Свет газового фонаря

Сеансы с Вениамином Самуиловичем длятся по часу каждый день. Время отмеряют строгие черно-белые часы, с двенадцати до часу. В окно всегда, каждый день, через матовое рифленое стекло светит бледное солнце, и Вениамин Самуилович никогда не зажигает верхние диодные лампы — их гудение, как он говорит, отвлекает, разрушает бережно выстраиваемую им расслабляющую обстановку. Вениамин Самуилович очень часто напоминает Игорю, что он на лечении, а не в тюрьме. И комната, где они говорят, вовсе не допросная, но почему-то руки Игоря по привычке ложатся в центр серого стола, как прикованные. В отличие от персонала, он не носит халата. Во время их встреч он ничего не пишет, даже не приносит с собой папку с бумагами, с которой Игорь представлял себе психиатров в таких ситуациях — воплощение всей власти врача над пациентов в сухих строчках заключений в подшитых файлах. Вениамин Самуилович кладет локти на стол, наклоняется немного вперед к Игорю и спрашивает: — Что вы почувствовали, когда вас остановили от убийства? Это такая глупость. — Нет, Игорь. У нас же с вами был такой прогресс. Никакого Косыгина не существует, и вы это знаете. Ничего страшного, я не виню вас в том, что вы возвращаетесь к этим мыслям. Исцеление — это долгий процесс, он не должен быть линейным. Сколько бы он ни отвечал, Вениамин Самуилович смотрит на него поверх очков и говорит одно и то же. Иногда Игорь устает и соглашается со всем, и их разговоры заходят куда-то дальше, и Вениамин Самуилович рассказывает Игорю, что на самом деле с ним происходит и что однажды боль закончится и он сможет жить нормально. Что он делает потрясающие успехи, чтобы спасти себя. Всё реже Игорь продолжает отстаивать свои воспоминания. Слова Вениамина Самуиловича, все его доказательства, он уже выучил наизусть, и может проговорить их диалог в одиночку — он пытается представить, какими путями может пойти их дискуссия, когда не может заснуть и смотрит в потолок, где тьма клубится и сгущается над слепыми нависающими лампами. Наверное, этого от него и хотели, потому что Игорь все чаще выигрывает это воображаемое противостояние, но не за себя. — Вы же сами знаете, что не воспринимаете реальность обьективно, — мягко настаивает Вениамин Самуилович, и перед его лицом в тусклом свете пляшет пыль. — примите помощь, чтобы не путаться еще больше. Он знает. Из темного угла, куда не попадает свет от окна, на него немигающим взглядом смотрит водянистыми голубыми глазами Сергей Разумовский. Мертвый, сбежавший, испарившийся — смотрит так же затравленно, как под дулом пистолета в Сибири. Обычно он полулежит в кресле-каталке, как тряпичная кукла, и его волосы стекают на пол, свиваются змеиными кольцами, такие тяжелые, грязные. Зачем-то синюшные запястья перетянуты бинтами и привязаны к ручкам, но обычно руки Разумовского просто свисают на них. Он просто сидит там. Пару раз Игорь видит его в коридорах, таким же безвольным мешком привалившимся к покрашенной зеленой масляной краской стене. Кого-то такого же рыжего он заметил в окне со двора, когда его самого вывезли подышать воздухом. Иногда у Разумовского под глазами темные круги, иногда — синяки. В те дни, когда силы спорить с Вениамином Самуиловичем практически на нуле, и его голос звучит все убедительнее, Игорь едва ли может различить в темноте лицо — только тускло светящиеся желтые глаза. Игорь не говорит о том, что видит, его доверия хватает только на то, чтобы признавать — он не обьективен. Но Вениамин Самуилович не может не замечать, что взгляд Игоря периодически соскальзывает ему за спину, тем более, что тот обычно предпочитает разглядывать трещины в краске на столе перед ним. — Что вас отвлекает? Смесь препаратов, которые ему приходится пить, которые в него вкалывают, которые замешаны в капельницах с «витаминами». Всё это отвлекает от того, чтобы думать. — Вы его видите? Косыгина? И когда Игорь переводит взгляд на Вениамина Самуиловича, то понимает, что сам себя загнал в ловушку. — Вы же знаете, что его не может здесь быть. Его никогда и не было. Или: — Вы же знаете, что его не может здесь быть. Разумовский мертв. И всё это Вениамин, драли бы его черти, Самуилович сведет к любимому: — Игорь, доверьтесь мне. Я помогу разобраться с тем, что реально. Кажется, что лишенное осмысленности лицо Разумовского приобретает оттенок тревоги. То ли губы едва кривятся, то ли взгляд наконец фокусируется на лице Игоря. Да как разберешь, когда глаза самого Игоря едва видят. Как разберешь, когда Разумовского здесь нет. Черная стрелка на единице. — Спасибо за ваше время, Игорь Константинович, — Вениамин Самуилович задвигает стул, — на сегодня всё. Ровно в это же время в кабинет заходит женщина, Игорь не может запомнить её лица, для него все остальные врачи — безликие белые силуэты; он знает, что это пришли за ним. Почему-то он каждый раз складывает руки за спиной, и держит их там все то время, пока его ведут под локоть до палаты. Вениамин Самуилович уже далеко, когда Игорь медленно, шатко идет к выходу. Когда он равняется с Разумовским, выглядящим практически прозрачным на фоне серых стен, Игорь чувствует теплое, цепкое прикосновение. Как удар тока. Игорь задыхается, чтобы не заорать, не выдать. Он заходится притворным кашлем, сгибается вперед, чтобы посмотреть еще раз. Близко. У Разумовского сухое, бледное лицо, и от него пахнет немытым телом. Весь он сосредоточен на том, чтобы не выдать внезапно появившуюся осмысленность взгляда, и успеть передать Игорю что-то очень важное. Сгиб локтя весь превратился в гематому, и на фиолетово-желтом пятне белеет пластырь, удерживающий катетер. Пальцы отпускают его ногу — да что там, он едва смог зацепиться за штанину — через мгновение. Туман в голове проясняется достаточно, чтобы Игорь осознал две вещи, пока его торопливо тащат в палату, устав от его медлительности. Во-первых, у галлюцинаций не бывает таких теплых рук. Во-вторых, если Разумовский все это время был здесь, то — Рубинштейн намеренно ему врет.