Вырванные страницы из дневника

      Я все-таки спрошу у нее.       Завтра и спрошу.       Сейчас сижу с тетрадью и делаю вид, будто записываю что-то важное, но на деле просто мараю листы. Потом вырву и сожгу их, когда никто не будет смотреть.       Завтра — идеальный день. С утра пораньше мы отправимся на Рауп, слазаем на него, оставим визитку и вернемся на это же место. Поздно, мы будем очень уставшими, но довольными. Никто не будет воспринимать друг друга всерьез, никто не будет злиться на случайные толчки, обижаться на неудачные шутки. Это будет идеально.       Когда я спрошу ее, Люся просто посмеется и согласится, а может, даже расчувствуется. Она точно не будет смеяться именно надо мной, как обычно, или злиться. Идеально.       Завтра. Это будет завтра.       Сейчас я смотрю на нее краем глаза. С Люси долго шепчется Нелли, но она почти не отвечает ей, только слушает. О чем девочки постоянно шушукаются? Как в походе, где все равны и порой нет времени даже на сон, они умудряются иметь секреты ото всех, сплетничать и обсуждать какие-то свои личные вещи так, словно еще находились в общежитии?       Уже все, кроме Толи и девочек, ушли спать. Броневский бегает туда-сюда, счищает с палатки снег, потому что Нелли без конца причитает, что старая ткань может порваться. Я делаю вид, что пишу в дневник, хотя я и так сюда пишу, но только никто этого никогда не прочитает.       — Норкин, а что ты делаешь?       От вопроса Люси я едва не роняю тетрадь. Поднимаю голову и вижу, что Нелли уже устроилась спать, а Коломийцева лежит на животе и смотрит на меня. В тусклом свете двух фонариков мне видно только кончик ее носа, лоб и блестящие глаза.       — Дневник пишу, разве не видишь?       Она тут же требовательно протягивает руку, и из темноты появляется белая ладошка.       — Дай взглянуть — это общий дневник, так что я имею на это право.       — Потом взглянешь, когда я закончу.       Я отворачиваюсь от нее, а сам думаю, как мне быстро и незаметно вырвать листы из блокнота, прежде чем она забрала его у меня.       — Да не будь ты таким… таким…       Люсия замолкает, пытаясь подобрать нужное определение. Я смотрю на нее краем глаза: от света фонарика у нее на лице такие резкие тени и видно, как ресницы дрожат.       Завтра. Завтра я спрошу ее. Не сейчас.       — Таким врединой, — наконец придумывает она и даже подбородок задирает выше. — Ты, наверное, даже не подозреваешь, насколько ты вредный. Поэтому с тобой никому не нравится быть — ты и камень способен ранить.       Я понимаю, что она просто хочет раззадорить меня, чтобы я вышел из себя и бросил ей этот блокнот. Пора бы уже привыкнуть к ее методам. Давно пора.       — Ты, наверное, и в дневник пишешь про нас какие-нибудь гадости, — не отстает она. — Вот посмотрим, вырвешь ты листы после этого или нет.       И я не выдерживаю.       — Тут уже в некоторых местах выдраны листы. Не думаю, что это сделал Броневский.       Люсия замолкает, невинно хлопает глазами. Я с трудом сглатываю и продолжаю:       — Первая ночь в лесу. Дневник был у тебя. Но я вижу записи только Толи.       Это правда. Я сам видел, как Люся сидела в палатке с тетрадью. С общей тетрадью. Я потом ее взял, но не увидел новых заметок. А между страниц торчали клочки бумаги.       Так может, потому что это правда? Потому что Люсия была за что-то зла на меня, как обычно, а потом решила, что будет лучше выдрать эти листки?       — Не выдумывай, — бормочет она, понимая, что я говорю правду. — Это с Брони спрашивай, где пропавшая бумага. Да и вообще, поглядите на него, какой педант: считает страницы в общем дневнике! Хочешь — вообще сожги, мне никакого дела нет.       Она разворачивается и ложится ко мне спиной, накрывается одеялом, который ей оставляет Нелли. И теперь из-под него торчат только светлые косички.       Я возвращаюсь к записям, хотя уже не для кого делать вид, будто я что-то пишу в дневник. Правда, мимо меня еще раз протискивается Толя. Не знаю, слышал ли он наш разговор, но он ни о чем не спрашивает и даже не смотрит на меня. Наверное, он просто слишком устал.       Сегодня был безумно тяжелый день, а завтра нас ждет сложный подъем на гору. Мы спустимся к перевалу в сумерках, и едва ли у нас хватит сил, чтобы поставить чай. Но, может, Броневский нас сфотографирует, а Постырь посетует, что нет гитары, хотя все поймут, что он все равно бы не стал играть. Сосновский, разумеется, будет делать вид, что для него это легкая прогулка, но, наверное, уделит уставшей Нелли чуть больше внимания. Вадим скажет: «А нужно было сделать так…», и не угомонится, пока не выскажет все, что думает.       А я…       А я подсяду к уставшей Люсе, которая все равно будет стараться накормить нас, рассмешить и разговорить. Когда она повернется ко мне, то уже не будет помнить сегодняшнего разговора, потому что все затмит поход на Рауп. Она спросит: «Норкин, тебе в чай добавить сахар или сгущенку?», как будто это единственная вещь, которая будет ее заботить.       И тогда я спрошу у нее.       «Люсия…»       «Когда мы вернемся в Свердловск…»       «Ты пойдешь в кино?..»       «Со мной?»       И она будет слишком уставшей, чтобы смеяться надо мной.       Завтра. 2 февраля. Будет прекрасный день.