед собой. Сердце возмущенно колотилось в груди, звеня, как неисправный будильник. Сбоку раздалось ленивое копошение, и чья-то пятка слегка пихнула его в бок.       — Хватит ёрзать, кровать не резиновая.       Повернув голову на звук, Отабек разглядел широкие плечи, торчащие из-под одеяла.       Ах, точно. Они переспали.       И Алтыну хотелось верить, что он сделал это не из-за отчаяния. Близился новый, две тысяча двадцать первый год, и общежитие опустело чуть меньше, чем полностью, его соседи разъехались по родным городам, а Алтын нашёл пристанище на одной из новогодних студенческих вечеринок. Он пропустил всё в прошлый Новый Год, и ему хотелось наверстать, хотелось отвлечься, почувствовать… почувствовать хоть что-то правильное. Может быть, это его маленькая суперсила — знакомиться на вечеринках с кем-то важным? Потому он встретил там Жан-Жака. И, кажется, это была пятая бутылка пива.       — Ты же из Ка… Казани?..       Они шли по заснеженной улице, слегка пошатываясь, и курили Отабековы сиги. Было скользко, и парни прикладывали все усилия, чтобы не растянуться на дороге. Джей-Джей хмурил брови.       — Казань — это город в России. А я из Казахстана, это другая страна, — разжевал ему Отабек. — А ты здесь какими судьбами?       — В смысле? — не понял парень.       — Ну, ты же из Канады. Там хорошо, — Алтын выдохнул горький дым. — И чего ты в Россию припёрся?       — Моя мама русская, — пожал плечами Леруа. — Вот как-то и оказались здесь. Глупая история там, рассказывать не хочу, — он выдержал паузу и взглянул на него. — Сам-то ты здесь что делаешь?       — Из дома выгнали, — Отабек посмотрел себе под ноги. — Я гей.       Почему-то эти слова вырывались из него слишком легко. Наверное, всё дело в алкоголе — пять бутылок это серьёзно. Жан-Жак протянул незамысловатое «Ааа…», и дальше они шли нога в ногу, зажимая между пальцев сигареты. Парень невольно скосил взгляд на спутника — плечи у него, и правда, были очень широкие. И как только одежда не лопалась? Какие-то неприлично широкие плечи, при такой тонкой, узкой талии…       Отабек чувствовал себя идиотом.       — А у тебя парень есть?       Уголок губ Алтына дёрнулся. В груди раздалось неприятное шевеление, но он скрыл его, потянув молнию куртки наверх. Год и два месяца, напомнил он себе. Год и два месяца.       — Тебе никто не рассказал?       В конце концов, произошедшее с Юрой стало сенсацией в этом году. Многие знали Отабека и Милу по новостям из Твиттера, в особенности, конечно, студенты. За их спинами постоянно шептались. Джей-Джей тряхнул головой.       — Рассказали. Мне жаль.       — Тогда чего спрашиваешь?       — Хотел узнать, как ты сам на это ответишь.       Отабек встал посреди дороги, неуверенно смотря на парня. Улыбка Юры вспыхнула в его голове, как зажигалка, и в сердце разгорелся пожар. Каждый раз — он мог поклясться! — каждый чёртов раз это было чертовски больно и, кажется, это будет больно всегда.       — У меня нет парня, — наконец, ответил он. — Есть человек, которого я любил.       — Хороший ответ, — улыбнулся Леруа. — А парень тебе нужен?       Алтын скосил на него взгляд опять, перевёл взгляд с синих глаз на губы, слегка подался вперёд и поцеловал. Всё это получалось как-то слишком легко, без волнения, без потных ладоней — он не думал даже, что целоваться с кем-то может не стоить ни малейших усилий. Пять бутылок пива, повторил он про себя, чувствуя, как на поцелуй отвечают. Пять бутылок.       — Пошли ко мне в общагу, — прошептал он в чужие губы.       Синие глаза Джей-Джея блеснули.       — А пустят?       — У общажных есть секретный проход, будешь тихим — не спалят.       — Уговорил, — улыбнулся парень, прошёл с ним несколько шагов, взявшись за руку, и вдруг затормозил, — Подожди, — тот удивленно оглянулся. — Если ты просто ищешь замену… и тебе просто нужен хоть кто-то, неважно кто, то лучше скажи сразу, и я пойду. Мне такое не нужно. Да и тебе.       Отабек помолчал, задумчиво опустив взгляд на дорогу. Он не хотел поступать плохо, особенно по отношению к нему. Джей-Джей был хорошим парнем — было бы несправедливо использовать его как замену. Более того, ему не стоило злоупотреблять возведением вокруг себя неясных иллюзий.       И всё же, что же он чувствовал?       — Я не знаю, — признался он, и канадец фыркнул. — Но я правда хочу… понять, типа. Поэтому мы можем попробовать. Если ты, ну, хочешь.       Алтын знал, что секс может быть удачным и неудачным, и ему, к собственному стыду, было совсем не с чем сравнивать в свои двадцать, но он мог с уверенностью сказать, что это было лучшее, что он испытывал за всю свою несчастную жизнь — как маленький уголок нирваны в царстве, полном мрака и холода. И вот сейчас он сидел на кровати, пялясь в облупленную общажную дверь, и перед глазами растворялся облик Юры — закат в волосах, вишневый вкус на губах, и глаза, наполненные любовью.       Посмотрит ли на него так ещё хоть кто-нибудь?       Вздохнув, Жан-Жак приподнялся на локтях, почесал усеянную укусами шею и зашарил по кровати.       — Сколько времени? — сипло поинтересовался он. — Телефон мой не видел?       — Не видел, — Отабек откинулся обратно на подушку. — Иногда в щель между стеной падает всякая мелочь, — именно поэтому он никогда не клал свой телефон на эту сторону.       Джей-Джей запустил руку в небольшое пространство между кроватью и стеной и поморщился.       — Так грязно. Ты вообще там прибираешься?       — Я туда не заглядываю. Не вижу грязи — значит чисто, — устало фыркнул Отабек.       — Кошмар, — закатил глаза Леруа, пошарил рукой по полу и, спустя пару секунд, усмехнулся. — Нашёл! Но тут полно всякого хлама, — он поводил ещё немного и вытащил вместе с телефоном нечто, замотанное в комочки плотной пыли. — Твоя?       Сердце Отабека взмыло вверх и, ударившись о потолок, упало обратно. Сквозь толстый слой пыли на него выглядывал кислотно-зелёный цвет резинки для волос. Зажав между дрогнувшими пальцами, он освободил её от грязи и, покрутив на свету, рассмотрел несколько золотистых волосинок. Сердце сжалось до размера горошины.       — Не моя.        «Если ты не отпустишь этого своего Юру, то протащишь его гроб на своих плечах всю жизнь!» — строго произнёс голос тёти в его пустой голове.       Он снова ощутил призрачную тяжесть, тепло юриной головы на коленях, но, взяв себя в руки, отодрал от сердца это воспоминание, скомкал, как листок бумаги, и спрятал глубоко-глубоко в сознании, в секретный сундук, который не собирался открывать никогда. Натянув резинку между пальцев, он пустил ее, как через рогатку, и она пролетела вперёд, ударилась об стену, скатилась прямо в мусорное ведро.        «Хватит, — сказал он себе и прикрыл глаза, чтобы Джей-Джей не заметил, как они слезятся. — Хватит этого всего. Я уже наплакался. Я устал»       Он провёл весь ноябрь, просиживая часы в полицейском участке. На его руках не было ни правды, ни доказательств, но он был уверен — разреши ему участвовать бок о бок с полицией, он мог бы помочь. Он засунул бы нос в любую щель, он нашёл бы убийцу и вытащил бы его даже из Ада голыми, чёрт возьми, руками. Охранница на входе ехидно интересовалась, не Шерлок ли он часом Холмс, раз лезет в дела полиции, и Отабек держался изо всех сил, краснея от негодования, чтобы не ответить чего обидного. На материалы дела посмотреть ему никто не давал — не было полномочий.       — А камеры? — спрашивал он в отчаянии, бегая за полицейским по пятам. — Камеры с моста проверили? Там же стройка была, были камеры.       — Были, конечно. Вот только выключенные, — отмахнулись от него в тот раз. — Они с моста арматуру повыбрасывали, экономили на утилизации, не хотели, чтобы спалили. Хотя правда-то всё равно всплыла…       Отабек поражённо остановился в середине коридора, и его затрясло от ярости. Редко, очень редко он чувствовал себя настолько злым. Всё это было так тупо — расследование разбивалось об абсурдные вещи, элементарные человеческие ошибки.       — Вы… могли с легкостью найти убийцу, если бы они не выключили камеры! — выговорил он, нахмурившись. — И им ничего за это не будет?       — Ну как, штрафанули уже, — пожал плечами сотрудник полиции и, вздохнув, перевёл на него равнодушный взгляд. — Ты вот кто по образованию, парень?       Алтын скромно опустил глаза, чувствуя, как пережимает от обиды горло. Он знал, что не умел искать так, как ищут настоящие детективы. Он знал, что не знал практически ничего. И всё же, каждый раз, когда ему давили на это, он чувствовал неконтролируемое чувство несправедливости.       — Электрик.       — Из шаражки еще не выпустился, небось, — покивал мужчина. — Ну вот иди и учись дальше лампочки вкручивать, а мы уж как-нибудь сами. Детективов-любителей нам ещё здесь не хватало.       Как-нибудь сами — но они не делали ничего. Они ловили оппозиционеров.       Алтын просидел в полицейском участке всю осень, пытаясь помочь хоть чем-то, но наступила зима — и он сдался, он устал не спать, устал думать. Устал гадать перед сном, придумывая всё новые теории, расписывая их в тетради. Устал шататься по кварталам в одиночку, выискивать камеры на углах, караулить на мосту вечерами, пытливо вглядываясь в мутную воду. Устал искать по помойкам остатки Юриного рюкзака и телефона. Устал вспоминать, засыпая, взгляд холодных голубых глаз. «Это бессмысленно, — думал он, закрывая глаза. — Это всё не то. Я просто хочу найти виноватого, чтобы облегчить себе жизнь — ведь гораздо легче винить хоть кого-то».       Он провел несколько месяцев в муках, и сейчас он говорил себе «Хватит».       Он лежал, смотря в знакомый до оскомины потолок, и думал о том, хотел бы Юра, чтобы он двигался дальше. Наверное, хотел бы. Отабек, если честно, с трудом представлял, чего хотел бы Юра. Он даже не мог понять, как тот устроен. Они встречались почти два года, но, как оказалось, он не знал о нём ничего.       И если Юра был из мёда и стекла, то почему Отабек не видел его насквозь?