Свежесть и нежность

      Последние угли медленно догорали в камине кабинета действующего магистра Ордо Фавониус. Уже утерявши свою былую древесную твёрдость, они распадались на две, три или даже больше частей, покрывались небольшими трещинами, сквозь которые, подобно ядру, проглядывались слабые огненные лучи, которым не хватало сил повторно вспыхнуть. Вечерний ветер игрался с пушистыми кронами деревьев Мондштадта, листья кружились в вихрях, и даже солнце, будто испугавшись всей этой суеты, скрылось за тёмными тучами. Людей на улице уже практически не осталось: торговцы свернули свои лавки за истечением рабочего дня, дети по приближению грозы быстро разбежались по домам, некоторые горожане предпочли и вовсе укрыться в таверне мастера Дилюка и только рыцари — как бы сильно им того ни хотелось уйти в тепло — не покидали свои посты, ожидая скорого окончания смены. В целом можно сказать, что за окном было весьма и весьма беспокойно, отчего в тёплом кабинете Джинн под скрип пера о пергамент Лизе, казалось, было ещё более уютно, чем среди стеллажей с десятками сотен книг в породнившейся библиотеке.       Первые капли дождя начали стучать в окно кабинета, моментально привлекая к себе внимание Гуннхильдр. Джинн была уверена, что вот-вот заснёт за внушительной стопкой рыцарских отчётов, но сейчас в ней будто проснулось второе дыхание. Она по-детски широко распахнула свои глубокие небесного цвета глаза, так и замерев с пером в тонких пальцах. И Лизе это нравилось. Нравилось, как действующий магистр медленно моргала, наблюдая за стекающими по стеклу прозрачными каплями. Нравилось и то, как Джинн будто виновато переводит на неё свой такой лёгкий и любимый взгляд. Кажется, погрузившись в работу, Гуннхильдр и вовсе потеряла счёт времени.       — Прости, тебе пришлось долго меня ждать, — начинает было она, но Лиза аккуратно подносит указательный палец к её бархатным губам.       — Поверь мне, это лишнее, дорогая, — библиотекарь говорит явно тише и спокойнее, в отличие от Джинн, которая наедине с ней явно проворный ветерок со стороны цветочного поля. И Лиза мягко улыбается, вглядывается в аккуратные, нежные черты лица напротив.       И целует мягкие губы Гуннхильдр, не в силах сдержать уже привычный для обеих порыв нежности. Такое часто случалось, независимо от места, времени и обстоятельств. Оно просто было, вот это что-то такое обыденное, породнившееся, домашнее.       Когда Джинн расслабляется в руках Лизы, та только улыбается своей той-самой-улыбкой и прикрывает яркие изумрудные глаза, проговаривая как-то совсем устало:       — Знаешь, ты пахнешь свободой.       И именно её, свою свободу, Лиза любит больше любой книги, больше своей библиотеки. Ведь это так обыденно, по-родному, по-домашнему.