Свет газового фонаря

Сергей пытается вспомнить, сколько ему лет. Белый потолок, белая стена, выкрашенная в белый железная кровать — ему двадцать три, это его первый «нервный срыв», и все, что он делает в течение трех дней — смотрит в потолок и в окно, пытается поднять руки, забыв о вязках, чувствует, как тянет запястья, и опускает ладони на белый пододеяльник. Но ведь что-то после этого было, его выпустили — врач, покачав головой, выписал его с каким-то ни о чем не говорящим диагнозом, но лично сказал, что это называется «психотический эпизод». Говорили, где-то наблюдаться, что не хотят ломать ему жизнь диагнозом — кто же тогда сел на уши главврачу, кажется, друзья-коллеги-инвесторы, которым нужно было, чтобы Сергей вышел на работу как можно скорее. Олега не было. Кто-то другой забирал. Было же. Или ему двадцать восемь, его первая настоящая драка в СИЗО — не подстава от Гречкина, на которую пошли безрукие дураки, подставившие ему спину, просто толпа отморозков. Убивать они не хотели, скрываться — тоже, били, пока их не разогнали. Правильно начали, оглушили раньше, чем Сергей смог сообразить, чем обороняться. Там тоже был белый потолок, только вместо вязок — наручники. Там тоже же выпустили быстро, полежать он и в камере мог. Там ведь и Вениамин Самуилович был, лично пришел, когда его выписывали, семенил за конвоем по коридору — как будто приглядывал. Сколько Вениамин Самуилович за него хлопотал: после первого покушения устроил в одиночную, после стычки — чтоб перестали выпускать вообще. Общения, правда, Сергею хватало с головой. Но тогда Олег был. Забрал. Олег же тоже был, совсем недавно. Когда он видел Грома в последний раз? Может, показалось это всё, приснилось под таблетками, никто его не забирал, не выпускал: вся жизнь — мираж, больной лихорадочный сон. — Как хорошо быть в светлой комнате, правда, Сергей Константинович? — голос доносится из дальнего конца палаты. — Я надеюсь, что обстановка мотивирует вас к прогрессу. Я смог поднять вас на этаж только потому, что вы совершили прорыв, и я горжусь вашей силой духа, — Вениамин Самуилович пододвигает табуретку и садится в его поле зрения, — как ваше самочувствие? Борода у него теперь седая — значит, прошло время с его заключения, наверное, побег все же бредом не был. — Снова не отвечаете мне?.. Ох, Сергей Константинович, простите, ради бога — Александра, быстро сюда! — его голос из медовой патоки превращается в жгучий бич, и Сергей морщится, — Александра, это важнейший пациент, и мне требуется от вас точнейшее следование моим предписаниям, до буквы. В журнале назначений уже два дня как новые дозы, почему пациент в таком состоянии? Он грохочет, как барабан, потрясает кулаком и поправляет сползающие с носа очки. Сергей не видит лица Александры, только край её белого халата, наброшенного поверх хирургического костюма, но чувствует кожей её стыд и страх. Представление выходит занятное, но даже одурманенный тем, что Александра перепутала при выдаче, Сергей понимает — изображает защиту. Считает, что Сергей воспринимает агрессию как проявление заботы. Наверное, Олег производит впечатление человека, который решает все вопросы насилием и повышает голос, когда хочет добиться того, что хочет, вот и… Точно, Олег был. Привез его сюда. Что ж, хоть одну вещь Вениамин Самуилович понял правильно. Интересно, действительно ли он хотел снять Сергея с высоких доз или просто так повезло на нерадивую медсестру? Сомнительно. — Сергей Константинович, простите мне эту оплошность, такие вещи, разумеется, больше не повторятся. По нашему расписанию должен был быть сеанс, но в таком состоянии, разумеется… впрочем, — Вениамин Самуилович встает с табуретки. Подходит к окну, к тумбе, касается капельницы — снова возвращается к окну, и драматически спрашивает, — Сергей Константинович, вы же доверяете мне? «У меня нет выбора, » — ответил бы Сергей, «я не могу доверять никому». — Мы говорили с вами о том, что ваши самые продуктивные годы пришлись на период перед арестом, — Вениамин Самуилович принимается ходить по комнате, жестикулируя обеими руками, словно на сцене, — но нам не хватало какого-то крючка. Вы прекрасно вернулись в детство, потеряв вашего, так сказать, защитника, но там мы не нашли никакой стабильности, и даже смогли вспомнить, каково вам было сразу же после побега, — он усмехается, — признаться, шуму вы навели… Впрочем, я не об этом. Что, если у меня есть крючок, — Вениамин Самуилович сдвигает очки на переносицу, медленно подходит к кровати и нависает над его лицом, — это может быть опасно и весьма неприятно. Не хуже, чем все, что вы так мужественно выдержали в этих стенах, но весьма неприятно. Готовы ли вы пойти на этот риск? Лицо Вениамина Самуиловича покрыто морщинами, рытвинами, мелкими шрамами — наверняка в юношестве он страдал акне. За очками блестят темные глаза, выдавая нервное возбуждение на лице, изображающем приветливость изо всех сил. Они смотрят друг другу в глаза, и Сергей видит в отражении линз свое лицо, бледное и тощее, глаза превратились в водянистые впадины, и пересохшие губы с заедами алеют резаной раной поперек. Волосы растрепались, скатались в колтуны — длинные, грязные. По лицу Вениамина Самуиловича словно разбегается сеть мелких трещин, как на разбитой чашке. Губы дрожат, глаза превращаются в щелочки — и он смеется, прямо Сергею в лицо и слюна неприятно мелкими каплями падает на лицо. — Конечно, готовы, вы готовы на все, что я скажу, — он продолжает смеяться, утирает со лба пот, — и всё, наконец, готово к настоящему прорыву. Сергей Константинович, знали бы вы, как вам повезло, — он снимает очки, чтобы протереть полой халата линзы, — как мне повезло, словами не передать. Он уходит размашистыми шагами и халат разлетается в стороны, хлопая, как паруса. Из коридора слышно, как он снова окрикивает несчастную Александру. Под её руководством мужчины с крепкими руками отвязывают его и усаживают на каталку. Только тогда Сергей чувствует, как всё болит, тянет, покалывает от того, что затекло. К нему прикасаются так легко, это даже почти приятно — когда касаются, но и стыдно, что он теперь не опаснее огородного пугала, и что ему так невыносимо одиноко, что отсутствие грубости он готов воспринять, как ласку. Спина кажется влажной, воздух холодит кожу через тонкую рубашку — пока его везут по коридору, Сергей чувствует себя таким легким, практически невесомым, и если прикрыть глаза, кажется, что он парит над землей, как подхваченное ветром перо больной птицы. Голова свешивается набок, и когда пара нежных рук поправляет её, Сергей решает окончательно раствориться — как будто с каждым прикосновением от него отнимают по кусочку, и бороться он не в состоянии. Ни напуганного мальчика, ни измученного мужчины, ни сгорающего изнутри, как дерево, в которое попала молния, безумца — здесь нет. Его здесь нет. — Не было никакого… в смысле, Косыгин — был там. Я знаю, что я видел. Это не может быть его голос. — Я могу ошибаться, тем более сейчас. Когда я вспомню… есть вещи, которые иначе как его реальным присутствием не объяснить. Я расскажу. Не может быть его голос — но разве бы Сергей сам себе придумал эту усталость, медлительность, как будто рот Игоря полон вязкой патоки и говорить он может с большим трудом? Игорь, оставшийся призраком в его воспоминаниях, был болезненно-ярким, напористым, слепым к сомнениям. — Помогите мне вспомнить, как было на самом деле, вам поверят. Вениамин Самуилович, я не убийца. Сергей слышит, насколько вымучен слабый напор в голосе Игоря. Право, он о таком и не мог мечтать. Их взгляды пересекаются, и Сергей чувствует как кислота поднимается от желудка вверх. Крючок, говорил Вениамин Самуилович. Он зацепится. Он вернется.