Дели на два, мистер Пак.

Ранняя осень еще одаривает теплом улицы, а полуденные солнечные лучи прекрасно прогревают воздух. Чимин втягивает свежий кислород, пропитанный влажностью слабой мороси, покрывшей город дымкой тумана с самого утра, развеянной ветром через несколько часов после рассвета, улыбаясь блаженно, плотнее пальцы с омегами, идущими по обе стороны от него, сцепляет, одаривая их влюбленными взглядами. Каждого в равной степени. Прогулки втроем — невиданная редкость, роскошь почти неслыханная, потому что взгляды, не самые добрые, порицающие, сразу приковываются к ним, раздражая альфу непомерно, а слова в спину летят отвратительные, гнилые, будто они не любят, а пропагандируют на всю округу максимальные в своем ужасе виды извращений. Юнги смеется тихо, прикасаясь теплыми, липкими от бальзама губами к колючей скуле Чимина, получая в ответ такой же нежный поцелуй в центр лба, а Сонги щеки дует недовольно, тоже ласки требуя, когда голос, хриплый и старческий, врезается в личное пространство, только для троих уютно построенное на окраине тихого парка, как можно дальше от людских глаз. — Да накажет вас Бог! — разбирает альфа в потоке скверной ругани единственную фразу. Омега перед ними размахивает клюкой, да слюной брызжет, поливая проклятиями. Чимин зубы сцепляет покрепче, чувствуя, как желваки играют на лице, а челюсть скрежещет, но обращает внимание лишь на тускнеющую улыбку младшего из близнецов, на сведенные к переносице брови второго. Недостойны люди его гнева, потраченных эмоций, когда рядом два средоточия любви сидят, прижимаясь, подобно воробушкам, к сильным плечам. Любовь недостойна порицания. Любовь прекрасна, какой бы она не являлась. В какие цвета и ощущения не была бы окрашена. Альфа в упор не видит проблемы, наглаживает тонкое запястье Юнги, перевитое розовыми пушистыми нитями меховых браслетиков, пока незнакомый старик, едва стоя на ногах, осыпает их оскорблениями и замолкать, видимо, не планирует. — Так не смотрите, — раздается сдавленный голос Сонги, а Чимин замечает в его длинных пальцах зажжённую палочку сигареты, — закройте глаза, не выходите на улицу, но не лезьте к нам. Своя жизнь сильно скучная? Внуки вернулись домой, к родителям, после каникул, и Вам стало некому полоскать мозги? Омега говорит, выпуская сизый дым с пухлых губ рваными кольцами, но его лицо, в противовес ломающемуся голосу, остается спокойным, ни одна мышца не движется по тонкой светлой кожей, даже брови, нахмуренные до этого, принимают изначальное выражения полного спокойствия. Юнги же выдыхает тихо, задушено, да ногтями сильнее впивается ладонь альфы. — Да как ты смеешь? — пораженно произносит старый омега, наполняя после сказанного воздухом легкие, чтобы продолжить гневную тираду. — Как Вы смеете вмешиваться в жизнь незнакомых людей? — обрывает его Сонги, снова затягиваясь едким, горьким дымом, — идите, не теряйте остатки здравомыслия у меня на глазах. Тишина наступает через секунды, когда незнакомец, все еще бурча что-то себе под нос, уходит, провожаемый холодным взглядом Сонги, который уже докуривает помятую и влажную от потных пальцев сигарету, бросая ее на грязную землю, усыпанную жухлой листвой. Чимин целует его спустя еще пару ударов ускорившегося от восхищения сердца, получая в ответ кошачье громкое урчание, рвущееся из омежьей груди. — Молодец, — шепчет альфа, касаясь губами лохматой макушки, не забывая одарить лаской и теплые мягкие пальчики Юнги, расслабившиеся мгновенно. Ветер усиливается, наполняя парк по-настоящему осенней прохладой, а по груди теплота разливается, яркая и затапливающая изнутри все уголки сознания. — Конечно, молодец, — хихикает уже спокойный Сонги, — но в следующий раз будешь говорить ты. Все равно Юнги у нас размазня. — Эй! Любовь не заслуживает осуждения, даже если она непонятна, странна и абсурдна. Любовь чудесна простым фактом своего существования. Юнги и Сонги прекрасны для Чимина тоже лишь потому что существуют.