Это настоящее

— А завтра? — А завтра — воскресенье. Тебе же нравятся воскресенья, Грейнджер. Они расстаются в субботу, и Гермиона на мгновение ощущает себя потерянной. Будто ей без анестезии вырвали сердце как отработанный материал, забыв заменить на новое. Запасные кончились на складе, не успели завезти, приходите в понедельник, подберем что-нибудь подходящее. Солнце светит, где-то далеко наверху, под толщей министерских уровней, но оно светит. Мир не рушится. Газеты не трубят. Никто не показывает на нее пальцем. Гермиона ожидала не этого. Равнодушие окружающих — поражает, как хлесткий удар по щеке. Спокойствие Драко — ужасает до невольной дрожи. Пустота в глазах Астории — леденит горло. И вместо «здравствуй», «я сожалею» и миллиона других слов Гермиона только опускает голову и отходит на шаг, освобождая проход. Этот мрачный коридор в министерстве видел многое: и преступников, и жертв. И неважно, что уголовные дела рассматриваются в другом крыле, где и холод цепляет ребра на крючок, и судьи выглядят статуями без эмоций и чувств. В зале брачных уз не выносят вердикт «виновен». Но Гермиона ощущает себя пособницей и сожалеет, что вообще согласилась прийти. Пять лет Азкабана и конфискация чувств. «Чтобы не сомневалась», — так сказал Драко. Только забыл уточнить, в себе или в нем. У Астории светлые волосы, тонкая фигура и царственность расколотой фарфоровой статуэтки. — Кто бы мог подумать. — Астория, которая больше не Малфой, останавливается перед Гермионой, рассматривает, чуть склонив голову набок. — Поздравляю. «Ты проиграла», — слышится Гермионе в тихих шагах Астории, когда та уходит прочь. Здесь нет победителей, одни проигравшие. И на одно бесконечно малое мгновение за ребрами колет сомнение: быть может, всё зря и стоило оставить как было. Но затем Драко, который всегда остается Малфоем, осторожно берет ее ладонь в свою и ободряюще сжимает пальцы. — Всё закончилось. — Он говорит уверенно, будто и правда в это верит. Будто мир вокруг — настоящий. И Гермионе хочется верить ему. Потому что себе — не получается. Драко несколько секунд задумчиво смотрит на нее. А затем нежно целует в лоб. Мир — не рушится. Газеты не трубят. Возможно, это Гарри задавил Скитер и ее товарок, запретив любые заметки. Поднимаясь на лифте в атриум, Гермиона впервые по-настоящему задумывается: Астория имела право выбирать Драко галстуки. — Не будет просто. Он говорит это обыденно, будто они обсуждают погоду или продукты к ужину. — Я знаю, — пожимает плечами Гермиона. А затем двери лифта распахиваются. *** Сложнее всего оказывается поговорить с Роном. Гермиона планировала сесть и спокойно всё обсудить. А в итоге сидит она — в кресле, которое больше не кажется уютным и мягким, а говорит он. Ей физически тяжело смотреть ему в глаза и видеть там — мертвенное непонимание. Он как заводная кукла повторяет одни и те же фразы, жестикулирует и ходит по гостиной в их доме, не находя себе места. «Прости» — пошло. «Мне жаль» — подло. Слова рассыпаются песком сквозь пальцы, теряются на полу, хрустят под носками туфель. И собрать их не представляется возможным. «Бедная девочка, такая холодная», — полустертая из памяти фраза вспыхивает с новой силой. Напряжение в комнате, кажется, можно ощутить кожей, а от взгляда Рона — сухого, исподлобья — Гермионе не по себе. — Ты заслуживаешь… лучшего. — Это не тебе решать, Гермиона. И не Малфою. Не вам двоим решать что-то за меня! — Рон… — Я знал! — Он кричит так громко и больно, что, кажется, весь мир слышит. — Я знал! Знал, что-то не так, не то, не как должно быть, но затем все наладилось, а это он. И снова он. И ты. Гермиона не двигается с места, только пристально следит за его действиями. Завороженно, и нервозность грызет под ребрами. — Оно того стоит? — неожиданно спокойно спрашивает Рон. — Он того стоит? — Я… не знаю. — Надо же. Ты впервые в жизни чего-то не знаешь. Неприятное чувство, да, Гермиона? И уходит, оставляя ее одну. За окном шумит ветер. За окном — воскресенье. Это важно: знать, что у тебя есть выбор. Важно и глупо, потому что никакого выбора, понимает Гермиона, на самом деле не существует. Она собирает вещи быстро: их оказывается совсем немного. *** Мир не рушится. И это в очередной раз поражает Гермиону. Она не помнит, когда всё началось, закружившись хлесткой метелью, что вовлекла их в свой причудливый танец. Зато навсегда запомнит: это закончилось в воскресенье. Надуманные страхи хрустко ломаются под каждым шагом, когда Гермиона, до побелевших костяшек пальцев сжимая расшитую бисером сумочку, спешит прочь из дома, который перестал быть ее на удивление легко. Будто и не был настоящим домом. Хлопок — и Драко Малфой протягивает ей руку. Она только завороженно смотрит ему в глаза, зная — не утонет. Сердце колотится, как безумная облезлая кошка, ударяясь о ребра, и Гермиона сдается. Легкий рывок — и она вцепляется в него как за спасательный круг. И Гермионе до ломоты во всем теле жарко. Жарко от взгляда, от рук, что пробираются к ней под кофту, чтобы коснуться кожи. Жарко от того, что Драко шепчет ей на ухо. И плевать, что она не может разобрать ни слова из-за стучащего в ушах пульса. Все, что было прежде, теряет смысл. Все, что будет впредь, перестает ее беспокоить. — Почему ты оказался храбрее меня? — спрашивает Гермиона, не надеясь на ответ. — Потому что мы больше не дети, — поясняет Драко, целуя ее в висок. — У нас больше нет факультетских шарфов и мантий. Нет ни детских дразнилок, ни соревнований, ни оценок. У нас есть жизнь, Гермиона Грейнджер, всего одна. И я могу жить ее как жил, вот только — не хочу. Гермиона закрывает глаза. Потому что он — единственное, что есть в ее жизни.