Амбивалентный

      — Брат!       Иван надеялся, что обойдётся… что не будет такой ужасающей ситуации, не будет позора, не будет того, что сейчас может произойти. Мало ему было Катерины Ивановны, запутавшейся и как будто даже наслаждавшейся своим болезненным и неопределённым положением. Карамазов её решительно не понимал и не мог понять при всём желании. Будучи невестой Мити, прекрасно понимая его мечущуюся и ветреную натуру, цепляться за него, словно за спасительную соломинку, и мучиться от той низменной природы его личности… какой в этом всём сакральный смысл? Пусть Иван сидел в другой комнате, пусть не вслушивался, но ругань Грушеньки с барыней дошла до него в мельчайших подробностях: повышенных интонациях, враждебных оттенках голоса и двойных значениях слов. Разве на это всё некрасивое поведение можно было закрыть глаза? Никак нельзя.       Иван ушёл стремительно и не раскланиваясь пред Катериной: не желал, не мог её больше видеть. К чёрту! Он не мог сказать, что любил её той любовью, которой могли похвастаться счастливые молодожёны, его любовь была вида родственной души — они оба больше всего жаждали быть самодостаточными и мир за это, казалось бы, имел жгучее желание их наказать. Он думал, что связать две судьбы и бороться против мира вместе будет наилучшее решение. Теперь он думал, что связывать свою судьбу вообще с кем бы то ни было — самая большая глупость, пришедшая в его помутнённую голову. Против мира Катерина ему не поможет, скорее наоборот.       Нужно уходить, уходить быстро, собрать все чемоданы и покинуть этот проклятый дом и маленький городишко, самым своим воздухом влиявшим на него неблагополучно. Иван поражался своим неудачам: он был неприкаян по жизни, его воспитание переходило из рук в руки, из в рук в руки, — где-то он голодал, где-то оставался не понят. Существовала ли вероятность, что это всего лишь расплата за что-то? Что-то, что он совершил ранее, или что-то то хорошее, что его могло бы ждать в будущем… или после смерти?       Нет, глупость это всё. Вздор, самый настоящий!       — Брат, постой!       Алёша запыхавшийся, с раскрасневшимся лицом и добрыми наивными глазами, отчего-то бежал за ним и бежал долго. Иван остановился, лишь мельком взглянув на младшего брата, неизменно поражавшего его блаженным спокойствием, светлой уверенностью в божьем благословении, верой в любовь и слепым виденьем всех-всех окружающих намного лучше, чем те в реальности были. Откуда он тут взялся? Задать такой простой вопрос оказалось не под силу. Не хотелось видеть сейчас Алёшу, он слишком чистый для всей той скверны, которая его окружала… которая бежала вместо крови по венам и у самого Ивана.       Младший брат остановился чуть поодаль, видимо, не зная, как начать разговор. Он желал что-то донести: какую-то непреложную и простую истину, благодаря которой его родственник мог бы быть обрадован и спасён. Холодный вид и тяжёлый взгляд зелёных глаз под нахмуренными бровями несколько остудили его пыл. Иван хмыкнул.       — Говори, Алёшка, есть Бог?       — Есть Бог!       Казалось, тот совершенно не удивился вопросу и ответил так же естественно, как если бы ему задали: «погода нынче ясная?», хотя… он же послушник. Отвергая слепую веру, Иван всё же знал о религиозных волнениях в обществе — если человек разумен и умел критически мыслить, в его голову рано или поздно закрадывалось сомнение того, что на небе, где-то там, существовал Бог. Иногда личность, подтачиваемая нерешительностью веры, обращалась напрямую к служителям церкви: кому-то, несомненно, помогало, кому-то наоборот — и личность уходила, полная недоверия и разочарования. Иван не мог верить, но где-то в глубине души очень хотел, чтобы там кто-то был.       — И бессмертие?       — В Боге и бессмертие, — Алёша продолжил так же спокойно, и в его глазах зажёгся тот же огонёк знания, которого нужно непременно сказать и донести. — Иван, она тебя любит, а не Митю! Я это ясно сегодня увидел.       Иван приподнял брови — на его лице осталось то насмешливое веселье, каким он всегда встречал чьи-то заблуждение и глупость — и развернулся, тем самым встав к брату прямо. Он сделал шаг по направлению к нему, и тому пришлось задрать голову, чтобы видеть его глаза, на короткий миг ответившие мукой. Алёша понимал, что Ивану неспокойно и больно скребло на душе, однако он даже и не догадывался об истинных причинах этих терзаний.       Ивану хотелось показать, чтоб Алёшка точно ясно увидел и безошибочно понял, а потому он наклонился, удивляясь своему безрассудству или безумию (как знать?), и припал к губам брата не так, как мог бы припасть любящий родственник, а как надобно бы припасть к губам Катерины. Это был блаженный поцелуй, лишившийся однако сладостного томления ввиду того, что сам Алёша, полностью поражённый и не ожидавший такого от старшего брата, сначала застыл, а потом отшатнулся так резко, что чуть не упал.       Его широко открытые зелёные глаза и заалевшие пухлые губы, да и в целом это общее растерянное выражение лица — ещё больше насмешили Ивана. Карамазовы они и есть Карамазовы, одним грехом помазаны. Что же ты, Алёша, действительно думал, что Ивана исключительно благополучие Катерины Ивановны беспокоило? Наивный.       — Передай Катерине Ивановне, что я уезжаю, уезжаю навсегда.       И они распрощались. Алёша не стал его удерживать, потому что сам находился в самых неопределённых чувствах, и вообще уходил нетвёрдой походкой, словно Митя напоил его крепким самогоном и потом бросил одного на полдороги. Иван не знал, правильно поступил или скверно, но однако же в душе его, доселе мечущейся и страдающей, разлилось тепло и ощущение запретной радости. Уста горели, ощущая прикосновение чужих губ; места на ладони, которыми удалось тронуть шею — тоже.       Но уезжать надо было. Он не смог сдержаться нынче. Нельзя. Нельзя надоедать Алёше своей стыдной, ненормальной любовью.