Ведьмин круг: Зверь Дарованный

Закат полыхал кровавыми стягами, раздувал облака, пронзая их огненными стрелами во все стороны, заливал высокое небо алым, словно перед взрывом копил силы. Еще пару минут, и солнце во всей своей красе нырнет в бурно море, что, поднимая багряные волны и выкатывая на берег горы бездыханных поверженных, лизало почерневшие лики усопших… Словно успокаивая проигравших любимых детей, принося им забвение, покой, ласку, накрывая великой скорбью. То, что начертано, — неизменно, то, что увидено в чаше Морских Ветров, — сбудется рано или поздно. Белоликая дева, отбросив рукой тяжелые, словно покрытые снегом и льдом локоны, отпрянула от светящейся воды, но было уже поздно. Предсказание завершилось. Ее нежные руки вспороли глубокие морщины, они, пробежав по коже вверх, перекинулись на шею, и прекрасное лицо в последнюю минуту свело в болезненной гримасе старости. Года навалились в полной мере, и худая, с впалой грудью, высохшая старуха, распахнув бельма глаз, схватилась за гладкий, отшлифованный руками, деревянный посох. — Матушка, матушка! Что случилось? Что приключилось? — в спальню заглянула испуганная прислужница-девка, потирая заспанные глазища. — Призови старосту Китобоя! — рявкнули в ответ молодым голосом. — Так ведь еще… — замялась нерасторопная прислужница. — Зови! Скажи, Марена повелела, — неуклюже села старуха на разворошенную постель, огладила себе иссушенный лик, крючковатый нос. Только в вещих снах и остался ее былой облик прекрасной девы, что когда-то только видом своим сводил мужчин с ума. — Да не телишься ты, быстрее давай, время не терпит! — Не одетая я, да и по белой ночи ходить боязно. Туманом с моря холодного тянет, и око небесное зрит сурово на своих детей непокорных сверху. Того и гляди с болотин навь появится... — Вот же непутевая… И на что мне тебя староста дал? И без тебя обхожусь умело, — пристыдив молодицу-девицу, старуха Марена легко поднялась с ложа, словно в ноги силы вобрала из матушки-землицы. — Подай мне верхнее платье, то, что мехом подбито песцовым, да проводи до его дома. — Как? Сами пойдете? Так мне его не звать? — Девка пыталась справиться со своей разлохмаченной косой, оно и понятно, у старосты Китобоя пятеро сыновей, один другого сильнее: молодые, ладные, смелые. Все девицы местные по ним сохнут, как хилые сосенки на топи. — Вот глупая, Голуба, так быстрее выйдет. — Марена ее и ждать не стала, как только на ее плечи через побитую седью голову опустилось из тонко выделанной ровдуги*, вышитое узорами солнца, длинное верхнее платье, за посох схватилась и уверенно пошагала к двери. Она и без непутевой прислужницы дойдет до старосты, столько лет хаживала. И чего этот дурак-старик удумал ей прислугу выделить? Да хоть бы дева была расторопная да рукастая, а то привязали на хвост грузом неумеху-дуреху. То посуду побьет, то еду спалит, то избу зимой выстудит. Марена, хоть и слепа уже давно, и то столько убытку собственному дому не приносит. Но как бы старуха ни вышагивала, Голуба ее все же догнала, сбоку пристроилась, заливаясь румянцем и на ходу вплетая в косу красную ленту узорчатую, самую красивую да богатую, что у себя нашла. Марена усмехнулась, но за плечо ее перехватила, все же опираться на живого человека куда проще, чем на посох, да и силы колдовские поберечь можно. Мало их стало, совсем она иссохла. Не все же на слух полагаться да на магические круги, что от посоха исходят, когда он в землю концом вгрызается. Но так Марена “видит”, и не только то, что доступно простому человеческому оку. На многие, многие поприща* вокруг. До крепкого подворья старосты дошли быстро. Оно располагалось недалече за крепостной стеной, что из мощных почерневших бревен скатана. Дозорные, как вышагивающую матушку Марену узрели, а рядом с ней семенящую Голубу, чуть ли на колени не попадали. Марена только успела вскинуть длань да крикнуть: “Не надо, для почестей времени нет!”, и ее пропустили тут же в город-крепость. А там пара улиц, мощенных деревом, и вот он — крепкий дом старосты. Непривычно ходить по доскам. Марене это не по вкусу, привыкла она ступать по песку, камню да гальке. Глухо стучит посох по дереву, плохо “зрит” Марена в городских стенах, скрипит под ее ногами древесина, жалуется на судьбинушку несчастную. Хоть и утро раннее, а народу уже много не спит, шум производит. Раздражает все это Марену, “зрить” мешает посохом. Где ее дом? На высокой скале прямо над Белым морем. Затворницей живет старуха Марена. Сколько деды-прадеды помнят, всегда она была седой, старой, слепой да одинокой. Кто ее святой считает; кто блаженной юродивой; кто колдуньей, приносящей бедствия; кто знахаркой-целительницей; кто защитницей поморцев да китобоев. Уважает ее местный люд да побаивается, хотя плохого не чинят, староста за такое по голове не погладит. Стучит посохом Марена в добротную калитку. Обнес староста дом высокой стеной из крепкого дерева. И где только разжился, неужели в обход нужд общины? Недовольно ворчат с той стороны, но, когда плохо смазанная створка, скрипя, отходит, тут же с поклонами приглашают внутрь пройти да чарку выпить за здравие. Заходит Марена через ворота-калитку, вынуждено голову сильно склоняя. Говорят с ней с придыханием да глубоко кланяются в пояс. Нанятые работники в китобойную артель суетятся внутри, скоро в море щедрое, все по написанному, все по мелочам продумано, на старуху с интересом поглядывают, но куда сильнее пялятся на цветущую щеками дурочку Голубу. Видно прикидывают, где такую молодую да пышущую здоровьем зажать, если не нагнуть. А что, всем вышла дева, вот только не умом, но для некоторых это не главное. Одна высокая пышная грудь Голубы, обтянутая расшитыми солнцами плотно облегающего платья, чего стоит! А коса? А вплетенная в нее красная лента? Все деву красит. Да только Голуба на них и не взглянет. Чего на мелочь смотреть? Все украдкой кидает взоры на добротный дом. Может, кто из рослых сынов старосты появится? Но, увы, выходит только он сам. — Чем обязаны в столь ранний час? — Седой, крепкий, все еще в силе мощный мужик, только в рубахе и штанах, даже не подпоясался. Впрочем, зачем? Он у себя дома может делать все, что пожелает, это к нему пришли и подняли в неурочной час. — Летом солнце не садится, расписным блюдцем по небу катается, так почему бы и нет? А, старый прохиндей Могута? Или заспался, вот не поверю! — ерничает ранняя гостья, скаля ровные зубы, что белы и крепки как у молодухи. — На себя посмотри, Марена, я, когда совсем мальцом да голопопым по улицам бегал, ты уже седины носила. И где твоя только смерть задержалась, где заплутала? — кхекнул ехидно глава, глаза серые сощурил. Лик у него обветренный, красный. Загар северный не сходит с просоленной всеми морскими водами, высушенной холодными ветрами задубленной кожи. — Не кори меня, что живу больше, чем другие, сам знаешь, какова за это плата, или рассказать? — поддела ответно старуха, а после рассмеялась как молодая девица, в платок прыснула. — Ой, не смеши меня, а то всем худо будет! — И то верно… Не стоит оно этого. Твоя ноша, она только твоя. Так чего ты, старая, ко мне пришла? Могла и девку свою отправить. Я ее для этого к тебе и определил, — усмехнулся в ответ глава Могута. Сколько люди помнят, он со старухой Мареной всегда дружбу водил, всегда мог договориться для общего блага и обогащения. — Да вот решила на тебя глянуть да на твое богатое подворье, на сынов… Или прячешь от меня их, так зачем тебе это надобно? — ерничества Марене не занимать, в каждом слове словно соли отвесила с пуд, щедро высыпав на вспоротые старые раны. — Разжирел, ой как разжирел, смотреть радостно! Староста не вытерпел, рассмеялся уже открыто, словно лет двадцать скинул, даже не усомнился, что слепая зрить может. — Говори, что не так? Как погляжу, дело срочное. — Срочное, старый пердун, — Марена за словцом острым за пазуху не лезла, метко приложила в конце, с этаким оттягом. — Отправляйся как можно скорее к нашему соседу князю Всеволоду по реке на юг, пусть сам ко мне явится, если хочет почить в глубокой старости и в окружении многих внуков-правнуков. — Сон вещий? — переспросил по-деловому староста, тут же отдавая нужные распоряжения суетящемуся люду. — Как скоро он сбудется? — Как только его третья жена в четвертый раз тяжелой станет. Схмурил глава седые брови. Люди везде ходят, особо торговые, ну а от южного соседа всегда лес везли знатный. Слыхивал он, что Всеволод решил снова жениться, но о детях еще и слова не было. Но тут как богам будет угодно, развяжешь мешок у молодухи между ногами, и как посыпятся оттуда младенцы. Какие бабы и по два дитя за раз каждый год родят. Но раз старая ведунья настаивает, тянуть время не стоит. Только уточнил: — Каким путем пойдут недруги? — Через нас. Все лягут… — предупреждая дальнейшие расспросы. — Торопись, староста китобой Могута. Прав ты в одном, я действительно немощна и древнее тех китовых костей, из которых наше капище сложено. Да и князья пошли нонче еще те, старые были нечета теперешним, сам ведаешь, молодежь не сильно нас, дедов, слушает. Сколько зов не кидала — глухо. Либо не слышит, либо делает вид, что не понимает сего призыва. Отец-то его али дед сразу на лодки и с песнями ко мне, как только потяну к себе — тотчас являлися. А этот слепец-глупец совсем не почешется. Так что, будь добр, сходи за ним, приведи. На тебя одна надёжа, родненький. — Да ну тебя, Марена! Ты ж стольких останавливала, корабли топила, тебе и сама природа подвластна, — попытался ее переубедить от чистого сердца Могута-китобой. — Время приходит, время уходит… Для всего есть своя плата, старый, торопись, — уперлась Марена, впиваясь сухими пальцами в кривой деревянный посох. — Коль сон пришел, то сбудется. Тебе ли не знать? Призови ко мне князя Всеволода. Если не сглупит, есть надёжа, что все проживем свою отмеренную долю, да и я еще костями погремлю, обучу себе подспорье на славу, да на защиту края родного. И чтобы великий китобой Могута не планировал, но на следующий день ввел два корабля в устье великой реки и по ней наверх пошел под парусами. Бабка как и обещала, задул северный ветер, грести не надо, против течения летят корабли, словно голуби на крыльях-парусах, расписанных ярким солнышком. Пару дней, и будут на месте. Поют китобои о щедром улове, вторит им могучий голос Могуты, давно он не был в южных землях, давно на высокий жирный лес не глядывал. Что у них тут сосны, если и есть среди болотин мелкие, кривенькие, хилые, из таких ничего добротного и не сробишь толком. А это лето обещало быть на дары щедрое. *** Мается доблестный князь Всеволод какую уже ночь кряду, ничто ему облегчения не приносит. Мечется по постели в горячке, сминая одеяла да простыни, холодным потом обливаясь. Уж и личного знахаря просил помочь, отваров каких для сна хорошего дать, но все без толку. Лекарь хоть и пришлый с южных земель, из варварских, заморских, но прижился у него при дворе, только головой качает да бороденку чернявую щиплет задумчиво, и все выспрашивает: “Что же снится такого-этакого? Да что приходит в ясную голову из черни болезненной?” И не может дать на этот ответ превеликий князь, хочет, а как язык слова сам связывает между собой, к небу намертво прилипает, одно “мы... мы...” и выходит. Есть еще у них в граде один местный юродивый целитель доморощенный Деян, очень его отцом почитаемый да дедом. Но к нему Всеволод идти не желает, ниже своего достоинства держит. Кривой на один глаз Деян больше бабкам-повитухам помогает, когда грыжу младенцам правит, а кому и голову. Толку-то от него? Сколько бы отец, Велислав, и дед, Мстислав, его не слушали, а исход один — оба давно в сырой землице лежат. Велислав сложил голову в бою с разбойниками, что повадились с юго-западных земель к ним по лету хаживать да торговые пути грабить, народ изводить. Кольчугу не починил вовремя, думал, не попадет между тонкими звеньями, тем более надевал ее под рубаху, а вот де судьба, одной стрелой и прошило. Долго болел после, не выходили. Дед же после этого всех бандюганов повытравил да повыводил, а слег с простудой зимой, и все… К весне и схоронили. Гонит плохие мысли от себя Всеволод, поганой метлой гонит, а они нет-нет да по кругу возвращаются к истоку изначальному. Снится ему каждую ночь молодая дева с длинными белоснежными волосами, заплетенными в тугие, тяжелые косы. Могучая красава — сильная, высокая. Как глянет серыми, словно пасмурное северное море, глазищами, так и выворачивает, крутит князя Всеволода, а как руки протянет к нему, так и покоя полностью лишает. “Приди ко мне…” — слышит каждую ночь несчастный, бредящий северной девой, князь. “Жду я тебя…” — чудится ему весь день, но он гонит от себя подальше крамольные мысли. Ибо не человек это, подсказывает князю Всеволоду душа его испуганная, не смертная дева, что может ему скрасить постель и молодецкую похоть утешить. Совсем худо стало князю через несколько дней, даже молодая девица, что он выбрал в третьи жены себе, Любава, глаз не радует. А ведь уже и свадьбу наметили по листопаду*, он уж и по деньгам не поскупился, и по всем связям расстарался. Не вытерпел в скорости ночей, полных колдовским мороком, князь, побрел к юродивому Деяну сам псом побитым. А тот, как ждал, сидел на крыльце обветшалого дома на краю града под самой городской стеной, в крепких зубах костью рыбьей ковыряясь. — Ой, не князь ли наш великий Всеволод, ясная головушка, ко мне сам пожаловал? Ой и что это в миру деется?! — смеется ему прямо в лик юродивый Деян, здоровым глазом, как рыжий жеребец, косит. — И кто мне слова бросал, что я только роды у молодух вместо повивальных старух горазд принимать да бабьим делом промышлять? Напомни мне, безродному. Или лекарь заморский совладать не может с твоей кручиною? — Смейся, смейся, имеешь право, но если поможешь, золотом осыплю. Избу себе новую справишь, — оскалился измученным волком Всеволод. — При твоем отце Велиславе и деде Мстиславе у меня хоромы хорошие были, не жаловался. А тут да, из старого-то дома меня выгнали пришлые торговые люди, никто не заступился из знати. Мол, тебе, юродивый попрошайка, и на помойке место найдется. А кто из простого люда голос поднял, торгаши рот деньгами позатыкали. Уж больно место было доходное, рядом с центральным храмом. Так что другого дома мне не надобно, свой бы вернуть, — показал клыки Деян в лик князю без острастки. — Пришлые, говоришь? А не те ли, что с запада? — уточнил для себя Всеволод. — Да мне откуда ведома? Главное, чтобы вернули то, что княжей семьей им не дадено, — заверил юродивый и так глянул на князя единственным сохранившимся глазом, что и на юродивого походить перестал. — Слово дашь мне свое княжеское, что вертаешь забранное не по праву, то помогу, чем смогу. Я ж не только лечу по возможностям, но и толковать могу сновидения. Последнее слово ажо князя прожгло на вылет: “Да откуда этот кривой может знать?”. Но Деян похлопал худой ладонью по гнилому крыльцу рядом с собой, мол, садись рядом да поведай без утайки. И князь, привязав поводья коня к ближнему кривому небольшому деревцу, опустился, как есть, рядом с юродивым. Рот раскрыл и… начал чихать да кашлять, словно что выходить стало из него запретное, что раньше язык сковывало, а после как попустило, и слова полились будто из бескрайнего ушата вода, не остановить, не удержать, как есть, и все о северной снежной деве. Диву дается о себе князь, никогда столь говорливым он не был ранее. — Марена тебя к себе призвала, и чего ты еще здесь торчишь? Твой отец или дед давно бы на север по реке отправились на ладье или конными по старому заросшему тракту, а теперь жди, придут за тобой с севера. Прими их как дорогих гостей, и отведут они тебя к всесильной Марене. Она и ко мне недавно заглядывала через свою водяную чашу, просила чтобы к тебе сходил. — Так чего ж ты… — начал было закипать князь, он тут мается, сна лишившись, а этот прохиндей пузо впалое под дырявой рубахой чешет. — А толку-то? Ты бы разве моим словам поверил, а, князь? Вот только по чистоте душевной ответь, — взъелись едко, прошивая взглядом тяжелым. Хоть один глаз видит, а горит, словно угли раскаленные в кузне, к месту припекают. Тяжело вздохнул князь Всеволод. Ну а чего? Все верно. Не послушал бы, да еще и взашей выгнал бы как заразу какую. Сам виноват, что к нему люди видящие приходить перестали. — Что за Марена такая? — переспросил Всеволод, утихая гневом. Если бы такую взять в жены, а не славную словно ясный день Любаву, может, граду куда выгода будет? — Ой не смеши, великий князь, не горячись, не полыхай жаром летнего солнца в яркий полдень, — будто бы мысли прочитал юродивый Деян. — Любава, помяни мое слово, куда краше будет, теплее да роднее твоей душе. Даже по юности Марена пугала любого мужа во кольчуге, а уж теперь, когда совсем стара стала, тебе вот точно постель не согреет сухими костями. Князь Всеволод аж пятнами красными пошел, кулаки сжал, но, увидев хитрый прищур Деяна, отступил: — Будь по-твоему, если прибудут ко мне с севера гости от Марены, я тебе хоромы верну, что мой отец и дед тебе жаловали. А нет, доживай в этой лачуге, на помойке сидючи. Слово даю свое крепкое, княжье. Деян рассмеялся, широко губы растянув, радостно: — Не забудь, что тобой было говорено, великий князь Всеволод. А то не быть тебе счастливым с Любавой, так и знай! Так сказанул гордо, словно отрезал. *** Светлая комната, высокие стрельчатые окна. В опочивальне за пологом тихо лежится, да и думы приходят верные. Встает Гордея рано, но только не сегодня. Есть о чем голову поломати, есть о чем призадуматься. Вот который день прислужники доносят устами в ее чуткие уши, что князь Всеволод угрем скользким от пота на постели крутится каждую полночь. Но пойти к Всеволоду сейчас сама Гордея не смеет, повода не подворачивается. Ведь их единственный совместный сын, сильный да ловкий Радимир, на военной заставе с солдатами тешится, все хорохориться, удаль свою да браваду показывает, устраивая показательные бои без правил. Хорош получился сын у Гордеи, и статью и красой мужеской взял, девы младые по нему с ума сходят, только от его взгляда тают, как весенний лед на реке. Гордый только не в меру, да и с отцом своим в вечных боданиях на пустом месте. А ведь были времена, были и чувства. Молода тогда Гордея была, да и сам Всеволод от нее недалеко ушел. Как увидел — своей сделал, никого не послушал, ни отца, ни деда, ни всезнающих старцев. Не была Гордея у него первой, не стала и последней. Знает она прекрасно, что до Радимира у Всеволода уже дети имелись от простых девок. Но всех молодой князь обеспечил, да и по жизни нет-нет да справится: как там его неучтенный отпрыск поживает, все ли у него вдоволь? Однако, Гордее в этом повезло куда больше, тут уж она не оплошала. Семья ее хоть и не знатна, но очень богата. Если бы не деньги ее отца, не признали бы Радимира сыном Всеволода и не дали ему зваться княжичем. Но вот саму Гордею при дворе не жаловали. Матери Всеволода уже тогда в живых не было, оба старших князя бобылями жили ни один десяток лет. После же первенца других детей у Гордеи не получилось, нежная же привязанность, если она вообще была к Всеволоду, быстро сошла, словно ветром сдуло. Да и как бы ей не исчезнуть? Коль Всеволод себя никогда не ограничивал, в граде не сидел, все вольным соколом по округе лётывал, да и по доступным бабенкам не переставал скакать резвым жеребчиком. Правда урожденных от других дев детишек не признавали, а после вообще по-быстрому обженили на княжеской дочке из западных земель, Радимир тогда только под стол пешком ходить начал. Всем прекрасна была Милорада, и на лик прелестна, и умом не обделена, да вот в браке также несчастна. Недалеко она ушла от Гордеи. Родила Всеволоду сына Олега, а после все забеременеть долго не могла, пока не сходила к тому самому Деяну и не вернулась от него с травами пряными, заветными, а затем через два года еще не принесла двойню Всеволоду. После же родов, длинных и изнурительных, скончалась в муках. Так что, не везло с женами Всеволоду, то ли сильно грешен был с другими девами, то ли родился не под счастливой звездой. Гордее бы вернуться в отчий дом, да туда ее не звали, так при княжеском, хоть и неофициальной женой, она вес все же имела для родителей. Обогатился отец Гордеи с ее легкой руки, еще бы, внук княжич, а дочь что? Разменный материал, потерпит. Вот и осталась Гордея при Всеволоде неизвестно кем: ни жена, ни полюбовница; разве что мать признанного им первенца. Одна радость — мелкие девочки-близняшки Милорады ее мамой нарекали да висли на ней как на родной, а вот Олег нет. Не признавал он в Гордее даже мачеху, теткой звал да нос воротил. А еще гневался, когда его сестры младшие к ней липли словно к родной матушке. Лета летели быстрыми птицами, уж и не воротишь. Все уладилось до времени в княжеском доме. Гордея старому князю Мстиславу глаза не мозолила, да и сына его Велислава, отца Всеволода, избегала как могла. Впрочем, и последний ее не трогал, малые дети под присмотром женской руки, а тех, что постарше, Велислав сам воспитывал. Делу ратному учил, грамоте, всем премудростям княжеским, раз сам Всеволод дома не сидел, снова по полям-лесам да по долям на коне скакал с дружиной верною. И все было спокойно, пока старшие князья один за другим этот свет не покинули. Догадывалась Гордея, что те разбойники специально подосланными оказались, метили в Всеволода, а попали на Велислава. Даже как-то отца своего расспрашивать пыталась, тот только замахнулся на нее да на дверь указал, мол, молчи дура-девка, не бабьего это ума-разума, спасибо, умудрилась хоть сына родить от кого требовалось, а на остальное закрой очи карие. Ну а как дед пропадать стал, по дорогам выискивая убийц Велислава, Всеволод в град вернулся вынужденно, злобным, рассерженным, словно его в клеть золотую посадили. И только когда его дед Мстислав почил, взялся более или менее за буйну голову. Да и торговый люд его окучивать стал, не мытьем так катаньем. Где подарками дорогими умасливать, где золотом-серебром. Зажил князь Всеволод по-другому, на сыновей старших своих поглядывать стал по-иному. Узрел-таки он в них продолжение своего рода и опору. Те уже в мужчин молодых выросли, пока он в граде отсутствовал, да и младшие девочки подтянулись стройной порослью. Вот и решил князь жениться заново. А что? В самом расцвете сил! Ну да, не молод, но еще и не стар, и хоть уже седина в голове пробила, да и по окладной бороде прошлась густо. Выбрал себе деву молодую, из южных земель привез одну из дочерей княжеских, с кем он в дружественной союзе состоял. Торговому люду это ой как не пришлось по сердцу, они ж все в сторону Радимира поглядывали и уже давно его после Всеволода преемником поставили. На Олега даже взор не бросали, хотя разница в годах между ними небольшая вышла. Тем более Всеволод хоть и бодался со старшим сыном, всегда любил его куда больше, чем второго от постылой, навязанной ему Милорады. И вот, как князь к свадьбе с Любавой готовиться стал, сморила его лиходейка-болезнь, что каждую ночь к нему вертаться стала. Народ простой зашептал: “К худу, к худу!”, а торговый обрадовался: “Авось пронесет, не будет свадьбы!” Слышит Гордея богатырский топот знакомых шагов — сын вернулся. Значит, есть повод с князем Всеволодом встретиться и все из-под полы вызнати. Но радость ее недолга, от базарной площади слышен шум толпы и крики, да так громко, что можно разобрать словечко каждое: “С севера ладьи прибыли!”, волнами накатывает из открытого окна, что она просила не закрывать поутру. Встает Гордея, убирая завесь полога в сторону, склоняет перед ней буйную голову красавец-сын — отрада ее и надежда.