Руками трогать

Жил на свете мальчик, которого можно было трогать руками. В любой точке тела, с любой интенсивностью — но руками, и только. Не губами и не — упаси господь — языком или членом. Он мне это сразу рассказал, при первой встрече. Мы пили чай в тихой кафешке, пожирали друг друга глазами — он улыбался и говорил о кафкианском кошмаре в фильмах Дэвида Линча, а я слушал — с большим интересом! — и вовсю фантазировал, как буду его везде целовать, вылизывать интимные места и любить в самых разных позах. Погладил его по руке — тихо-тихо, ласково, чтоб растопить лёд, — а у него лицо сразу стало пресерьёзное, он сказал: «Я тебя должен предупредить» и вывалил это кредо: только руками. И он, и его. И никаких поцелуев. Сильнее, чем целоваться в губы, я люблю только преодолевать трудности. Сразу загорелся идеей доказать самому себе, что обязательно добьюсь и поцелуев, и секса: разве не прелесть — соблазнять и раскрепощать парня, чувствовать, как он отдаётся твоим ласкам, раскрывается в твоих руках… Когда мы уединились у меня дома, я сгорал от азарта, но правило нарушить не пытался. Ограничился тем, что погладил его грудь, живот, бёдра, поласкал член — для первого оргазма хватило. Он дотошно трогал меня так и сяк, вертел, изучал в самых неожиданных местах — между пальцев рук, на сгибах коленей. Даже поднадоела его возня — но едва он освоился и выучил моё тело… Было невероятно. Теперь его ласки — целая феерия ощущений: он проведёт большим пальцем по шее, мягко царапнет по спине, ущипнёт за бок — и я дрожу, хочу его руки, хочу его пальцы. Он играет на мне, как на рояле, — а я и не замечал раньше, что у прикосновений есть столько оттенков и полутонов, и что тело может так остро на них реагировать. Я поначалу забывался, тянулся к нему губами — не нарочно, а по привычке. Гладил его соски, оттягивал легонько, играл с ними, и только наклонялся лизнуть — он мгновенно пресекал мой порыв резким: «Стой». Обычно я слушался. Тискал его однажды в прихожей: прижимал к стене и лапал с особой страстью — за горло брал, мял и шлёпал зад. Так дико хотелось поцеловать, что я уже готов был сделать это насильно: схватил его за подбородок, дёрнулся вперёд, но коснуться губ не успел — получил коленом по яйцам и в челюсть с разворота. Аж слёзы из глаз брызнули. — Никогда больше так не делай, — сказал он ледяным тоном. Я понял. Его затейливая игра затягивала меня всё глубже. Ручной секс может быть очень нежным: с осторожными касаниями и почти невесомыми, дразнящими ласками головки члена. Может быть грубым: вцепляешься ему в плечо до синяков и дерёшь в зад тремя пальцами — так, что он орёт, и грохот стоит. Можно побыть эгоистом и трогать там, где хочется мне: зарыться пальцами в волосы, погладить плечи, потискать зад. Можно сфокусироваться на его удовольствии — шея, соски, бёдра со внутренней стороны, спина чуть пониже лопаток. А если бы кроме рук можно было ртом… Я прощупывал пару раз, не готов ли он хотя бы к маленькому невинному чмоку в щёчку, — но всегда натыкался на холодное: «Стой». Пробовал носом потереться — тоже оказалось нельзя. Хоть обниматься он позволял — и то не по-всякому: ногами не жмись, членом не упирайся, в ухо не дыши. Пунктик у него такой — на личное пространство. То, что у мальчика тараканья пирушка в голове, было очевидно сразу. Я таких обычно обхожу десятой дорогой, а тут повёлся: не каждый день встречаешь симпатичного парня, с которым можно часами толковать о литературе, о философии экзистенциализма, о постмодерне, — хоть он и заявил, что мой любимый Воннегут — говно собачье, а от «никчёмного пошлого пафоса» и «ограниченности и плоскости суждений» Сартра его вообще тошнит. «Читай лучше Екклезиаста, — говорил он, крепко затягиваясь сигаретой. — "Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и — вот, всё суета и бегание за ветром"». Екклезиаста я прочёл. Текст старый и религиозный, но удивительно мудрый: «Итак, я вижу, что нет другого блага для человека, как наслаждаться делами своими: ибо, это доля его, потому что кто укажет ему то, что после него будет?» Однажды я не удержался, оборвал нашу милую болтовню об искусстве и спросил, почему он не любит целоваться. Он ответил, что это мерзко. Я думаю, детские травмы — вроде поцелуев от толстой слюнявой бабки, пропахшей кошачьей мочой. И глубокое презрение к женщинам оттуда же, и интимные связи с мужчинами. Себя он назвал асексуалом — а я не верю в асексуала, который трижды в неделю приезжает ко мне, чтоб поласкаться и потрахаться, иногда и слова за вечер не проронив. Ну не может у асексуала член вставать при взгляде на голого парня. Не могут так гореть глаза от чужого оргазма. Я ему сказал: — Асексуал — тот, кто не хочет, а не тот, кто не трахается. Он на меня посмотрел, как на олигофрена, и ответил: — Я это знаю. — Значит, ты меня не хочешь? — Хочу, но не так. Как человека хочу, платонически, а не трахать. Почти сразу после этого разговора он разложил меня на кровати кверху задом, долго гладил анус — сначала снаружи, потом внутри, потом уже не просто гладил, — а у самого стояло так, что смазка капала. Очень по-платонически. Не понимаю, было ли это показное лукавство или честный самообман — но принимать собственную гоморомантичность ему явно проще, чем гомосексуальность. Да и бог с ним — всё равно он в моей постели, как это ни называй. После того изумительного секса мы лежали и курили, держась за руки. Он мне зачитал наизусть какие-то стихи на испанском, я ни слова не понял — кроме, может, «amor». Он сказал, что это сонет Лорки, и так же наизусть зачитал перевод. Те стихи были о любви:

«Кровавый плач срывающимся тоном, рука на струнах белого каленья и одержимость, но без ослепленья, и сердце в дар — на гнёзда скорпионам».

Он, конечно же, сказал, что перевод и рядом не стоял с оригиналом, и пустился в рассуждения об элегантных метафорах Лорки и «размазывании вычурной отсебятины» в переводе. «Герой Лорки чувствует на себе тяжесть целого моря, — говорил он, — и скорпион живёт у него в груди. Понимаешь разницу?» Разницу я понимал, да и подтекст разговора тоже — но тему развивать не стал. Сложно было назвать «amor» наши свидания — этот коктейль из странноватой физической близости, стихов, сложных фильмов и споров о политике. Для «amor» надо впустить друг друга в свою жизнь — а там, как и с поцелуями, я упирался в стену: мной он не интересовался, к себе не подпускал, от личных вопросов уходил. Я даже фамилию его не знал. Любопытен я неутолимо: в другой раз, на четвёртом бокале красного сухого, я осмелел и снова пристал к нему с вопросами: — А ты вообще целовался когда-нибудь? — Нет, — поморщился он. — И не хотел попробовать? — Нет. Фу. Толкать пальцы мне в зад получасом раньше было не фу. Никогда мне этого не понять. Или хочешь мальчика всего, везде — так, что съел бы целиком, — или не хочешь вообще. И никаких полумер. После второй бутылки вина я совсем забылся и полез с излишне крепкими объятиями — но «стой» почему-то не услышал. Повалил его на спину, крепко обхватил, гладил, тёрся — и чувствовал, как его член тоже твердеет и упирается мне в бедро. Я так завёлся, что чуть было не начал целовать его в шею: кожа была совсем рядом, в сантиметре от моих губ — я чувствовал её тепло, предвкушал, как сейчас к ней прижмусь… И не смог, затормозил. Он не шевелился и молчал, смотрел на меня странно — и я не понимал, то ли он боится, то ли мысленно уже со мной порвал, то ли я зря остановился. Утром он всё так же молча выпил кофе и уехал. Я сходил с ума, постоянно прокручивая в голове этот момент — горячее голое тело подо мной, притягательная шея, странный нечитаемый взгляд… И полная неизвестность, что дальше. Напрямую спросить у него не решился — застыдился своей слабости. Так и терзался два дня; снились то поцелуи, то скандал, то секс, то драка, то снова поцелуи. Чуть мозги не сварились от неопределённости, но через день от него пришло дежурное: «Заеду сегодня?» и расставило всё по местам. Сейчас думаю, что он бы позволил. Возможно, потом разбил бы мне нос — но позволил бы. И я бы его целовал — сперва нежно, потом покрепче, в каждую горячую точку — а на шее у него их очень много… Его сладкие стоны остались в моих фантазиях, но первый барьер — с объятиями — всё-таки был пробит. Мы стали ближе, а наши встречи — ещё приятнее. Его голова лежала у меня на коленях, я гладил его плечи и волосы, мы смотрели «Догвилль». Я видел этот фильм раз десять, но проживал всё происходящее, как впервые — слишком уж отзывается в моей душе каждое слово и каждый поступок героев. А он, когда фильм закончился, повернулся ко мне и сообщил: — Мой психотерапевт однажды сказал, что это гениальное кино, но мне нельзя его смотреть. Так я впервые услышал что-то о его жизни вне моей квартиры — про психотерапевта. Не удивился, если честно. — Почему? — спросил я. — Якобы оно про сложности в отстаивании личных границ. И я в лучшем случае его не пойму, а в худшем — сделаю неверные выводы. Я сейчас посмотрел и сделал вывод, что главная героиня — конченая идиотка, все остальные — моральные уроды, а конфликт не стоит и выеденного яйца. — Всё верно сказал твой психолог. — Психотерапевт, — поправил он. — Давай, просвети, что я должен был понять из фильма? Выслушав меня, он расхохотался и заявил, что я тоже конченый идиот. Было неприятно, но я не обиделся: он просто не понял ни фильма, ни меня. Я тоже не понимаю многих вещей. После президентских праймериз в США мы поспорили — жёстко, до криков и чуть ли не мордобоя. Он в пух и прах раскритиковал американскую выборную систему и настаивал, что должна выиграть Хиллари Клинтон, — мол, пусть у власти лучше будет женщина, чем консерватор. Я ему ответил, что мне тоже больше нравятся либералы и Клинтон, но победит Трамп. Кажется, он был готов меня ударить даже не за мнение, а за то, что оно разошлось с моими же взглядами. Через два часа отборной ругани мы осознали, что никто никого не переубедит, и решили поспорить: ставка — желание. На выборах выиграл Трамп, спор выиграл я. Итоги объявили вчера, и теперь я жду нашего свидания даже сильнее, чем обычно. Он залетает в квартиру и, даже не поздоровавшись, тараторит: — Ты понимаешь, какой это бред? Тупая система, тупейшая, противоречащая сама себе. Большинство голосов — за Клинтон, но выигрывает Трамп! Всё спланировано так, лишь бы угодить отсталым реднекам, у меня цензурных слов нет! Расстёгиваю на нём куртку, снимаю шарф, говорю ласково: — Это американская демократия. — Какая же это, в жопу, демократия? Демократия — власть большинства, а большинство — за Клинтон. — Согласен. Но желание ты мне проиграл. Он только рассерженно сопит в ответ. Так и молчит — уже и на кровать сели, и в глаза смотрим, и трогаем друг друга — плечи, колени. Придвигаюсь ближе, глажу между ног, и вдруг он говорит: — Что ты хочешь за победу? То, ради чего я предложил желание, как приз. — Хочу поцелуй. В губы. Его красивое лицо предсказуемо кривится в кислую мину. — Нет, и не проси. — Ты пообещал. Молчит. «Лучше тебе не делать обета, нежели сделавши, не выполнить» — о да, я знаю, что он зациклен на выполнении обещаний. Пока есть шанс, добавляю: — Именно целоваться хочу. По-настоящему, долго и горячо. Он сейчас позеленеет, а у меня, кажется, член встаёт от одной этой фразы. Чувствую себя отпетым мудаком, грубо ломающим чужие границы. Его маленьким личным Догвиллем. — Только без языка, — выдавливает он из себя, а лицо такое трагичное, словно я его не целовать буду, а пытать с особой жестокостью. — Хорошо, без языка. — И не очень долго. — Ровно минуту. — Только ради тебя, — вымученно вздыхает он. — Спасибо. — Это в первый и в последний раз, больше не проси. — Не буду. Завожу таймер на минуту, показываю ему — мол, не жульничаю. Кончиком пальца касаюсь его губ: гладкие, нежные на ощупь… Нецелованные. Сколько там ему лет — двадцать пять, двадцать семь? Волнительно быть у него первым. Глажу его по щеке, придерживаю лицо и включаю таймер. Время пошло. Кажется, я разучился целоваться: не те ощущения, ерунда какая-то. Он напряжённый, губы плотно сжаты, а глаза — широко распахнуты. — Расслабь, — провожу пальцем по нижней губе, чуть оттягивая вниз, и тут же её целую. Ещё раз. Ещё. Теперь верхнюю. Он слушается вроде — губы захватываются, стали мягче, податливей. Приятно очень — от близости, от нежности. Мне показалось, или… Не показалось: он прижался губами в ответ — робко, едва ощутимо. И снова — посмелее. Тепло его дыхания. Вздох. Контакт губ. Ближе, крепче. Будто я лечу со скалы, падаю в воду — и она ласково обволакивает меня с головой. Мы… целуемся. Дрожь по спине, шум в висках и мягкие губы — застенчивые, сладкие. Стоны рвутся из горла; хочется наброситься, опрокинуть его на спину, засосать, зализать, — и страшно разрушить магию момента. Верещит таймер. Я же только начал… Не хочу прекращать, мне слишком хорошо. Таймер всё верещит, мы всё целуемся — я-то понятно, почему оторваться не могу, а он… Где удар в челюсть?.. — Выруби на хер, — голос у него сиплый, нетерпеливый. Он меня не отталкивает, наоборот — хватает за шею и тянет к себе. Наощупь нашарить телефон не могу; выключив наконец, поднимаю взгляд — у него в зрачках космос, на щеках румянец, рот приоткрыт… Я не могу побороть улыбку: — Тебе нравится. Он стремительно краснеет: — Рома, хватит ржать, это не смешно. Илья по имени ко мне обратился? Впервые за всё время, что мы знакомы? — Я не ржу, я улыбаюсь… Хочешь ещё, или мне отстать? Горячие торопливые губы Ильи яснее любого ответа.