Альтернативный вектор

      Гермиона выглянула в окно. Тяжелое пасмурное небо обещало дождь, холод и ветер. Хотя если быть честной, то будь даже солнце с приятным свежим ветерком — ее настроение бы не изменилось. Так бывает, когда утро, и не только утро, не несет радость, не несет ничего хорошего. Только опустошает.       Гермиона делает домашнюю работу заранее, чтобы на несколько часов ощутить чувство свободы, когда понимаешь, что можешь собой гордиться, потому что все сделала правильно. Гермиона получает «превосходно», но никогда не чувствует крыльев за спиной. Будто над ней насмехаются. Смотри, говорят, нет предела совершенству. Ты недостаточно стараешься. И Гермиона старается. Но получает взамен только опустошение.       Лаванда и Парвати уже проснулись. Гермиона слышит, как в душе течет вода, и Лаванда, полностью наплевав на свой недостаточно музыкальный слух, поет во всю глотку веселые песни. Наверное, представляет, что она Селестина Уорлок, прославляющая своими песнями любовь. Парвати еще в пижаме копается в чемодане и выуживает оттуда огромную косметичку: как только Лаванда закончит водные процедуры, они вдвоем сядут на кровать и будут завивать ресницы, накручивать волосы и смеяться. Лаванда будет говорить елейным голосом:       — Когда Бон-Бончик увидит меня, он придет в восторг.       Парвати согласится с ней и заверит подругу, что рыжий и так без ума от нее. А с новыми тенями, которые они купили в Хогсмиде, ему и вовсе не оставят шанса видеть на завтраке кого-то, кроме своей девушки.       Конечно, Гермиона может к ним присоединиться: у них хорошие отношения. Она пусть и не до конца одобряет выбор лучшего друга, но никогда не высказывает недовольства: она рада, что у них все хорошо. Но Гермиона знает, что болтовня о платьях не для нее. Вся эта мишура: одежда, укладки и внешний вид — пыль. Гермиона хочет стать серой, слиться с каменными стенами и, в целом, не существовать.       Она трогает свою грудную клетку, проверяя, нет ли там дыры: настолько оттуда разит холодом. Не ощущая ничего, кроме тонкой ткани своей длинной ночной сорочки, она вздыхает, натягивает халат и, шлепая босыми ногами по полу, отправляется умываться. Лаванда как раз освободила душ. ***       В Большом зале звенит посуда. Даже Гарри накладывает вторую порцию творожной запеканки:       — Белок, — поясняет он, перехватывая ее взгляд, — мышечная масса. Сегодня квиддич.       — Помню, — отвечает Гермиона, отрывая взгляд от тарелки Гарри. Она сама едва ли запихнула в себя две ложки овсянки. Завтрак был вкусный, но есть совершенно не хотелось.       Мир был пустотой. Если обвести взглядом Большой зал, можно увидеть завтракающих профессоров: Дамблдора, перешептывающегося с Макгоногалл о чем-то своем, Снейпа, угрюмо попивающего крепко заваренный чай, Хагрида, орудующего ложкой, словно это топор — быстро и резко, Флитвика, тянущегося за пирожком, находящемся на верхнем ярусе тарелки, на которой обычно лежали фрукты, но сегодня ее доверху заполнили румяными печеными пирожками.       Если пройтись взглядом по столам других факультетов, то тоже не будет ничего необычного: те же лица, которые за несколько лет учебы смогли примелькаться. Глаз не цепляется, не останавливается ни на ком. Гермионе кажется, что, если она останется тут одна, совершенно одна — ничего не изменится. Она и так чувствует себя максимально одинокой. Чжоу с Когтеврана украдкой поглядывает на Гарри, пока тот не видит, а, когда она отворачивается, он глазеет на нее сам. Белых волос Полумны не видно: она вновь пересела к Невиллу и ее нисколько не смущает, что она с другого факультета. Фред и Джордж демонстрируют новые разработки, приковывая внимание большинства гриффиндорцев. За столом Пуффендуя тоже достаточно шумно: Седрик Диггори и Захария Смит предвкушают будущий матч Гриффиндор-Слизерин и обсуждают шансы обоих на победу, гадая, с кем им придется бороться за кубок. Остальные пуффендуйцы массово участвуют в диалоге, и их голоса сливаются в громкий поток, бушующий за их столом.       Лишь стол слизерина, как обычно, тих. Крэбб и Гойл уже переоделись в форму загонщиков, Теодор Нотт подкидывает шарик, видимо, тренируясь поймать снитч, а Флинт даже не утруждает себя наставнической речью: он ест бифштекс. Одна Панси смеется над чем-то с Милисентой Брутсвер, ненароком цепляя плечом Тео. Тот ее игнорирует. Нельзя сказать, что слизерину не везет в квиддиче. Змеи иногда выигрывают: Теодор несколько раз вырывал снитч прямо из-под носа у Гарри, чем несказанно расстраивал последнего. Но слизеринцы относятся к игре спокойно, не ставя квиддич в центр Вселенной. Не ненавидя гриффиндорцев при поражении. И это — неплохое положение дел, но опустошение внутри Гермионы нарастает.       — Как думаешь, какие у нас шансы? — подает голос Рон. На его коленях уже восседает Лаванда, и Гермиона сначала думает, что вопрос задан Гарри, но Рон уточняет: — Гермиона? Что там по твоей теории вероятностей?       Гермиона занялась математикой, потому что цифры ее успокаивают. На самом деле, потому что математика требует много времени и сил, и сначала успехи в этой дисциплине приносили такое нужное удовлетворение. Но вскоре это приелось: и математика стала обыденностью. Пустой, серой. Как тучи. Почему каждый день похож на предыдущий? Почему ничего не происходит? Почему-почему-почему? Гермиона знает, что этим вопросом Рон хотел порадовать ее: он знает, как Гермиона любит науку.       — Один к двум, Рон, — говорит она, — пятьдесят на пятьдесят. Ты же знаешь, что у вас равные шансы.       — Гарри лучший ловец за сотню лет, — спорит он, выглядывая из-за плеча Лаванды.       — Нотт тоже хорош.       Нотт. Нотт. Эта фамилия так сильно не звучит на языке, что Гермионе хочется выплюнуть ее. Хочется сказать другое слово вместо этих четырех букв. Другое. Более длинное, более емкое, от которого по телу бежали бы мурашки, дыхание сбивалось, и ноги не слушались. Но больше фамилий нет. Больше в их год никто не поступил на Слизерин. ***       Гермиона выглянула в окно. Были тучи, собирался дождь. Свинцовое небо напоминало об осени, но Гермиона подавила в себе улыбку. Сегодня квиддич — то время, когда можно смотреть на него, не боясь быть обнаруженной. Выпорхнув из кровати, она услышала восторженную трель Лаванды, которая и петь-то не умела, зато занимала душ на целых полчаса, и забарабанила в дверь:       — Лаванда! Давай быстрее, ты же тут не одна.       Поймав раздраженный взгляд ее подруги, Парвати, и сомневаясь, что голосящая Лаванда ее услышала, Гермиона отошла к окну, чтобы хоть как-то скоротать время. Внутри нее был шар света, который светил и освещал все вокруг: темные небеса, нависшие над замком, верхушки деревьев Запретного леса, зеленеющую траву и даже скудно освещенную спальню девочек. Все было прекрасно, и Гермиона, предвкушая завтрак, счастливо вдохнула: все было хорошо. Она была целой. ***       Волшебный блеск для волос прочно поселился в ее косметичке еще со времен Святочного бала, когда Рон, увидев ее, не мог оторвать взгляд. Он до сих пор не замечал интерес Лаванды, которая то и дело пыталась привлечь его внимание. Но Рон разглядел в Гермионе девчонку, и у Лаванды мало что получалось. Та не огорчалась: пела в душе, щеголяла в цветных платьях и хихикала с Парвати. Уложив волосы и накрасившись при помощи косметических чар, Гермиона надела школьную форму, затянув галстук чуть слабее, чем обычно. Белая блузка ей очень шла, и Гермионе в целом нравилось, как она выглядит. Она надеялась, что ему тоже понравится. Когда-нибудь. Когда он тоже заметит, что она девочка. Рон-то заметил. ***       — Гермиона, ты уже написала эссе? — наевшись и откинувшись на наколдованную спинку лавки, произнес Рон.       — А что? Ты не планируешь это делать самостоятельно? — деловитым голосом осведомилась Гермиона, неохотно отрывая взгляд от слизеринского стола. Мерзкая Паркинсон мерзко жалась к плечу Малфоя, который был настолько же безразличен к ее жесту, настолько и отстранен от всего происходящего вокруг. Гермиона не была против помочь другу, но полная безответственность мальчиков ее раздражала.       — Ну, квиддич же, сама понимаешь, — осторожно пояснил Рон. Гермиона понимала: в случае выигрыша гриффиндора они закатят такую вечеринку, что ни Рон, ни Гарри за домашнее задание не возьмутся до самого понедельника. А там они уже не успеют. В случае проигрыша они будут еще менее производительны: страданиями наполнится вся гостиная, и все, что они смогут выдать — промывать слизеринцам кости и упрекать их в нечестной игре. Конечно, несправедливо. Поэтому Гермионе ничего не оставалось, как помочь друзьям.       — Я еще не написала, — ответила она. И мысленно пояснила: в тот день в библиотеке был Драко, и я не смогла оторвать взгляд от его подрагивающих ресниц, когда он склонился над книгой.       — Но. Я напишу сегодня. И за вас я тоже напишу.       Эти чувства скверно влияли на учебу, Гермиона ничего не успевала: делала уроки далеко не за несколько недель, а почти в последний момент, но сегодня она подготовилась провести вечер в библиотеке, поэтому за эссе не переживала. У нее были силы со всем справиться. У нее был запал, и она горела. Как спичка. ***       — Гарри, у нас получится, — хлопая друга по плечу, объявил Рон.       Гарри зеленел от волнения, Рон был не лучше, но находил силы поддерживать друга. Гарри очень расстраивался, когда Малфой выдергивал у него из-под носа победу. Гермионе казалось, что быть побежденным кем-то другим для Гарри оказалось бы не настолько болезненно, как упустить снитч перед Малфоем.       — Конечно, — ответил Гарри, но в его голосе не было уверенности.       — Один к двум, — спокойно произнесла Гермиона, — или выиграете, или проиграете.       Гермиона любила математику, но на дополнительные занятия не было времени, поэтому теорию вероятности она изучала самостоятельно. Ни Рон, ни Гарри этому рады не были. Рон обвиняюще поглядел на нее. Он был огорчен безразличием Гермионы к игре, считая, что она слишком далека от квиддича, чтобы понять его важность.       — Гарри самый лучший ловец за последние сто лет, — ответил он не столько ей, зная, что любовь к квиддичу Гермионе не привить, сколько Гарри, чтобы тот расслабился.       — Малфой тоже хорош, — таким же безразличным голосом ответила она, доедая порцию овсянки, щедро политую вишневым вареньем. Эта фраза звучала так же сладко, как и его имя. ***       Легкие Гермионы отказались функционировать. Пока Драко исполнял замкнутые петли в воздухе и все, включая ее саму, перегибались через перила, пытаясь уследить за его накаченным телом, лавирующим в воздухе, Гермиона испытала всю гамму чувств: от страха, что он разобьется, до такого окрыления, что единственное, что ей хотелось — выбежать к нему на поле и заключить в объятия. Драко спикировал вниз, находя взглядом снитч и летя к нему так быстро, что дыхание Гермионы прервалось на несколько секунд, показавшихся вечностью. Вот он пикирует в опасной близости от земли, вот его руки тянут метлу вверх, восстанавливая равновесие, и вот его кулак взмывает вверх, и ее слепит золотистый цвет снитча. В этот самый момент Джинни Уизли кидает мяч в ворота Слизерина, и счет становится таким, чтобы матч закончился вничью. Это не обрадовало ни одну, ни другую сторону. Кроме Гермионы. Она была счастлива, что без угрызений совести могла поздравлять и Гарри, и мысленно поздравлять Драко с тем, что он был лучшим. Просто лучшим и все.       Гермионе казалось, что у нее выросли крылья, и она не шла, а летела в сторону библиотеки. Вечеринка в гостиной гриффиндора не была такой бурной, какой могла бы быть в случае победы, и грусть не была такой сильной, как при поражении, но Гермиона все равно собралась написать три эссе. Глазея на Малфоя два часа, она зарядилась достаточным количеством энергии, чтобы потратить ее на полезное дело.       В опустевшем коридоре было темно и холодно. Гермиона обхватила себя руками, так явно представляя, что это могли быть его руки. Его сильные руки могли бы обнять ее, прижать к себе и никуда больше отпускать. И Гермиона бы подчинилась им, потому что, она уверена, его прикосновения такие же жаркие, как огонь в ее теле от мыслей о нем.       — Драко-о-о, — услышала она голос мерзкой Пэнси, а потом увидела, как ее губы прижимаются к тем губам, которые несколько секунд назад Гермиона представляла исключительно на своем теле. Гермиона не должна была видеть, как Пэнси, почти повиснув на нем, шарила руками по его телу, а Малфой… он выглядел так же отстраненно, как и с утра, за одним исключением — теперь его руки обнимали талию Паркинсон.       Гермиону затошнило. Она так явно почувствовала горечь во рту и боль, боль внутри, боль в грудной клетке, боль повсюду и, не заботясь о том, что ее могли услышать, убежала прочь, цокая каблуками, эхо от которых замерло в воздухе и заставило Малфоя оторваться от губ Пэнси и уставиться в темноту коридора.       — Ты слышала? — спросил он, глядя на раскрасневшееся лицо Пэнси, которое не колыхало ничего внутри. — Здесь был кто-то?       — Никого не было, Драко, — ответила Пэнси туманным голосом, немного пьяным от его присутствия. Она была слишком занята его губами, чтобы услышать что-то, кроме стука своего сердца.       И все же… Драко это не убедило. Он почувствовал, что это была она. Но не мог понять: в реальности это было или в его мечтах. Потому что, целуясь с Пэнси Паркинсон, представлять Гермиону Грейнджер было опасно. Опасно сойти с ума. ***       Ей было так больно, как никогда прежде. Когда болит, чувствуется, что ты живая. Чувствуется, что ты состоишь из плоти и крови, чувствуется, что твое сердце качает кровь. А все живое может болеть. Сейчас же Гермиона чувствовала, что умирает. Ее идеальный мир влюбленности рухнул ей на голову, сдергивая розовые очки. Он никогда не обратит на нее внимание. Никогда. Ни в этой жизни. Все, что ей предстоит, — нести груз неразделенных чувств и всегда останавливаться на звуке его имени, чтобы понять, насколько он всегда для нее недоступен.       — Лучше бы тебя не было, — задохнулась она в рыданиях, комкая подушку. Оглохни гарантировал ей изолированность за пологом и в слезах она не сдерживалась.       Малфой был недоступен. Она знала это, но всегда надеялась. Но сейчас надежды рухнули. Все пошло наперекосяк. Гермиона представила, что завтрашним утром весь Большой зал будет смотреть, как Пэнси целует его при всех, а он обнимает ее, обвивая ее талию своими красивыми руками, и Гермиона видит это. О Мерлин, она видит это, давится своей овсянкой и плачет при всех. Потому что Малфой не имел права так с ней поступить — позволить ей влюбиться и выбрать Пэнси.       — Лучше бы тебя не было в моей жизни, — повторяет она, вкладывая туда все свое желание. Всю боль, что была в ней, будто она уже действительно видела их целующимися в Большом зале, видела день их свадьбы и их общих детей.       — Лучше бы тебя в моей жизни никогда не было, — выдохнула она.       Гермиона была любимицей магии. Вселенная ее слышала и то ли в насмешку, то ли в назидание исполнила ее желание: Драко Малфой по настоянию отца поступил в Дурмстранг.