Героем стал

      Камера мелькала от одного знакомого лица к другому, пестрые костюмы сменялись строгими изысканными смокингами и вечерними платьями. Не нужно было быть сейчас там, чтобы через плоский экран и несколько миллионов невидимых сеток-паутинок ощущать общую атмосферу, затягивающую собой все эмоции в бесконечный круговорот восторгов и впечатлений.       Кинотеатр «Октябрь» гудел голосами, щёлкал бесчисленными затворами и вспышками, пока красная дорожка услужливо стелилась под ноги главным героям дня. И пока ловкая рука одного из случайных репортеров в следующем ролике уже сменялась дрожащей и, очевидно, женской, Ваня силился выцепить из толпы людей самую знакомую из знакомых макушек.       Чувствовал ли он себя виноватым за то, что не пришёл? Быть может, но слишком тонкие, прозрачные и звенящие на сквозняках сомнений грани пресловутых правильно-неправильно и нужен-не нужен оставили Янковского дома. Пристыженный желанием видеть, но не попадаться на глаза, он кусал край бегунка, задрав тот до самого подбородка, и снова и снова свайпал посты в инстаграме, только изредка останавливаясь на небезызвестных улыбках.       — Сидел, знаете ... — сперва голос сквозь десятки других, слишком тусклых на фоне лейтмотива слишком близкого — Ваня придержал палец от касания за секунду до того, как расплылся в мягкой улыбке и выпустил несчастный бегунок изо рта.       Очень вовремя, чтобы секундой позже закусить губу с невнятным сочетанием звуков.       — ... с Иваном ... Филипповичем ... Янковским ... — Тиш вещал на тонкой грани «взболтнуть лишнего» и оттого в паузы между словами можно было провалиться.       — Ти-ихон Игоревич ... — Ваня шепчет, цепляясь взглядом за пьянющие глаза и смеётся, качает головой, задевая пальцами подбородок.       — ... в вагончике ... на съёмках фильма «Огонь», — Жизневский деликатно роняет ещё несколько слов в паузу, ведет носом выше, хорохорится, а Ваня закрывает глаза рукой, всеми до единой мыслями ныряя в уют и полумрак «вагончика на съёмках фильма «Огонь».       И пока картинка медленно, осторожно, словно боясь зацепить слишком глубоко, сплетается воедино, где-то слишком далеко продолжает звучать голос Тихона:       — ... мне приходит огромная презентация, и я посмеялся, говорю, вот видишь, вот, присылают, супергероем буду ... — Тиш играется все так же легко, больше не боится взболтнуть лишнего, а Ваня успевает приоткрыть глаза, чтобы зацепиться за за улыбку в уголках губ.       — ... а что, а сходи, попробуй, а почему нет... — ведёт ведь нарочно подбородком так и брови приподнимает, голос сразу другой и то, как смотреть пытается — каждой морщинкой к Янковскому ближе, кривляет, а сам точно в момент собой доволен, потому что чувствует его изнутри и, даже примеряя образ на камеру, каждой неуловимой деталью мимики тянется, силясь зацепиться.       Ваня расклеивается по щелчку пальцев. Вот этот запрещённый приём прилетает контрастной волной воспоминаний от едва уловимого тепла на щеках и холодка под футболкой, чтоб до россыпи мурашек — трепетно.       — Супергерой ... — Ваня выдыхает и падает на диван, роняет телефон, высвобождает пальцы и с силой растирает уставшее лицо. — Супергерой …       Тогда в вагончике жарко было, душно. Прям не продохнуть и сколько окна ни открывай, все равно не так как-то. Оставляли открытыми и двери, иначе Иван Филиппович Янковский очень талантливо изображал смерть от удушья, растекаясь лужицей по казенной кровати. А в тот вечер прям хорошо было, сквозняк свистел, а если на пороге усесться, так ещё и в волосах путался. Тиш ещё такой смешной с этими кудрями и ...       Сквозь плотную пелену воспоминаний Ваня улыбался каждой из кудрях, те ему нравились. Тиш с ними другой какой-то был, проще, легче, что ли. Настоящее, если так вообще о человеке можно.       — Ва-ань... — Жизневский звал, неспешно куря на пороге. — Смотри, чё прислали. Супергероем буду!       — Ам?... — Ваня нежился на сквозняке и в клубах чужого дыма, когда сфокусировался на экране телефона. — Так а ... Почему бы и нет?       — Ты чё? — Тихон не верил, смеялся, даже не вчитывался между строк презентации, пряча телефон обратно в карман и затягиваясь поглубже. — Какой из меня ... Герой.       — Герой-одуванчик, — Янковский смеялся ярче сотни этих самых одуванчиков, поворачивая голову и цепляясь за смурной профиль, не тронутый улыбкой. — Зря ты так.       — Как? — Тиш знал как, но упрямился и закуривал снова, кудряшливый и смешливый, слишком светлый и тёплый, он о таких серьезных ролях не мечтал, но втайне очень хотел попробовать.       И Ваня об этом знал. Воспитанный эмоциями, но не картинкой, он слишком глубоко смотрел, чтобы не видеть того, что лежит на поверхности.       — Тиш ... А ты сходи, — Янковский в лице не менялся, все так же улыбался, пусть устало и взгляд с поволокой после целого дня съёмок, но рукой к чужой, что на согнутом колене, сил дотянуться хватило, самими кончиками пальцев проскальзывая от запястья по голому предплечью вверх, а потом обратно.       Своей удивительной магией проникая под кожу теплом, заставляя Тихона перевернуть руку ладонью вверх, чтобы эти самые прохладные кончики пальцев проскользили по каждому из хитросплетений неглубоких линий и вдоль пальцев к самым их кончикам, так и застывая невидимым, но ощутимым импульсом между.       — Сходи, Тиш.       — Ну, Ва-ань ... — упрямился, но губы кусал, внутри себя уже сдаваясь и взгляду, и острожным прикосновениям.       — А ты сходи. Попробуй. А почему нет? — Янковский даже бровью не вёл, не уступая своими мыслями сомнениям Жизневского. Те терзали его укусами, застывая красными пятнами на губах. — Сходи-сходи. Попробуй. Уж лучше попробовать и пожалеть, чем не попробовать и жалеть, что не попробовал.       — Философ ты, Иван Филиппович, — Тихон смеялся, но оба знали, что Ваня прав и его правда уже зацепила достаточно глубоко, чтобы просто так раствориться сигаретным дымом.       — Такой же философ, как ты супергерой, — отшучивался Янковский, заигрываясь своими пальцами с чужими, ныряя между и выскальзывая снова, цепляясь друг за друга и вырываясь, оставляя после себя только иллюзорное тепло.       — То есть никакой, ага? — Тихон ощущениями прикосновений отвлекался от почти осязаемых страхов, а, пересекаясь взглядом с тёплыми и выразительными глазами, осознанно или нет улыбался, склоняя кудрявую голову набок.       — То есть очень даже какой, — Ваня хмыкал, отстаивая своё до последнего, даже когда Жизневский таки поймал его руку в свою, крепко сжимая пальцы.       — Вань ...       — М? — Янковский путался в переплетении пальцев, ощущая на себе взгляд.       — Если у меня получится, ну ... Если всё-таки я буду супергероем, — медлил, а чтобы внимание глаз привлечь, уводил обе руки, свою и чужую, ближе к своему лицу. — Мне ж ну ... Постричься придётся. Кудрявый супергерой это как-то вообще не комильфо и этот Гром такую кепку забавную носит, ну ... Видел, может?       — Искусство требует жертв, — Ваня поднимал взгляд, оставляя слабую улыбку печалиться в уголках губ.       — Ну... Тебе же они нравятся, — Тиш картинно играл непослушными и пышными, запуская в них пальцы свободной руки, жамкая, будто в последний раз. — Не пожалеешь потом?       — Пожалею, если ты не попробуешь, а остальное фигня, — Ваня если и лукавил, то совсем чуть-чуть, да и виду не подавал, позволяя чужому большому и горячему пальцу скользить по тыльной стороне ладони. — Давай, вставай ...       — Куда? — Тихон нехотя выпускал чужую ладонь, но не пальцы, цепляясь до последней секунды между.       — Хочу пожамкать твои кудряхи, пока ты их не состриг ради своего Грома.       А ведь состриг. Немногим позже, как настоящий супергерой и мышечную массу больше, и рельеф, чтобы было на что посмотреть. Ванька не высказывался, смеялся и шутил про «ходячий тестостерон», приезжал в Питер редко, все спектакли и спектакли, мол, времени совсем нет. И так как-то встречи реже, но звонки исправно, почти каждый день, если только не устали совсем. Даже именное приглашение на все премьеры, так намекая, что на любой будет рад видеть, только бы пришёл. А Ване оттого на душе и хорошо и плохо, и ясно и пасмурно, контрастами друг к другу, с самого первого дня знакомства и до сегодня — слишком разные между собой, но оттого, магнитами, слишком близкие, тесные.       Тиш приезжал, караулил встречи и угощал кофе, смеялся над своей же причёской и жаловался, что природу не победить и на концах уже подвиваются. Ваня заслушивался историями со съёмок и тихо радовался тому, что Тихон счастлив. Пусть и без кудрей. Пусть уже совсем не такой, но с ним рядом — все ещё герой-одуванчик.       В ту ночь после премьеры Янковский вдоль и поперёк изучил кровать, но так и не смог уснуть, потому, когда ближе к четырём часам ночи у него зазвонил телефон, ему даже не пришлось насильно фокусироваться до рези в глазах.       — Тиш? — секундой раньше — любимое уютное фото в том самом вагончике, где ещё кудрявый, а теперь невнятный шум где-то слишком далеко.       — Вань ... Ванька, ты прости, я ... — привычно хриплый после десятка песен или радостных криков Жизневский стремительно отдалялся от звуков праздника. — Вань, слышишь?       — Да-да, я ... Я слышу, — Ваня с силой растирает глаза, за ненадобностью прогоняя сон. — Что-то случилось?       — Вань ... Вань, ты прости, разбудил и ... Бля, Вань. Можно ... — смех и музыка шаг за шагом остаются где-то позади, обнажая и тяжёлое дыхание, и всю ту же хрипотцу. — Можно я приеду? Ты дома?       — Да, конечно, приезжай, я ... Я дома, — Янковский ловит обещание быть через несколько минут и падает лицом в подушку, шумно выдыхая.       Обещанием Тихон находит нужную дверь через несколько минут. Размотанный праздником до галстука-бабочки в кармане вместо белого воротничка, он обнимал Ваню на пороге так долго, что тот успел пропитаться ароматами чужого парфюма, алкоголя и сигарет.       Красивый даже с красными щеками и остатками грима на них, взъерошенными волосами и опасной для обоих и всего пространства неуклюжестью, он смотрел с немым обожанием сквозь пелену выпитых бокалов и неустанно прикасался к Янковскому, кончиками пальцев или наваливаясь всем весом под аккомпанемент тихих смешков о том, что теперь в своей форме уж точно сломает.       — Вань ... Ванюш, а ты чего не пришёл? — Жизневский теснится каждым миллиметром кожи, но, за неимением возможности просто сжать Ваню в своих руках, ходит за ним следом по квартире, избавляясь от одежды.       — Тиш, прости, я ... — Янковский жалеет о том, что не хлебнул чего-нибудь из бара до того, как Тихон переступит порог. — Репетиции, премьера на носу, сегодня сводили со светом и ... Я смотрел все эфиры с красной дорожки, правда. Такая атмосфера, такие поклонники ...       — Ва-ань ... — Тиш не верит и даже алкоголь не притупляет его ощущения. Янковский юлит, но упрямится правде, а мучить его ранним утром, когда, кажется, за окном уже светает, Жизневский не может и не хочет.       — И вы ... Вы с Ксеней красивые такие были, особенно Ксеня. Передай ей, пожалуйста, что она ... — дедушка бы гордился внуком и его актёрским талантом, но глаза Тихона судят строже Станиславского.       — Вань ... — он обрывает его не для того, чтобы задеть глубже, расковырять ещё не затянувшееся, а для того, чтобы заставить дышать чаще от осторожных прикосновений и близости, нежели неизбежности допроса с пристрастием.       — М? — Ваня ведёт подбородком, позволяет Тихону смотреть не в глаза, но многим глубже, внутрь, чтоб до самого дна, на котором ещё теплятся воспоминания их ночей «в вагончике не съёмках фильма «Огонь».       — Пойдём, м? — Жизневский кивает в сторону спальни. — От моих кудрей ничего не осталось, но я все ещё ...       Тиш не договаривает, а Ваня и не просит. Понимает без слов, чувствует каждым пальцем, задевающим щеку, дыханием — щекочущим тонкие губы. И они снова теснятся друг к другу, липнут, зависимые — контрастами и полюсами магнитов, слишком разные, чтобы существовать друг без друга. Парадоксально, но факт. И пока колени Тихона точно упираются в ложбинки под коленями Вани, пока их бедра соприкасаются каждым из изгибов, а сердце, пробиваясь сквозь грудную клетку, резонирует другому между лопаток — все правильно. И они снова прежние. С кудрями или без. В вагончике или в столичной квартире Ваньки.       Даже если героем стал.