~~~
вагоны метро неловко стукаются об рельсы и смешливо подпрыгивают: олегу каждый раз становится не по себе, потому что ладонь соскальзывает с поручня, а вторая ладонь выскальзывает из пальцев оли. поездки пахнут машинным маслом и бомжами. поездки орут в уши механичным голосом, объявляющим станции. волков ненавидит метро, восемь-вечера-в-понедельник и красивые волосы мужчины, стоящего напротив. волосы темно-русые, с холодным платиновым отливом, и олег уже минуту залипает, размышляя, крашеные они или это натуральный цвет. это бесит. во-первых, потому что почему мозг в принципе решил сконцентрироваться на цвете волос какого-то мужика, а во-вторых, потому что… — олеж, ты меня вообще не слушаешь? она забавно выпячивает нижнюю губу в смешливой обиде. — а? прости пожалуйста, я просто немного устал и… — все в порядке, — когда она вообще на него обижалась? — я говорила о том, что нам придется идти в магазин за продуктами, — уставшая гримаска. — из еды только молоко и соевый соус. — о, хорошо. конечно. конечно-конечно-конечно. ощущение, что в заебанном под конец дня мозге открыты сразу сто вкладок, не проходит, а только усиливается. конечно, конечно, конечно: почему сейчас это так сильно злит? что такого она сказала или сделала, что внутри поднимается кислая волна раздражения? почему?.. по че му? она замолкает и влипает темными глазами в экран смартфона: смотрит что-то по работе, миллион бумажек, читает-читает и это тоже. злит. почему-то. посмотри на меня, я же буквально вот здесь, но олег молчит, сжевывая последнюю целую кожу на пересохших губах и тугие безвкусные буквы, складывающиеся в обидные слова. охуительно тошно: виноват ли в этом питер, или оля, или метро, или пресловутый мужик напротив? олег не знает. взгляд с густых волос с холодным отливом сползает на ровный нос, усыпанный ранними апрельскими веснушками. с носа — на синяки под глазами и на кожу в целом: она тонкая, алебастрово-белая, с просвечивающими дорожками темных сосудов возле хрупких, дрожащих век. шея: сильная, но тонкая, дрожат вены под пленкой шершавого эпидермиса; родинка у самой впадинки меж ключиц; вагон содрогается и сумка, висящая у него на плече, перетягивает своим весом чуть в сторону пальто и распахнутую рубашку — еще немножко кожи в поле зрения волкова. у него на левой щеке диафаническое пятнышко серого слоистого пепла. вагон фыркает — его тошнит пассажирами на платформу: парное людское марево. мужчина выходит и олег смутно сожалеет, что не сказал ему о том, что у него на щеке пятно. и оля отпускает его руку и пристраивает худые бедра на освободившееся, тошнотворно-теплое еще сидение. вагон вихляет боками, как дешевая шлюха. пол перед замыленными глазами зыбиться и рябит. ледяная гжель вечернего неба расплывается неровностями, как узор на керамике расплывается под руками неумехи. небо бы обжечь: чтобы зафиксировать, чтобы не было ряби и подергиваний, с которыми у олега рифмовались мигрени. с которыми рифмовалась трясучка в вагонах метро и тремор после четырех кружек кофе. оля отпускает его руку и в этот момент чья-то склизкая клешня отпускает его сердце, которое давилось и трепыхалось в ней на протяжении всей поездки. олег не хочет об этом думать. олег не хочет. олег не. ведь это же просто оля. просто оля. у них даже имена между собой идеально сочетаются: оля и олег, оба жилистые и темноволосые, серокожие, сливающиеся с питерской архитектурой на раз-два, сочетающиеся друг с другом и с протальностью больного сифилисом прохудившегося неба. через минуту станция. вагон фыркнет — его вырвет. олег и оля всплывут на обфевраленную, сырую улицу. туда, где пахнет кипятком, старбаксом, старыми дубленками, кожзамом, битыми айфонами, рюкзаками канкен, ботинками доктор мартинс. туда, где пахнет фейковыми шмотками и фирменными дешевыми понтами. туда, где пахнет жирным какао и соевым молоком. туда, где пахнет водкой мягкая кашистая слякоть, туда, где люди друг на друга показательно не смотрят, второпях топча свои жизни. через минуту станция. ощути клаустрофобию переполненного метро. вагон скрипит, будто его пилят тупой ножовкой. тормозит. вагон фыркает. его рвёт — людской кашей, неразборчивой бурой массой, вытекающей на бетон и эскалаторы. масса гудит, жужжит, вспыхивает квадратиками экранов. масса недовольна, как осиный густой рой. но безобидна — максимум тебя под собой похоронит. солнце языческим богом восстает из облаков, когда олег выныривает из утробы метро. ласково оглаживает абрис лица, легонько скользит по подбородку на почти незакрытую шарфом шею. апрель похож на февраль — феврель. липкий и чистый, почти соленый на вкус, обкатывает скаты крыш ледяными корками, капает за шиворот. тепло, но еще не настолько, чтобы снимать шапку или пуховик. тепло, но еще не настолько, чтобы снова хотелось жить. паскудно: олег тащит пакеты из пятерочки, молится, чтобы тонкие целлофановые ручки, врезающиеся ему в ладони, выдержали (или уже стали бы настолько плотными и крепкими, что разрезали бы ему кожу, сухожилия, нервы и выпустили наружу брусничное желе крови), и молчит на олю, которая очень беззаботно щебечет что-то на своем, человечьем, адекватном. олег этот язык понимать отказывается. не выходит у него. да, можно было бы запариться, постараться и помучиться, постараться и поучиться, стать в-порядке, но… олег попросту не хочет. — какой ты тихий сегодня, — подмечает оля, когда они останавливаются перед подъездом и она ищет ключи в рюкзаке. — что-то не так? — да? — пизда, — смеясь, отвечает она. — что-то случилось, говорю? ты необычно молчаливый. — ничего не случилось, — ты палишься, волков. таким тоном о «ничего» не говорят. таким тоном только оправдываются за грехи, которые, вневнятно чувствуется, скоро случатся.~~~
олега не надо спрашивать сейчас, зачем он заходит на этот глупый сайт. зачем он поддерживает своим присутствием там нелегальный секс-бизнес и насилие. зачем-зачем-зачем. олега не надо сейчас об этом спрашивать, потому что он ничегошеньки, ничерташеньки не ответит. он не знает. что не удивительно, в целом. что, в целом, вполне обычно для среднестатистического тридцатилетнего гомо сапиенс с обычной работой, обычными отношениями и обычной жизнью. листать и листать эти видео-комнатки одну за другой: девочки, мальчики, девочки, похожие на мальчиков, мальчики, похожие на девочек, тонкие руки и ноги, яркие пятна сосков и губ, аниме-атрибутика, какие-то пугающего вида кислотные вибраторы, наигранно-ненаигранные стоны, открывающиеся рты и растрепанные волосы, заспанные, ненатуральные улыбки, болезненная отзывчивость, неоновый свет разрезает полумрак на лоскутья неровного темного одеяла, лоснится кожа, латекс и мокрая ткань, надрыв-надрыв-надрыв, полу-истерика, испуганные глаза:«да все отлично, что ты за меня переживаешь, ты только посмотри, как я счастлив».
счастлив-счастлива-счастливы-счастливо, мы довольны, нам не больно, никакой паники, все замечательно. в третий раз наткнувшись на одно и то же лицо, олег останавливает палец на колесиком мышки. этот не улыбается — и это застревает, это как рыбная косточка, прилипшая к мягкому нёбу и мешающая дышать. мешающая жить. грустный мальчик с глазами, как у собаки. и все ровно такое же: голубой неон, острые коленки, сбившееся дыхание, растрепавшиеся волосы и чувства. елозящие по скользкому покрывалу пальцы с облупившимся черным лаком. худое лицо и пронзительная истерика глаз. нервный рот. — привет всем новеньким. и рукой взмахивает в каком-то совершенно беззащитном, уникальном жесте. так здороваются с друзьями и любимыми. так не здороваются с какими-то стремными незнакомцами по ту сторону экрана. олег смотрит на никнейм, горящий белыми буквами внизу квадратика с видео. no6sense9. от этого хочется улыбнуться или треснуться головой об столешницу и помереть: не испанский, но совершенно русский застенчивый стыд. парень в кадре стягивает с себя огромную гиковскую футболку. под ней — мышцы, кости, плато белой кожи. шрамик от аппендицита. выступающие ребра: арки готических храмов или разделанная в кухне засаленной хрущевки рыба. какая-то малюсенькая татуировка под л-образным сводом, но олег в неровном неоновом свете не может ее разглядеть. шуршит уведомление об упавших на счет токенах. парень улыбается — сиропно-розово, сиропно-клубнично, приторно до рези в деснах, и тянет: — tha-a-a-ank you. пальцами показывает этот корейский наигранный жест-сердечко. олега это почему-то раздражает; олег думает: «ты же не хочешь говорить им спасибо. ты их не любишь. тебе на них наплевать. тебе тошно от всего этого». а потом олег думает: «а если не тошно? а если — хочет? а если — любит?». и это злит еще больше: несчастный уроборос необоснованной, внезапной ярости: сейчас он откажется жевать собственный хвост в этом тупом философском жесте и сожрет олега. в голубом неоне его рыжие (кажется, они рыжие) волосы вспыхивают холодным пламенем газовых горелок. гадко: от себя, или от него, или от шуршащих уведомлений. пользователь rager1313 отправил 100 токенов. пользователь evil_and_not_only отправил 35 токенов. уведомления шуршат звоном и треском ненастоящих купюр и монет: асмр для скруджа макдака. уведомления шуршат одно за другим; их так много, что теряются обычные сообщения из чата. хотя и их там достаточно, и они в основном какие-то удивительно цивильные: ты красивый улыбайся чаще, тебе очень идет ;) отсоси а нет, не то чтобы очень. блять. парень отправляет в камеру воздушные поцелуи и не торопится раздеваться дальше. так и сидит в каких-то домашних темных трениках, которые, тем не менее, выглядят очаровательно. очаровательно, волков? в какой момент ты стал использовать такие эпитеты по отношению к каким-то рыжим несовершеннолетним вебкамщикам? очаровательно ему, блять. ты за это в тюрьму сядешь, придурок. и вообще. что ты тут забыл? у тебя девушка в соседней комнате спит. — на прошлом стриме у нас с вами была голосовалка и… тупая интрига. тупые стримы. тупые модели. а пацана тупым называть не хочется. может, потому что чувствуется, что вот это его все — естественное, наивное, простое, но наигранное. где-то была эта тоненькая, как кромка свежего лезвия, грань, за которой она прятал себя самоё. в его тонких пальцах — свечка. самая скучная, нормальная белая длинная свечка. у олега сохнет в горле и гортань отказывается сокращаться. давай, зажги ее) о, малыш, только аккуратнее, мне нравится это тело, не травмируй его. у олега под пальцем хрустит сломанное колесико мышки.~~~
руки у него странные. пальцы непропорционально длинные относительно ладони и все неожиданно кривые, изгибистые, будто их целенаправленно ломали или вытягивали несколько раз: указательные идут дугой по линии ладони; первые фаланги средних чуть оттопырены так, что ногти смотрят слегка наверх, хрящи между вторыми и третьими выдаются влево — на левой руке сильнее, — и сами хрящи кажутся больше, чем есть, из-за огрубевшей и потрескавшейся кожи; у мизинцев фаланги посередине тоньше — пальцы выглядят распухшими, будто после удара; между пальцами либо огромные промежутки, либо совсем нет места. ракообразное, удиравшее так быстро, что потеряло раковину. теперь оно перебирает лапками стопки бумаги, извивается на них, сжимается. по тыльной стороне ладони бежит родимое пятно пролитого красного сухого. однажды олег так изгваздал скатерть и ее пришлось выбросить. оля расстроилась. скатерть была, конечно, белая. ракообразное белым не было — скорее, розоватым с вкрапинками покраснений: царапины, аллергии, расчесы. один вид вселяет щекочущее над кадыком чувство паники: оно заразное. оно грязное, мерзкое и опасное. оно укусит. от него надо избавиться, раздавить, вырвать из белого манжета рубашки — контрастно-чистого и стерильного. а издали кажется — гармонично. привычно. неброско. предплечье, запястье, кисть. кожа, обделенная загаром. мириады темных, щетинящихся волосков. а вблизи обнажается до мерзкого и аморфного. тошнотворного. сартровского. — у нас давно этот стажер? — ты о ком? — о нем. — он работает у нас уже полгода. а. ясно. — пойду кофе сделаю. небо за окном голубое: ненастоящего неонового оттенка. кажется, протяни руку, потрогай — и на пальцы сползет белая простыня, оставшаяся после бабушки (от самой бабушки остались урна с прахом и заплесневевшая открытая банка сгущенки с коричневыми разводами кофе), и обнажатся обклеенные картонными упаковками из-под яиц стены. а пацан сторонник яично-звуконепроницаемой самодеятельности или акустического поролона, черного, как потрескавшийся лак на ногтях? а доход вебкам-моделей позволяет тратиться на акустический поролон или вынуждает штабелировать мусор у стены в прихожей? а доход вебкам-моделей позволяет им сидеть дома, как содержанкам собственной шеи, голеней и бедер, или заставляет обращаться к поискам подработки? а?.. а?.. а?.. безвольное, безвкусное, безэмоциональное. липкое, как жвачка в волосах, такое же мерзкое. а. а. а. а у пацана даже имени нет. только никнейм дурацкий с пошлой в квадрате шуткой. только рассеянная улыбка и ленивое, сиропное-клубничное, растянутое tha-a-a-nk you на падающие токены. [прозрачный воск на бледных коленях и резь всегда неожиданной улыбки; сороконожка белого шрама, змеящегося вдоль тонкой голени; маково-красные расцветающие ожоги; шуршание уведомлений о токенах; tha-a-a-a-a-a-a-a-a-ank y-o-u, растянутое, растянутое, как презерватив неправильного размера, растянутое, как мышцы горла во время глубокого минета]. — ты в порядке, волков? — а? — ты этот кофе уже минут пятнадцать размешиваешь. кофе. три ложки растворимого порошка и четыре ложки сахара. кипяток, плеснувший через край и обжегший пальцы — на пальцах теперь недоваренная краснота. задрипанная белая кружка с глупой надписью и желто-коричневыми царапинами на дне — двести рублей в пасть прожорливого детища капитализма, ашана. скол на ласково-ровном боку. странно ложится на губу: нарушается обманчивая ровность, и вместе с тем — привычно. кончиком языка скользить по сколу в акте дурной привычки, будто это шатающийся зуб или разбитая губа. — ага, все прекрасно. только кофе уже еле теплый. видимо, чайник давно ставили, а он не проверил перед тем, как наливать. — а, ну, давай тогда. мы там, к слову, обсуждаем майские. двинуть на шашлыки все вместе. ну, еще можно с женами, девушками там. ты присоединяйся. — да, сейчас, ага. дасейчасага. дсчсг. аейааа. невыразимая каша из фонем во рту, словно манка с комочками. он — дима? артур? шурик? — смотрит на олега, а видит уже свои незаполненные бумажки. машет рукой, плечом толкая дверь из офисной кухни. жест недоделанный, недосказанный: не то приветствие, не то прощание. можно вставить в середину разговора или хуже — фразы, и ничего не изменится. мусор социального конструкта. пацан делает не так. у пацана выходит неловко, но лично, будто он именно олегу посвящает каждое сокращение мышц, хотя он по другую сторону экрана ни о каком таком олеге не знает. олег по эту сторону никакого такого себя тоже не знает. пожалуй, они в этом похожи.~~~
обманчиво потеплевшее на пару дней небо сползает олегу на плечи, как если бы он все же задел его пальцами. обманчиво потеплевшее на пару дней небо выглядит как чуть более качественно прорисованная гжель, все еще далекая от идеала. вагоны метро неловко стукаются об рельсы и смешливо подпрыгивают: олегу каждый раз становится не по себе, потому что ладонь соскальзывает с поручня, а вторая ладонь выскальзывает из пальцев оли. поездки пахнут машинным маслом и бомжами. поездки орут в уши механичным голосом, объявляющим станции. пакостно: олег бы хотел сдохнуть, а потом родиться заново. что угодно, лишь бы не передумывать на сто раз слезливую херню и не жалеть себя каждую секунду. [картина маслом: тридцатилетний мужик, мерно раскачиваясь в вихляющем задом вагоне метро, в подробностях вспоминает стрим какого-то рыжего вебкамщика, сошедшего со страниц набокова]. болезненно; мучительно, патологически, надламываясь, анормально: крутить на подкорке до дыр, до тошноты, до ряби, в очередной раз пошедшей перед глазами; перекручивать собственные чувства и вязкое что-то, поднимающееся от сердца к горлу. я же даже не гей. мне нравятся женщины. у меня есть девушка, черт возьми! а противный ехидненький голосочек (не совести, нет: совесть у олега давно сдохла и разлагалась, отдаваясь лишь запахом изо рта после пьянок) свербил в позвонках шеи и извивался нервически, заставляя ковырять только-только зажившие заусенцы. а если нет? а если… если… если… еи. сл. слие. еилс. каша из прихлебывающих, жухлых кусков кириллицы, расползающаяся во рту, как гнилое мясо. если-если-если. еслиеслиеслиесли. е с л и е с л и?! [косточки локтей. лосточки костей. выступают, будто хотят из-под кожи вырваться, будто хотят ее продырявить и показаться наружу: смотри-смотри-смотри, даже кости у меня показушники ебаные, даже они хотят внимания, твоего внимания, всего твоего внимания, всего внимания, внимания всего мира, посмотри на меня, я же такой красивый и интересный, и пускай все, что у меня есть и все, что у меня осталось, это мое ебаное тело: впадинка пресса, меридианы ребер, посмотри на разворот моих плеч и родинки под ключицей. не пошли, сравнивая их с созвездиями. не пошли, говоря, что это поцелуи счастья. не пошли, потому что в данной ситуации это моя прерогатива. ты можешь смотреть, но не трогать: мои трогательные коленки, маленькую татуировку вороны в л-образном соборном своде моих реберных костей, мою шею — тебе нравится моя шея? тебе нравятся мои пальцы? хочешь знать, как глубоко в себя я их засуну после двух вибраторов и судорожной дрочки до сухого, болезненного оргазма? хочешь посмотреть? мне все еще нужно твое внимание. мне все еще нужен ты, но в то же время — не нужен вообще. честно говоря, я даже не знаю, что ты есть. хочешь, я раздвину перед тобой ноги? ты мне ничего за это не должен. ты можешь залезть во все мои дырки, честно говоря. ты можешь залезть так глубоко, как влезешь. но не в душу. в душу я тебя не пущу, и не шути про то, что у рыжих ее нет — потому что я попросил тебя не пошлить. не пошли, дорогой, это единственное, о чем я тебя умоляю. не отнимай мой хлеб].~~~
сороконожка белого шрама прямо вдоль голени: хуево наложенные старые швы. олег видит этот шрам и эту трогательную коленку, молочно-розовую под светом красноватого теперь неона, и его сердце — яйцо; разбивается о выступающее ребро этого рыжего пацана, и мутный желток капает на диафрагму. сороконожка белого шрама прямо вдоль голени, мутный взгляд и — глаза-у-него-желтые-боже-это-что-линзы? линзы, блять. пацан совершенно обычный. пацан совершенно нормальный, совершенно никакой: локти-коленки и скуластое лицо с тяжелым весом редко моргающих глаз. веснушки-родинки и и лохмато собранные на макушке длинные пряди рыжих волос. — олег? властелин калек, блять. никогда в жизни он так быстро не захлопывал ноутбук. он — дима? артур? шурик? — смотрит на олега, уже не думая о своих незаполненных бумажках. — ты чего такой нервный? у тебя там гей-порно, что ли? аффективно бы расхохотаться, заорать на весь этот и офисный этаж и немножко на соседствующие, чтобы все охуели и сбежали, несчастные офисные крысы, с этого корабля абсурдисткого, недоношенного, нездорового среднего класса. — хаха. ха-ха-ха, ха-ха, ха, разрежь себе весь рот этим никчемным, ненатуральным смехом, ты такой жалкий. — конечно. а ты как думал? олег человек честный. он же не виноват, что люди привыкли за всем видеть пиздеж. он — кто он? — ему улыбается, кладет на стол какие-то бумажульки и уходит. пока-пока, уебок, ты никогда не узнаешь, что я тебя ненавижу. что я себя ненавижу. что я ненавижу свою жизнь и этот офис, эти бумажульки и этот ноутбук. что перед сном я снова вспомню волосы того мужчины из метро и его ровный профиль, а еще — опожаренную макушку и пацанские ободранные колени. что я буду ревновать к каждому мемберу на сайте и к каждому токену, и к каждому ванильно-приторному tha-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ank you, которые он растягивает, как жвачку. олег себя сам чувствует жвачкой в этом розовом, улыбчивом, мокром рту, за губами которого прячутся острые, тонкие и белые, как он весь, зубы. олег себя чувствует жвачкой, которую пожуют, пока она не потеряет всякий вкус и мягкость, надуют огромный, пустой пузырь и лопнут одним движением пальца. а потом проглотят или выбросят — как повезет. олег себя ненавидит: потому что на эти мокрые глаза, язык, вечно касающийся верхней губы, родинки, складывающиеся в большую медведицу, ухмылку и веснушки у него стоит так, как никогда не стоял на девушек. а они ведь даже не знакомы. он даже не знает, как зовут этого пацана с девчачьими коленками, косточками локтей и хриплыми, надорванными стонами. он даже не знает, сколько ему лет и почему он этим занимается. он даже не знает… да нихуя он не знает. нихуя не знает и позорно дрочит в офисном туалете, вцепляясь пальцами в собственное бедро, чтобы куда-то деть задушенные выдохи и желание зарыться пальцами в рыжину осенних волос. толчок пальцами — мокрые глаза. движение по стволу — родинка на щеке. сжимать руку на коже — изгиб позвоночника и лопатки-крылья.~~~
сереже разумовскому двадцать один, а не семнадцать, как думает некий олег волков. сережа не знает, что олег существует, постоянно забывает завязать шнурки и в прошлом году закончил университет. у сережи альтруистичные, банальные мечты и совсем нет на них денег. и история у него тоже банальная до болезненного и простая, как хлеб с маслом: питерский детдом; магнит для неприятностей на свою выделяющуюся в толпе рыжую макушку; слишком умный; слишком жаждущий справедливости; слишком странный; слишком. сережа — слишком, и это не хорошо, потому что это охуительно мешает ему жить обычной жизнью, которую он очень хочет. ему тошно каждую секунду перед камерой. он ненавидит неоновые лампы. он ненавидит надевать желтые линзы: они слишком плотные и он тратит по полчаса, чтобы натянуть их на глаза. он терпеть не может раздеваться и позволять кому-то наблюдать за этим: красивым он себя никогда не чувствовал, и вряд ли уже когда-нибудь почувствует. потому что. в это не идут от легкой жизни. разумовский не отрицает, что есть модели, вполне довольные таким стечением обстоятельств, но он лучше бы нашел себе другое применение. он неуклюжий, неловкий и вообще одни сплошные -не, приправленные глупой рыжиной волос. сигарета выскальзывает из пальцев по-дурацки обидно и падает в глубокую лужу, мгновенно утопая под тяжестью стопы какого-то прохожего. последняя была. сережа сквозьзубно ругается и понимает, что ему нужно искать ближайший магазин, иначе до дома он не доедет: нервные нервы не успокоятся и он с кем-нибудь подерется еще по дороге к метро. а ему в отделение полиции нельзя, у него незакрытый штраф за недавний митинг. не то чтобы у сережи не было этих несчастных десяти тысяч; просто ему не нравилась идея о том, что за участие в мирном протесте нынче приходится платить. [выть. скулить. ползать у ног, цепляться покореженными пальцами за берцы и грубые черные штанины. не бейте. умоляю. не бейте. я не хотел. это не я. это не мы. вам показалось. скулить. визжать. орать. рыдать. браниться, хныкать и вопить. космонавту за его зеркально отражающим шлемом все равно. космонавту за его зеркально отражающим шлемом нет никакого дела. шлем безразлично блестит от капель дождя. кровь на асфальте — пугаться. а потом понимать: моя. так много. много. крови. так много. много. боли. истерика. визг. топот. девушка бежит — у нее разодраны ладони и колени под порванной тканью джинсов. девушка кричит. сережа не понимает, что она кричит, потому что его пинают ногой по ребрам и выпроваживают из легких остатки воздуха. только бы подышать. только бы вздохнуть. хоть чуточку. выть. скулить. извиваться на асфальте голым землекопом, вытащенным из его норы. обрывки плаката липнут к пальцам. — успокоился? — рокочет голос гуманоида, забравшегося под скафандр космонавта, который бил разумовского. гуманоид — он не может быть человеком. люди так не делают. люди не упиваются насилием так сильно. — суки, — выдыхать вместе со сгустком крови. вкус во рту — гриппозный, мокрый, кислый. за это прилетает еще раз по голове. бонк — дубинка бьет по черепу и отлетает назад. голову поливают кипятком: воспаленно, фиброзно, жарко. выть. скулить. ползать и извиваться; ненавидеть себя и свое тупое жалкое тело]. подворотни да жирные лоснящиеся голуби; больше ничего вокруг. сережа вспоминает, что поблизости есть сексшоп, где работает его товарка по никотиновой зависимости. скрестив наудачу пальцы, он заходит в начавший покрываться пылью от долгого его отсутствия вк и находит диалог, затерявшийся под десятком новых сообщений.привет ты на работе?
он ждет ответа минуту, пять, семь, десять, уже не чувствует замерзших пальцев, когда она отвечает: да а что такоевыручи сигаретой?
хаха хорошо подлетай~~~
олегу подростково неловко. толпливая улица дышала апрельской свежестью, а он чувствовал себя вором и извращенцем, который по городским пространствам рассекает в одном пальто. олег-в-этом-нет-ничего-такого-все-ходят-в-сексшопы-олег-не-придуривайся-олег. все да не все. олег вот как-то тридцать лет умудрялся не ходить. господи-еп-тваю-мать-как-же-неловко. на вывеске горчично-едкий неон. огревает по шее раскаленным прутом. [желтые хитрые радужки и самый кончик языка, облизывающий губы]. когда олег толкает дверь, звякает колокольчик и он готов сквозь землю и метро провалиться сразу в ад. он поднимает глаза, тяжёлые, налитые неловкостью раздражением — на этот слишком ясный день и слишком глупого себя, — и спотыкается, будто подавился собственными внутренностями. будто мир подавился им и теперь старательно пытался выплюнуть-выкашлять обратно. глаза у него, к слову, голубые. яркие. как майское небо, закупоренное в радужках черностью беспокойных зрачков. между бровями — ближе к левому надбровному бугру, почти вдоль него молнией с одиноким расколом вниз — маленькая складка, бело-розовая, отделяющая хроническую усталость, недосып и хмурость от смущенного, опалённого кусачим неоном оргазма. волосы вживую выглядят иначе: нервный, как его острые, чуть растопыренные локти, оттенок, близкий к изъеденной пузырьками диоксида углерода фанте. он выглядит младше, пускай — более уставший. вертится еще в этом кресле на колесиках, почти поджав колени, облепленные джинсами-скинни, к груди. рыжий, рыжий-конопатый убил дедушку лопатой. олег не дедушка — хотя в душе приближается к статусу деда, — но чувствует, как на позвоночник зачастившей очередью приходит лезвие лопаты. ра-а-ас. ра-а-ас. ра-а-ас. — если вам нужна помощь, то лучше подождите немного. продавщица скоро подойдёт. голос, как на записи. только на этот раз — ближе. под кожей и в черепной коробке. истерит по вене. олег пытается не выблевать фонемную кашу на собственные потасканные адидасы. аммвполгрыапцироооицппенриорррааааввв? акктпнмт? атакбывает? сглатывает сухо и кисло. фокусируется, пытаясь сдержать наркотические смятение и радость расширенными зрачками и сбитым дыханием. и видит — наконец, впервые. вдоль хмурой складки бежит тонкая струйка крови. часть уже запеклась в ярко-рыжей брови. на губах и вокруг — размазанная ржа застывшей крови. не к месту олег отмечает, что ему даже идет. не вовремя олег забывает, что это не прямая трансляция через экран ноутбука и что он не на кухне и не работе, что его не подкарауливают девушка или коллеги. спохватывается еще через две секунды гриппозного созерцания. пацан успел опустить одну ногу на пол и привстать в кресле. «сейчас побежит», — думает олег и говорит совсем другое: — мне кажется, тут вам нужна помощь в первую очередь, — и обводит ладонью его всего. пацан чуть выдыхает, но обратно в кресло не опускается. — если так подумать, то всей стране нужна помощь. ну, есть такое. олег переминается с ноги на ногу. дергает руками в карманах пальто. со стороны, наверное, выглядит, как болванчик и кукла-марионетка, запутавшаяся в собственных нитях — теперь висит парализованная и изредка спастически дергается. во рту мысли снова скомкиваются. — а вы — «вы» выходит скованной и сжатой, стиснутой неловкостью и ирреальностью ситуации: пару часов назад ты, олег, залипал на его ресницы на рабочем месте, ещё пару часов — дрочил на него, а теперь вы-каешь, — тут — бледно-серые квадраты натяжного потолка, гудящие в хлороформном омертвлении лампы, бело-желто-серая-ванильная плитка: «тут» замирает на кончике вытянутого указательного пальца и описывает с ним круг, — что ли, работаете? — а вы — пауза, смотрит из-за штор своих проклятых ресниц, — тут — обводит пальцем, — меня, что ли, знаете? и вроде бы издевается, передразнивает, а вроде локоть дёргается нервно, по-птичьи пытаясь уйти от дула охотничьего ружья. хотя олег мог ещё не привыкнуть. ирод. ему бы знать, что у волкова под кожей целый взбешенный термитник и еще два гигантских муравейника копошатся, выедая сухожилия прямо под пленками мышц. ему бы знать, что у олега переломленный невидимой лопатой позвоночник, горячие-холодные мурашки по лопаткам и отнимающиеся нахуй ноги. кажется, лопата задела жизненно важный нерв. и что ему, блять, отвечать? — эм. — говорит олег, чувствуя себя ебейшим долбоебом и жалея, что не может вернуть свои глупые слова обратно в рот и сожрать их, подавиться и сдохнуть. — я… лучше неблаговидным трупом под его красными кедами и коленками, обтянутыми скинни-джинсами, чем стоять сейчас, смотреть на него, как немощный придурок, и не находить себе оправданий. — я… — снова начинает олег, но тут (о бог из машины) появляется какая-то девушка с еще более рыжими, чем у пацана, волосами. — здравствуйте, — доброжелательно обращается она к олегу. — на, — отдает сереже открытую пачку. — там половинка где-то, всё забирай. мне не нравятся вишневые. вишневые. сигареты. он крутит пачку в тонких пальцах и все еще вопросительно на олега поглядывает: вопросик остался незакрытым. волков все еще ебейший идиот.~~~
вываливаясь из сексшопа с горящими ушами через несколько минут, олег даже не думает о том, что снова его увидит. однако — зеленая парка, джинсы-скинни, красные кеды и сигарета. рвущиеся на ветру мокрые волосы. спекшаяся на лбу наждачка крови. олег по этой дорожке языком бы провел: соленость кожи, соленость сукровицы, соленость пота. пацан смотрит на него, как смотрят на уродливое, больное ракообразное, которое хочется шмякнуть ботинком по брусчатке, чтоб близко не подходило: оно заразное. оно укусит. уничтожь его. пацан смотрит и он совершенно на себя не похож. ни ошметочка той пластики, что просыпается в нем перед камерой. ни кровиночки в его обычно раскрасневшихся перед вебкой щеках. бледный, тощий, заморенный питерский подросток-студент и не более. студент, которому явно дали пизды за слишком активную гражданскую позицию. олег бы на него внимания не обратил, заметь где-то в автобусе, в супермаркете или на остановке. но он его знает. это так странно: понятия не иметь, что он за человек, но знать наизусть каждый изгиб и складочку под одеждой. знать, как выглядит его лицо, когда он кончает. знать всё и не знать ничего, и смотреть на него бестолково, сутолочно, жалко, придумывая тупейшие оправдания. пацан смотрит, по-птичьи наклонив голову к левому плечу. — так что? откуда ты меня знаешь? «ты» тыкает куда-то в область гортани тупым лезвием: чуть сильнее нажми и потечет олегова хлипкая невнятная нежность. — ты правда хочешь, чтобы я это озвучил? пацан смотрит зло, как побитое бездомное животное и у него на загривке метафорически ерошится шерсть. — и что теперь? — ничего, — отвечает олег. совершенное ничего. выскобленная пустула из-под прыщика. пацан сломанный под своей зеленой паркой, свитером и джинсами-скинни с разодранной (как сейчас олег замечает) штаниной. пацан сломанный за ширмой своей наигранной сексуальности, которая ему абсолютно не идет. пацан сломанный-сломанный-сломанный. олег думает, что это, наверное, синдром спасателя, когда протягивает ему ладонь, мгновенно замерзающую на мерзком ветру. — олег. смотрит ершисто и как будто сейчас укусит, но в последний момент смягчается. — сережа. с е р е ж а. раскатать имя на языке тонким пластом с привкусом какой-нибудь отвратительной ягодной смазки и в последний момент захотеть им подавиться. — тебе не идет твое имя. — а тебе твое — очень. а теперь можешь идти нахуй. улыбается ребячливо-мило. очень сложно идти нахуй, когда ты знаешь, что у человека, стоящего перед тобой одетым с головы до пят, есть татуировка на животе и родимое пятнышко на бедре. очень сложно идти нахуй, даже и зная хотя бы имя. это обсессия. компульсия. одержимость. это сумасшествие и сталкинг, потому что олега к себе присасывает асфальт и он не может сдвинуться с места.~~~
сережа любит свечи: капающий на кожу воск последнее, что еще как-то согревает его озябшую застывшую кожу. но сережа не любит огонь: потому что они слишком похожи. однако спички детям все еще не игрушка: сережа не ребенок, конечно (относительно), но тем не менее не стоило опрометчиво оставлять свечку после стрима на подоконнике. сгоревшие шторы и опаленный натяжной потолок смотрят злобно. разумовский сначала хохочет, потом рыдает, потом сидит в апатии, прижав колени к груди. все накопленные придется спустить на ремонт. из-за собственной тупости. из-за собственной безответственности. молодец, сереж. умно. заебись придумал. запах паленого пластика и дешевого тюля душил похуже газовой камеры. звонить было некому. почти. сережа зависает над профилем зрителя wlfwlf и даже не сомневается, что это тот странный чел из сексшопа. даже не сомневается. у него на аватарке тупой мем с волком. зачем? сережа, зачем. сережа находит его соцсети. вконтакте, фейсбук, инстаграм, телеграм. номер телефона белыми циферками светится на обугленном черном фоне ночного режима.~~~
— ну, здравствуй. — ну, здравствуй. он стоит на пороге: вырезанный у ночи аппендицит в форме тощей фигуры с глупыми рыжими волосами, трепанными ветром во все стороны. сережа смотрит исподлобно, неискренне, как будто руку откусит, стоит только чуть сунуться, и что-то там бормочет. то же самое, что бормотал по телефону судорожно, бредливо, полуистерично, невнятно: там пиздец, олег, дышать нечем, ремонт только завтра можно начать, ну-ты-же-понимаешь-мне-не-к-кому-идти-[всхлип]-я-[всхлип]-не-звонил-бы-блять-если-ты-маньяк-то-убей-меня-быстро-и-[всхлип-всхлип]-безболезненно. олег на весь этот поток отвечает только: — ты дебил? — сам ты [всхлип] дебил. — я тебе на кухонном на диване постелил. — спасибо? — пожалуйста? это «пожалуйста» звучит как «пошел ты нахуй со своим «спасибо», сереж». сережино «спасибо» звучит как рывком гортани прерванный всхлип.~~~
через два дня, когда оля возвращается домой, от сережи не остается ничего. его присутствие не может выдать ни случайный рыжий волосок, прилипший к рубашке, ни забытый яркий носок, ни склочные взгляды, оставившие на коже олега царапины, ни че го. забитая мебель будет молчать о том, кто здесь жил, а сам волков не скажет ни слова: хотя, казалось бы, а почему он хочет это скрыть? почему ты молчишь, олеж? просто не хочу ее волновать. и всё? и всё. дело не в твоих чувствах, да? каких еще чувствах? да вот и я хотел спросить, что это за чувства. какие такие чувства. никаких чувств, блять. только неприятный трепет в пружине позвоночника. только скрежет сердечных мышц. только мороз в кончиках пальцах и легкое онемение на корне языка: легко спутать с тошнотой, но больше похоже на влюбленность. сережа-человек был совсем не похож на своего двойника из веб-комнаты. он не был изящным, аккуратным и притягательно-несмешливым. его глаза нервно метались по помещению, отыскивая возможные выходы. он почти всегда молчал. он носил водолазки, а сверху надевал безразмерные худи и толстовки. он курил вишневые сигареты и все время обжигал пальцы. он принимал антидепрессанты и заживлял уродливую ссадину у корней волос. он не был сексуальным. он не был жаждущей внимания блядью, какой его нарисовал в своем воображении олег. с этой иллюстрацией у реального сережи вообще не было ничегошеньки общего. он словно знал каждую ее черту и намеренно вел себя в оппозиционную сторону. он ненавидел внимание. он ненавидел, когда его касались даже случайно. он был ершистым, недоверчивым и простым как три копейки. и к нему ебейше, глупо, тинейджерски, мелодраматично тянуло. просто тянуло, как тянут на веревке привязанную скотину. просто тянуло, как тянут автомобиль на буксире. просто тянуло, как тянет привязанный к стопе кирпич на дно. просто тянуло, как тянет друг к другу разнозаряженные концы магнита. — я знаю, что ты на меня смотришь, — даже не оборачиваясь, бросая свои слова, как швыряют нищим гроши. — ну, круто, че. ну, круто, че. — и это все, что ты мне скажешь? — а что ты хочешь услышать? сережа сидит за кухонным столом в каком-то трудно описуемом положении, поджав под себя ноги и как-то их скрестив и сгорбив спину. словно какая-то хрупкая, хворбливая птица. олег стоит в дверном проеме, чувствуя себя ебейшим идиотом. — твое вечное: «ты поел?», или, может: «ты нормально себя чувствуешь? что случилось? я могу помочь?». не знаю, что-то в этом духе. — а я просто знаю, что ты ответишь, поэтому больше не спрашиваю. — и что я отвечу? — «отъебись», — нарезая воздух на звуковые порции, чеканит волков. сережа фыркает. не смеется, но хотя бы издает звук, близкий к смеху.~~~
это тупо — вот что сережа думает о всей этой затее с «просто выпью с ним кофе в знак благодарности». это тупо. — это тупо, — говорит ему олег вместо приветствия. — что? — носить ебучие кеды в такой сезон — это тупо. сережа смотрит на свои ноги, как будто проверяя, хотя прекрасно знает, что на них мокрые насквозь «ебучие кеды». из светлого ярко-красного из-за воды они темнеют до оттенка свежей венозной крови. — ты мне не мамка. олег смотрит похуистично. его лицо, на самом деле, не меняется в выражении. — как скажешь. олег — двойное дно, двойной агент. у него два сердца или ни одного: сережа толком не разобрался еще. и пару недель он бы сказал, что ему это нахуй не упало: колупаться в грудной клетке какого-то там олега, какого-то там олега волкова, какого-то там олега давидовича волкова, который выглядит как сирийский боевик или какой-нибудь сбежавший из церкви батюшка (борода виновата). сережа пару недель назад улыбнулся бы и размазал этого человечка подошвой кеда по паркету, как он и делал всегда с такими. с теми, кто влюблялся. с теми, кто пытался его спасти. с теми, кому было не похуй на него. а с олегом не вышло. может, потому что самому сереже стало не похуй на себя. может, потому что сереже стало не похуй на олега, может, им обоим одномоментно стало не-похуй на себя и друг на друга, разумовский не знает и не возьмется решать это ебейшее уравнение с хулиардом неизвестных. — ты… — я. сереже почему-то подростково стыдливо и как-то неловко. — извини. — ладно. простое словечко, очень простое и некрепкое, оно ложится лейкопластырем с рисунком из котят на сережино покореженное сердце. олег… лечил. хотя отлично делал вид, что ему поебать, где-то за пластмассовой пленкой маски на его радужках сережа различал аллохроизм волнения. вибрирующая темнота в которой явно было выше ста градусов по цельсию. сережа с его сливочной кожей и легкой рыжиной волос сгорит там мгновенно, но почему-то все равно хочет сделать этот шажочек. в эту пропасть. в эту пропасть меж двух разведенных рук.~~~
это тупо. это тупо, сереж. а олег просто руку его держит и молчит. смотрит и дышит. и ничего не говорит, поблескивая недобрыми огоньками больных, кипящий глаз. это тупо, сереж. скажи. скажи скажи скажискажискажи. скажи. ! скажи! — я… — голос детски жалко ломается в серединке. — блять. — что такое? — взросло уверенно и спокойно. и глубоко. от такого голоса: сонного и бодрого, крепкого и зазвучавшего ниже, у сережи до копчика рассыпаются мурашки. — я ни с кем еще… стыдливо примолкать, детски жалко тискать в пальцах край собственной затертой тишки. олег молчит. потом делает шаг назад. — хочешь остановиться? это режет по ребрам ржавой цепью бензопилы из дешевого кровавого ужастика середины нулевых. — нет. не хочу. — ладно. он шагает обратно. — если тебя это успокоит, то я тоже… ни разу не был. с мужчиной. — так мы оба девственники, да? — нервный хохот срывается с высохших от частого дыхания зубов. — получается, так. можно тебя поцеловать?~~~
олег просыпается от того, что холод озабоченно лижет ему пятки. голодно и озабоченно. в веках — иридий, осмий, платина, и олег гадает, как вообще может их чувствовать. движению противится все тело, накрывает себя судорогой, сводит онемевшие от перенапряжения мышцы. еще чуть-чуть и шикнет на олега, мол, уходи, ты больше нам не хозяин, ни одному нервному окончанию не хозяин, твоим необдуманным и глупым прихотям мы больше не желаем подчиняться. олег бы сам себе с удовольствием перестал подчиняться: отдал контроль в чужие руки по объявлению, дал надеть на себя ошейник и поводок, встал на четвереньки и никогда с них не поднимался. прямоходящими должны бы люди с жаждой бороться за свои права и представлениями о вреде культуры консьюмеризма, а олег и его необдуманные и глупые — ебанутые, как он сам — прихоти, грехи и похоти, свергнувшие всех ангелов с плеч и усевшиеся там сами наблюдать за строительством новой анти-вавилонской башни, обещающей пронзить ад вместо того, чтобы вознести человечество до небес — как сказано, по крайней мере, в туалетнобумажных бюллетенях, — право зваться человеком и стоять в человеческом ряду потерял, упав ниже беспородной собаки. у собаки есть хоть реанимирующая верность, а у олега только проблемы и дар всех разочаровывать и обманывать. даже от змея еве и адаму пользы было больше. смотри, олег, как у тебя хорошо получается: разочаровал мать и отца прародителей, так что они уже вечность крутятся, как гоголь в гробу, пытаясь подняться по лестнице в небо. даже от люцифера, утратившего право на это имя, богу было больше помощи. а от тебя, олег? что есть от тебя? проблемы. загоны. и хуета. поздравляю. глаза олег раздирает затупившейся бритвой пустого усилия и долго моргает, пытаясь прийти в себя. в лицо бьет яркий и ненатурально-холодный майский свет, ядовитый для нежного мяса зрачка и хрусталика. олегу кажется, будто ему в оба глаза всадили по ножу и кто-то извращенный и искусный в своем извращении медленно поворачивает их по часовой стрелке, и против, и снова по. на подушку капают бель зрачка и кровь. у разумовского в спальне, оказывается, нет штор. он лежит к нему спиной — возвышающийся сверток костей, одеяла и кожи на матрасе. высунувшаяся из пуховой крепости кисть с выступающей косточкой. плечо. обнаженная лопатка. ночью волков видел на ней цветущее море веснушек и пытался в нем утопиться, бросался в него, как бросается зимородок в беспокойные волны. при не зашторенном свете море оказывается всего лишь пятнышками пигментации, шрамиками от брызнувшей кислоты. олег вчера выпил ее столько, что должен давно лежать замертво. а он лежит живой и невредимый себе на вред, смотрит на краеугольный камень птичьей лопатки, на этот костяной бермудский треугольник, похоронивший в себе нежность, похоронивший за собой любовь или ее призрак, идею о любви — все, что сережа хранил и уберегал от посторонних с их гнилью и поганью, и чувствует ужас, его разлагающий эффект, охватывающий сначала пальцы ног, потом лодыжки, выше — икры, и вот уже лежишь с ампутацией нижних конечностей, а необратимость обращает в чернь живот, грудь, плечи. сережа не дозволяет до своей души — ее собранных, сшитых и перештопанных кусочков — никого, и взгляд его часто каменеет, стоит подойти непростительно близко, нависнуть сзади, заглянув через плечо. не трогай мою душу грязными руками. это — мне. это — мое. это я буду оплакивать сам, пока никто не видит. буду выхаживать, холить и лелеять, как стопку пеленок, в которой скорбящая мать разглядела труп своего младенца. но это не значит, что я не залезу в твою. в отместку олег размазал грязь со своих ладоней по всему сережиному телу, надеясь, что малая толика просочится, как зараза или инфекция, внутрь. кашель и жалобный, сонный хрип. сережа вздрагивает под одеялом, ерзает, вертится. со стороны кажется, будто проснулся исландский вулкан, притаившийся за шапкой густого снега, — вот уже течет на подушку рыжая лава. олег застывает, молясь богу, в которого не верит (которому бы верить не стал), с просьбой выжить. вулкан мечется в своей пуховой одиночной камере, дергается — и вся поверхность одеяла дергается вместе с ним, идет складчатой рябью, будто началась репетиция последнего в мире землетрясения, — а потом успокаивается быстро и неожиданно: транквилизованной тяжестью оседает в теплую продавленность матраса, будто ничего не было. натягивает одеяло выше, прячет за низкой облачностью лопатку, плечо, предплечье, кисть. олег не дышит, боясь нервным колебанием воздуха спровоцировать новую волну, дольше и разрушительней, боясь, что дым внутреннего разрушения вольется ему в ноздри, оплетет носоглотку и спустится дальше, ниже, обжигая трахею, выжигая бронхи. к дыму примешаны запахи кофе с собой — флэт уайт, никакого сахара и сиропа, крики «мы умрем, как мужчины!», потому что на пачку гречки в пятерочке опасно не наскребаются еще десять рублей, а на кухне повесились мыши и успели разложиться тараканьи трупики, — дешевой шрирачи из ашана — «тебе даже не с чем ее есть» — «и что? моему гастриту пока нормально» — и смазки, клубничной, малиновой, арбузной, хуй-пойми-какой, радиоактивно-ядовито-сладкой, приторной, липкой: сладость-сладость-сладость. сладость на языке, сладость на пальцах, ладонях, сладость, забивающая нос, забивающая горло, отравляющая легкие — олег слышит, как в сладких тисках начинают лопаться альвеолы, отчаянный, тревожный «пам» выходящего воздуха. он отодвигается почти панически, бессмысленно часто и резко суча ногами. сережа мычит в подушку, но остается лежать на своей стороне. дышит. спит. олег спать больше не может. оставаться — тоже. все в этой квартире приобретает навязчивый запах сладости и паленой штукатурки. даже одежда, которую он собирает с пола, пахнет напропалую. олегу приходится задержать дыхание и закрыть глаза. с обратной стороны зрачков скребутся слезы, как от сигаретного дыма, выплюнутого в лицо. из подъезда — в лужу цвета раздавленных внутренностей или расквашенных прелых помидоров. сверху, на плечи в негреющей кожанке, на отросшие на затылке волосы, за которые недавно хватался сережа, распахивая шире глаза и рот — «господи!» и «воздух» в округлом жесте, — падает утренний холод, падают ленивые капли дождя, еще не решившего, идти ему или нет, падает тяжелый рассвет. розовый. липкий. приторный. от лужи пахнет сахаром, клубничным вареньем. всю дорогу к метро олег думает, как жестоко клеймит его зарождающееся утро. вагон старый, чихает и кренится на поворотах. люди внутри него трясутся, как внутренности или ненужный, надоевший груз. олег бы отметил оба варианта как релевантные. у мужчины напротив волосы, как ржавая вода из-под кухонного крана: тусклые и жидкие, с необъяснимым блеском, выжирающим мозг навязчивыми мыслями о жирности и необходимости принять душ. волосатые руки, вяло удерживающие перед собой кожаный портфель коричневого цвета — на левом боку раздражающе-желтая потертость. узкая грудь, обтянутая серо-голубо-зеленым пиджаком в полоску. еще более узкие плечи. гладкий подбородок, почти мгновенно переходящий в щеки, будто генетика решила справиться без острых черт в этом случае. прямой нос, короткий и широкий, крылья ноздрей свисают, как набухшие капли текущего водопровода. глаза мягкие, плюшевые и по-кроличьи розовые в недосыпе или попытке уснуть. весь он создает впечатление чего-то мягкого и плющевого, раскачиваясь, убаюканный, под бит вагона метро. прыщ на щеке, на том месте, где должна начинаться линия челюсти. олег пялится на него, на эту вздувшуюся, розовато-красную точку. в этом есть нечто ирреальное и абсурдное, раздражающее и мерзкое, вынуждающее давить на крышку гроба восстающей из мертвых проблемы контролировать собственную агрессию. в то же время хочется быть далеко, как можно дальше от этого прыща, изменяющегося прямо на глазах. вот он волнуется на поверхности рябой кожи. толчки вагона, запускающие импульсы по безвольным пассажирам, приводят в движение и его. вот движения его перестают укладываться в общий ритм: нервно дергается, мечется, пытается вытянуться, как домашний питомец, увидевший страшный сон. прыщ теряет свой розовато-красный цвет, цвет воспаленной или обожженной кожи. желтизна тухлых куриных яиц разливается по нему изнутри, наполняет и распирает его. ему становится слишком много, и он тыкается в сантиметре открытого пространства, пытаясь избавиться от обременительной части себя или, кто знает, всего себя. вскормленный горечью отчаяния, он начинает расти, поднимает недогордую, полупроломленную головую кратера цвета химозной ванили, и олег с ужасом наблюдает, как он выходит за пределы своего сантиметра, как занимает восьмую часть щеки, как касается предполагаемой линии челюсти, как доходит до носа, до глаза, как ослепляет и продолжает расти-расти-расти, — шавка, не повинующаяся хозяину. прыщ дергается, набухает протухшей желтизной, выдавливая на поверхность кровавую росу. внутри олега все напрягается. мерзость скручивает ему внутренности, и ему хочется убежать в самый дальний конец вагона и открыть ему секрет своего не случившегося завтрака и нервного ужина: одна чашка крепкого черного чая «принцесса нури», одна капсула «персен», три столовые ложки пустоты, разведенной с воздухом в пропорции один к двум. ему нужно оказаться, как можно дальше от этого мужчины, от этого прыща, перетянувшего на себя все командование организмом. уже не прыщ, а живое и мыслящее что-то, извивается в судорогах то ли разрубленного напополам червя, то ли выбирающегося из живого инкубатора младенца. «оно сейчас взорвется! оно сейчас взорвется! и это нечто, это что-то вырвется на свободу и сожрет всех!» — истерит волковское сознание в бесплотной попытке увести его. он переводит взгляд на собственные руки, ожидая найти в них костянную стабильность, мышечную плотность, но даже они, подчиняясь закону метаморфоз — он же закон сохранения энергии в замкнутой системе, — расплываются в наступившей стадии аморфности, передав всю свою вещественность изменяющейся единице. олег смотрит на не случившееся спасение и пытается сдержать внутри себя панику. в масляно-желтом свете вагона руки плавятся: пальцы провисают, вытягиваются в жирные ленты и обматывают перекладины вагона; запястья ширятся, истончаются и становятся одним неразрывным существом с мерно вздымающимся полом (как спина вулкана где-то в исландии). (как сережино беспокойство, спрятавшееся под сводом лопаток и ребер). руки распыляются, расходятся на ненатурально окрашенные кусочки жира. волков стискивает зубами внутреннюю часть нижней губы и пытается не проблеваться. прыщ уже давно закрыл глаз, налез на нос, дошел до линии роста волос. он постоянно в движении, движение внутри него. олег возвращается к нему безвольным взглядом, неспособным больше наблюдать за абсурдом собственных тканей, предпочитая им абсурд чужих, и отсчитывает секунды до апогея существования. момент наступает насмешливо медленно и рассыпается на тысячу деталей. прыщ набухает еще больше, кажется, будто в самом центре расположено легкое и оно отчаянно расправляется в первом и последнем вдохе. момент разлетается на кусочки эпидермиса, на гной, кровь и сукровицу. вся бывшая внутри желтизна, вся красность и розовость накидываются оголодавши на вагон, на пассажиров, не обращающих внимание на оживающие куски биологического материала, начинающие ползать по ним, присасываться к их коже: пальцы, предплечья, шея, лицо — все открытые участки. пассажиры мирно стоят и терпят давку часа-пик, незакрытые дедлайны и эмоциональные выгорания, не замечая, как перестают существовать. вагон подбрасывает в последней судороге, и в окна льется замедленный интерьер станции. олегу кажется, будто он кричит за сжатыми зубами. его широко зажмуренные глаза пялятся на стошнившее пространство. телефон игриво вибрирует в кармане. сообщение от сережи - да кто бы сомневался, - совсем короткое. и он не сетует, что олег сбежал, как последняя крыса. он не обижается. он не истерит. в смысле ты фсбшник~~~