ghetto’s lullaby

— Он далеко зашел. Его голос не дрожит больше. Все это время комок в горле четырнадцатилетнего парнишки с беспросветно черными глазами не давал рта открыть, а стоило посметь, так в парня летело все, что попадалось под руку нелюдя. Он прижимает к груди голову одиннадцатилетнего брата, гладит по смоляным волосам изрезанными битым стеклом руками и застывшими глазами смотрит на ужас, сломавший в нем все жалкие остатки света и тепла. Маленькая однокомнатная квартирка, провонявшая кровью, сигаретами и гнилью душ, живущих в ней, заполняется женским воплем, от которого у детей внутренности сжимаются. Мать, лишенная любви и простого счастья, распята на кровати, как великомученица, каковой и является в глазах собственных сыновей. Стеклянные глаза в слезах, такой болью замутненные, что кровью харкать хочется от одного взгляда. Она не бросает попыток сопротивляться из последних сил, умоляет остановиться ради детей, до которых нелюди дела нет, просит хотя бы не при них, потом ее уничтожить, чтобы они не видели, как она пробивает дно, падая в новое унижение, пока муж, сожравший все живое в ней давным-давно, не слыша ничего, не желая слышать, разрывает на ней домашнее платье и, брызжа ядовитой слюной, проклинает всех их, обещая расправу каждому в этом доме. А начинает он с нее. Она всему проблема, она ему жизнь сломала, очаровав когда-то, она родила ему ненужных отпрысков, из-за нее он пал ниже некуда, став зависимым от всего худшего. Вранье. Слабый человек подвластен грешным соблазнам. Он сам, все сам, но виноватых вокруг себя ищет. Мальчишка с черными глазами, сжавшись в уголке комнаты в обнимку с братом, если бы только мог, сбежал бы, младшего бы вывел, чтобы отец ему хотя бы не навредил, хотя и так детскую жизнь расколол на мельчайшие части, только как маму бросить, как оставить на растерзание. Сколько раз отец поднимал руку, сколько раз старший, а за ним и младший, пытались на защиту встать, а потом с разбитыми лицами в школу шли. А мать и себя, и их пыталась в порядок привести, говоря, что скоро заживет, ведь на них, как на собаке все заживает, и это пройдет. И так каждый раз. Каждый раз поражение над злом, что душит семью. Сегодняшний день отличается большим, чем обычно, кошмаром. Отец ворвался в квартиру, как всегда, не в себе, кричащий о проигрыше и о том, что больше нечего продавать в этом проклятом доме. Сразу в угол загнал родных, пробудил страх и ненависть, глазами дикими окинул, оставив жженые следы, разворошил все, каждый шкафчик, каждую полку. Зарычал на вопрос жены о том, что ищет. Но тут молчи не молчи, исход всегда один. Только в этот раз он, видимо, все терпение растерял. Он схватился за кухонный нож и стал им размахивать, угрожая, что всех вырежет, разбил пустую бутылку, одиноко стоявшую на столе, а на пол, прямо на осколки, толкнул старшего сына, чтобы собрал их голыми руками. Отца надо слушаться. А во всем снова виновата хрупкая и тихая жена. Тот драгоценный островок спокойствия, за который дети цеплялись с рождения и до последнего, который давал им последние крупицы тепла, все быстрее угасая, а по ночам терпел очередное падение и унижение. А ниже некуда. Она подсела, как и большинство в Бабилоне — гетто-районе проклятых, падших и изгнанных, как и ее муж, только чтобы рисовать краски перед глазами, когда совсем темно, чтобы быть способной снова и снова детям дарить улыбку, что им как кислород. Они дышат ею, она — героином.  — Ублюдки и сука, — выплевывает отец со сжигающей кожу ненавистью. — Сдались вы мне. Жил, проблем не зная, а с вами все по пизде пошло, — его демонический взгляд уничтожает жену с застывшими в глазах слезами. Он отвечает ей пощечиной на ее очередную мольбу. Старший сын жмурится. Этот удар как будто его сердце разломал. Он крепче обнимает брата и молит о том, чтобы это скорее прекратилось. От такого удара и сознание потерять легко, только мама привыкла на себе боль испытывать, и каждый день у нее новый рекорд по повышению порога боли. Она кричит, не в силах сдержать боль, и мечтает, чтобы от ее лица ничего не осталось. Как дети на нее после этого смотреть будут? Как она будет им в глаза глядеть после того, как перед ними же ее разложили, как блядь, и топят в невиданном прежде унижении. Она до крови кусает свою ладонь и надрывно рыдает, отчаянно приглушая себя же. У детей волосы дыбом от ее криков. Отец трахает ее, как мертвое тело, только бы себя удовлетворить и всю свою ярость на нее вылить, наказать за любовь и доверие, что давно обесценились. Старший сын зажимает ладонями уши младшему, отвернув к стене, чтобы не слышал хотя бы этих грязных шлепков, а самого трясет, его изнутри начинает плавить. Он жмурится до боли в веках, стискивает челюсти так сильно, что ряды зубов друг о друга стереться в порошок грозятся. Каждый удар звенит в голове, каждое слово отца выжигается под коркой, слезы матери его удушают. В четырнадцать лет — конец его жизни. Перед глазами темнеет, но он не дает себе пропасть во мраке. Ему с тем, в котором мальчишка живет, не тягаться. Он берет лицо брата в ладони и коротко целует в лоб.  — Сиди тут, — одними губами произносит. Пока отец занят тем, что сжирает мать, высасывая из нее силы и желание жить, старший брат глазами ищет оброненный мужчиной нож. Находит почти под кроватью, к которой даже приближаться не хочется, но мальчишка, готовый харкать горечью, вдруг слепнет и не слышит ничего, не видит ничего, только нож, который бесшумно поднимает и, встав на ноги, подходит к отцу сзади, дрожа от прошибающей его ярости и ненависти к мрази, которая всем им жизнь испортила. Глаза младшего наполняются ужасом. Старший коротко мотает головой, прося не смотреть, но ребенок в состоянии шока не воспринимает ничего и застывшими глазами смотрит на брата. Мальчишка дрожащей ладонью сжимает рукоять ножа, старается дышать ровно, чтобы не промахнуться, не ошибиться. Черные глаза кровью заливаются. Он не медлит. Всю жизнь мечтал об этом моменте. Иногда мечты сбываются.  — Задохнись. Его опасное рычание не сразу до отца доходит. Мальчишка накидывается сзади и бьет ножом прямо в спину. Первый удар тяжелый, неумелый. Нож застревает в теле, не войдя до рукояти. Отец взвывает и сыплет ругательствами, но не успевает что-то сделать. Старший сын все свои силы вкладывает в то, чтобы вытащить нож и вогнать снова. И снова. Снова. Снова! Он кричит от злости, младший брат громко рыдает и жмется к стене, мотая головой, крича имя старшего, как на повторе, будто все остальные слова забыл, а мать в шоке отползает, прижимается к спинке кровати и умоляет сына прекратить. Но тот не останавливается, и не думает. Его слепота охватила. Он видит только спину человека, который должен был их укрывать от боли и бед, а не сам дарить это. В крови все. Он не знает, сколько ударов нанес. Вся рубашка на отце, окрасившаяся в алый, во множестве рваных дыр. Он падает на ноги матери, что от шока потеряла дар речи и едва способна двигаться. Она красными от слез глазами смотрит на сына, у которого на лице застыли капли крови. Он тяжело дышит и сплевывает прямо на обмякшее тело отца. В комнате вдруг воцаряется холодная тишина. Он призвал смерть. С таким облегчением он смотрит на свою работу, как мастер, что годами работал над идеальной картиной, и наконец завершил. Его губы подрагивают. На долю секунды на них мелькает тень улыбки, сразу же пропадая. Он хватает тушу отца, внезапно обретя столько сил, что можно землю разорвать на две части голыми руками, и скидывает на пол. Тело с грохотом валится, заставив младшего сына резко вздрогнуть.  — Ма… — тихо говорит не своим голосом старший, собираясь выпустить нож из пальцев.  — Держи его, малыш, — слабо отвечает мать, останавливая сына. Она будто не в себе: внезапно спокойна, неотрывно смотрит на окровавленную простыню и не может даже моргнуть. — Не выпускай. Крепко держи, тебе с ним придется жить. Мальчишка заботливо укрывает обессиленную мать одеялом. Младший, всхлипывая, подползает к кровати и, встав, подходит к маме. Та смотрит на своих детей с последними каплями света, что в ней еще есть. Избитая, сломанная, униженная. Она коротко улыбается кровавыми губами, а в уголках ее глаз скапливаются хрупкие слезинки.  — Теперь все будет хорошо, мам, — шепчет сын, сжав в своей руке холодную ладонь матери и отчаянно стараясь обогреть своим теплом. — Нам никто не помешает спокойно жить, — сын с каплями отцовской крови на губах пытается улыбнуться. Они все тут разучились это делать, но он ради семьи постарается.  — Пригляди за братом, Чонгук, маме нужно немного поспать, — тихо говорит она, прикрывая глаза. По вискам ее катятся слезы, пропадая в карамельных волосах с проседью. У нее в голове пустота, как будто кошмар ураганом прошелся и ничего после себя не оставил. Но так даже лучше. Ей сейчас мысли ни к чему.  — Мама, — с тревогой зовет младший. Чонгук сразу же к нему подходит и прижимает к себе.  — Тихо, Каи, мама устала, ей нужно отдохнуть. Чонгук выводит брата на кухню и стирает кровавыми руками слезы с его щек, усадив на стул и взволнованно смотря в такие же черные, как и его собственные, глаза, боль в которых причиняет старшему вдвое больше боли.  — Ты правда убил папу? — тихо, не веря, спрашивает Каи.  — Я убил монстра, братик.

***

К вечеру мама просыпается, и Каи, что не сводил с нее глаз, облегченно выдыхает. Чонгук находит в холодильнике кое-какие продукты и, ориентируясь на ощущения, готовит пресный суп, чтобы накормить брата и маму, которой помогает привести себя в порядок и поесть прямо в постели. Видеть бы она ее не хотела. Чонгук, пока она спала, успел убрать все следы крови и насилия. Хотела бы она спросить, где их отец, но ей даже знать не хочется. Незнание спасает и успокаивает, хоть и интригует, страшит. Потом, когда она придет в себя, она задаст вопросы своим детям. Пока семья ест похлебку, Чонгук немного расслабляется, наслаждаясь тишиной и молчанием. Перед глазами до сих пор кровавая пелена и крик матери, и они, кажется, никогда мальчишку не покинут. У него нервно подергивается колено, пока он сидит в стороне на стуле, точно как взрослый, озабоченный будущим семьи. Эта ответственность легла на него уже давно, а сейчас официально. В четырнадцать он должен вернуться на подработку к наркобарону, что не раз выручал трудом заслуженными деньгами, когда отец забывал о своей семье. В четырнадцать он должен забыть о себе и жить ради семьи. В четырнадцать он должен бороться в полную силу. И без того боролся с самого рождения, появившись на свет там, где никто не мечтал бы оказаться, в семье тирана в самом конченном районе города. Чонгук готов бороться, лишь бы его родным спокойно жилось. Жалкие выплаты отцу, как плевок государства «лишь бы», больше не спасут. Возможно, какое-то время они еще будут капать, пока не выяснится, что того давно нет в живых, но на это Чонгук рассчитывать не собирается. Здесь, впрочем, всем плевать, кто сдох, потому что на день по десять-двадцать смертей на один район, забытый миром, в который даже полицейские уже не суются, махнув рукой. Тут свое отдельное государство со своими вышками, которые пытаются не потонуть в нищете, зато тонут в дури. Чонгук готов к ним пойти снова, хоть какую работу взять на себя. Он вытерпит все. Столько лет терпел, не сломается. Главное, что дома теперь спокойствие. Чонгук вернет счастье, которого у них никогда не было. Это, возможно, немного забавно, но труп отца до самой ночи лежит в коридоре чуть ли не на пороге. Чонгук не переживает, что кто-то может его увидеть. К ним в квартиру никто, кроме Чимина и Дино — лучших друзей и названных братьев Чона, не заходит. Каи весь день, как тень. Он не может прийти в себя, ни на секунду не забывает о теле в их доме, но какими-то космическими силами отвлекается, чтобы не травмировать маму, которой еще хуже, чем им с братом. Всего-то одиннадцать лет, но он никогда не вел себя, как капризный ребенок, всегда все понимал и лишний раз брата не раздражал. Они с Чонгуком на маму много надежд не возлагали никогда, она давно без сил, кое-как может их поддержать, с уроками помогала только поначалу, а потом и этого делать не смогла. Они сами себя спасают, сами себя тащат вперед, потому что иначе никто им не поможет в этом полном ненависти мире. Ближе к полуночи Чонгук звонит друзьям, говорит, срочно нужны. Те вопросов не задают и себя ждать не заставляют. Тихий стук в дверь. Чонгук подрывается, смотрит через глазок и, заметив два знакомых силуэта, открывает, сразу же предупреждая:  — Не шумите.  — Твою мать, — вырывается у Дино тихий крик, напоминающий писк, когда он видит окровавленную тушу чонгукова отца прямо на пороге.  — Давно пора было, — Чимин бросает на тело равнодушный взгляд и, перешагнув через него, как через мешающую преграду, подходит к другу, коротко обнимая. — Поздравляю с освобождением.  — Окей, где закопаем? — спрашивает отошедший от легкого шока Дино, тоже обняв Чона.  — В парке, — Чонгук не раздумывает с ответом, он себе давно представлял момент, как убьет отца и избавится от тела. Он чуть ли не каждый день смотрел на место под деревом в парке. Мальчишка давно приметил его, чтобы схоронить там отца в будущем. В обители торчков и конченных Бабилона, которым плевать, где колоться. Этот парк давно стал кладбищем и последней остановкой для глубоко зависимых, там цветы не растут. Чонгук не врет Каи, честно говорит, что хочет убрать тело и скоро вернется, велит не оставлять маму, а сам с парнями, завернув тело отца в старый ковер, тащит по лестницам прямо с десятого этажа. В дряхлый и еле работающий тесный лифт они все не влезут. К счастью, на пути почти никого, а обкуренные соседи слишком заняты приходом в своих тупых головах, чтобы задавать вопросы. Да и кого тут этим удивишь? Каждый день здесь смерти различного характера. Вот такая вот печальная обыденность. Устав тащить тело, парни делают короткую передышку сначала на пятом, потом на первом этаже, чтобы сделать последний рывок и дотащить труп до парка, что, к счастью, расположен не так далеко отсюда.  — Этот гандон кололся постоянно, в нем одна только кожа да кости, но тяжелый, падла, — Чимин никогда не скупится на откровенность, говорит, как есть, и знает, Чонгук и Дино с ним во всем согласны будут. О человеке, которого они тащат хоронить, ничего хорошего не сказать.  — Я бы вообще сжег его к хуям, — задумчиво говорит Дино, прислонившись спиной к исписанной граффити стене подъезда.  — Долго, — мотает головой Чонгук, присев на корточки на последней ступени и стирая тыльной стороной ладони пот со лба. — Пусть гниет в земле, пусть черви его сожрут.  — Ладно, тащим. Немного осталось. Пока Чонгук и Чимин роют яму у того самого дерева, Дино стоит на стреме. Пара заинтересованных глаз лишь на секунду обращает на них внимание. Всем похуй, что здесь происходит. Они продолжают колоться, лежа на скамейках или прямо на зеленой траве, разглядывая черное звездное небо и видя там что-то свое. Два метра за два часа. Кромешная пустота смотрит на них, холодом веет и хочет утянуть к себе. Только они пока к ней в объятия идти не планируют. Парни подтаскивают тело к краю. Чимин и Дино отходят чуть назад, чтобы не мешать другу проводить отца, хоть и ненавистного, в последний путь. Чонгук кусает сигаретный фильтр, ставит ногу на завернутое в ковер тело и проматывает в голове всю свою жизнь, омраченную не только неудачным местом рождения, но и отцом. Лучше бы не давал жизнь, Чонгук ему за то, что тот не успел вовремя высунуть, не благодарен, никогда не будет. Никто не хотел бы родиться, зная, как кошмарно будет будущее, как много дерьма оно поселит внутри души, как расколет ее на части и в четырнадцать лет заставит заделаться отцеубийцей. И смешно, и грешно.  — Задохнись, — снова говорит Чонгук ледяным голосом и толкает тело отца в яму без капли сожаления. Закрывает глаза, услышав глухой удар об землю, делает затяжку и отправляет окурок в полет к отцу в могилу. Вот и проводил в последний путь. Даже этого он не заслуживал. Они быстро закапывают тело и садятся на траву неподалеку, чтобы передохнуть и вернуться домой. По ночам в Бабилоне крайне опасно, никто в здравом уме не выйдет на улицу.  — У нас теперь жизнь начнется, — с легкой улыбкой говорит Чонгук, задумчиво глядя на небо. — Каи больше не будет бояться приходить домой.  — Вернетесь в школу? — Дино, сидящий рядом, ковыряет деревянной палкой землю.  — Не, думаю снова пойти к Дину, работа нужна. А брат не бросит учебу. Да и слишком маленький для работы.  — Мы там приглядим за ним, — Чимин хлопает Чона по плечу.  — Хорошо, что вы у меня есть, — тихо говорит Гук, опустив взгляд. Так и сидят какое-то время, наслаждаясь ночным спокойствием. Почти. На другой стороне Бабилона уже началась привычная всем перестрелка. Без этого жизнь здесь уже никто не представляет.

***

Чонгук не может уснуть. Вместе с мамой и братом ютится на кровати, прижимая к себе мелкого, чтобы обогреть, а сам дрожит, но не от холода. До него будто осознание сегодня случившегося сейчас только доходит. Он убил своего отца. Да, столько лет мечтал, забыв о детских мечтах, которых никогда и не было, только не думал, что это случится. Всегда была доля надежды, что отец одумается, возьмется за голову, ведь у него семья, черт возьми. Но он проклял свою жизнь сам, перечеркнул и себе, и семье будущее, потонув в своих зависимостях, коих было предостаточно. Они бы с ним все подохли. От его же руки, возможно. Сегодня же, вероятно. Потому что прежде он не брал в руки нож. Сегодня отец мог убить свою семью. Чонгук жмурится сильно-сильно, кусает губы и умоляет себя не плакать. Столько боли пережил, столько всего выдержал, а тут плакать? Нет, ни в коем случае не от жалости к отцу, к нему ее не было. От того, что руки замарал, что до конца дней это не забудет и каждую ночь будет вспоминать в кошмарах и наяву, засыпая. Спас жизни, что важнее собственной, но убил. Убил в четырнадцать, потому что лучшей жизнью не жил, потому что не знал. Люди тут под заборами подыхают, их как подобает не хоронят, их даже не знают многие, а документы давно утеряны. Им краской рисуют крест на месте смерти и такое обыденное «покойся с миром», так, чтобы было хоть что-то. Каждую ночь войны банд и полиции, каждую ночь люди наспех окна домов и магазинов заколачивают, каждый раз кто-то в небо кричит, Бога зовет, но не успевает спастись. В таком мире живет Чонгук. В мире, где у них с братом нет будущего. Он тихо поднимается с постели и выходит на кухню, прижимается к стене и садится на пол, дрожащими руками закрывая лицо. Ему до сих пор мерещится кровь на них. Ее запах въелся, не смывается. Чонгук беззвучно плачет, чтобы не нарушить хрупкий покой мамы и брата, и не знает, что будет делать. Одно ему ясно: он сделает все, что в его силах. Он забудет свое имя, но для семьи выложится, маму спасет от зависимости, которую она думала, что смогла скрыть, брату даст лучшую жизнь, настолько, насколько это возможно в проклятом гетто. Руки, ноги в кровь сотрет, до конечной себя доведет, но две важные жизни убережет любой ценой.

***

Две недели спустя.

Еще одно прекрасное утро, чтобы не умереть и немножко поверить в лучшее. Солнце на голубом безоблачном небе обдает теплом, с ветерком гладит зелень, даря жизнь, внушает спокойствие даже в таком темном и опасном месте. Маме, кажется, стало получше. Она пришла в себя, но об отце так и не спросила. Ей страшно, и Чонгук это понимает. Он вышвырнул все его вещи, сжег на свалке, малейшее упоминание о нем в доме уничтожил. Его будто никогда не было, но в мыслях он никого до сих пор не оставляет. Чонгук снова работает, а Каи ходит в школу. Мама не спрашивает, откуда у старшего деньги на пропитание, и так ясно, что честным путем здесь ребенок не заработает. Сама вроде подыскивать работу собиралась, но Чонгук уверил, что сам справится, сам о семье позаботится, а ей нужно после многолетней тирании в себя хотя бы немного прийти. Сыновьям только тепло ее нужно, остальное они сами сделают. Пусть только мама будет в порядке. Ей без дозы тяжело, поэтому Чонгук, который хотел прятать ее остатки героина, больше не влезает. Он найдет способы помочь матери слезть с наркотиков, а пока это единственное, что помогает ей держаться. Чонгуку больно, но иначе он в нынешних условиях не может. И брата надо воспитывать, хотя тот и сам умом взрослее своего возраста, точно как Гук. И это тоже облегчает жизнь. Каи умный мальчик, и ничего для себя не требует, молча, с большой благодарностью принимает все, что у него есть, что для него делает старший брат. У них никогда ничего не было, они мечтать не умеют.  — Йоу, куда собрались? А мяч где? — возмущается с порога Чимин, сидящий на ступеньках с Дино, нападая на двух Чонов, вышедших из подъезда. Утро в гетто, как новое рождение. Кто выжил этой ночью — вновь герой.  — В магазин, — широко улыбается Каи. — Мама хочет приготовить вкусный обед для нас всех. Идем купить что-нибудь.  — Да, я наскреб немножко бабок ночью, — чешет затылок не выспавшийся Чонгук. Он глаз не сомкнул, вернулся домой под утро. Сортировка и упаковка наркотиков у Дина легла на хрупкие плечи Чонгука и еще нескольких местных парнишек, готовых зарабатывать любым способом. Чимин и Дино тоже у него иногда подрабатывают, но их задача — продажа. Им все равно полегче: у Дино дедушка фору любому даст, он на стройке в центре работает, для богачей дома строит и иногда неплохо получает, а у Чимина мама в школе учителем работает и часто за эту четверку вступается перед директором. Благодаря ей их еще не исключили за вечные разборки в школе. Чонгук очень любит конфликтовать со старшими и указывать им их место. Они теперь даже к Каи не решаются подойти, не говоря уже о Дино и Чимине.  — Каи, чувак, а потом в баскетбол пойдем играть? — спрашивает Дино, потирая руки в предвкушении и улыбаясь. — Ты обещал показать, чему тебя брат научил. Посмотрим, так ли ты хорош, как и легенда Бабилона, — кивает парень на Чонгука.  — Он меня еще на колени поставит, — отмахивается Гук.  — Щас вернемся и сыграем. Гук показал мне парочку новых приемов, — Каи гордо улыбается и поднимает указательный палец, крутя на нем невидимый мяч другой рукой.  — Ниче, подрастешь, до кольца нормально будешь доставать, точно всех сделаешь, — Чимин поднимается и треплет младшего Чона по мягким черным волосам. — Погнали вместе, а то скучно. Шутя и смеясь, мальчишки доходят до ближайшего магазинчика. Хозяин только-только снял с окон доски, которые ставит ночью, чтобы избежать ограбления и погрома, и принимает первых посетителей. Часто к нему заглядывают попрошайки и наркоманы, которых он гоняет двустволкой, но этих парнишек он знает чуть ли не с рождения, поэтому порой сам дает им какие-нибудь сладости, не требуя денег.  — А куда отец ваш делся? Постоянно буянил тут, хотел, чтобы я ему денег дал, а потом вдруг пропал, — хмурится хозяин магазинчика. Мальчики вмиг мрачнеют и затихают. Каи жует губу и нервно ковыряет пальцем дырочку на толстовке. Чонгук коротко глядит на друзей, вспоминая, как они втроем тело закапывали, затем переводит взгляд на продавца.  — Мы тоже не видели его, — говорит он, стараясь звучать сдержанно, но с ноткой озабоченности вопросом мужчины. Как будто его волновало бы, куда делся отец, если бы Чонгук не знал, что с ним стало от его же руки.  — Странно, но я рад, что он позволил всем нам вздохнуть, и без того тут хватает бандитов и прочего сброда, — отмахивается хозяин магазина. — Ну, ребятки, что хотите купить? Накупив продуктов к обеду, мальчики возвращаются к дому.  — Даже если бы он спалил нас, не стал бы ругаться, я думаю, — задумчиво говорит Дино.  — Ага, ваш пахан всем мешал, — со злостью в голосе говорит Чимин. Сколько раз они с Дино видели, как отец Чонов применял насилие к своей семье и не только. Однажды и Чимину чуть не досталось. Такое нельзя было прощать. Чонгук все правильно сделал, Пак в этом не сомневается.  — Именно поэтому на меня никто не подумает, — Чонгук закидывает пакет на плечо и идет, повесив свободную руку на плечо брата, что молчит с самого магазина. — Каи, слышал? Если кто-то про отца спросит, говори, как я Джиму в магазине: ничего не знаю, и все.  — Я не стал бы никому никогда рассказывать, тебя же арестуют, если узнают, — взволнованно отвечает брат, мотая головой.  — До этого не дойдет, если мы забудем этот случай, — успокаивает младшего Гук. Только сам он никогда не забудет. Прошло две недели, а он спать не может. И хорошо, что ночью работает, не дает себя сожрать свежим воспоминаниям, а днем слишком вымотан, чтобы о чем-то думать, да и брат с мамой отвлекают. Возле дома, как никогда, собрались соседи и просто прохожие. Они о чем-то шумно галдят, кто-то требует вызвать скорую и полицейских. Чонгук поднимает голову и замечает распахнутое окно в их квартире. Внутри все леденеет. Он бросает пакет на землю, толкает брата к друзьям и протискивается сквозь толпу. Он уже слышит ее имя из уст знакомых, его самого кто-то зовет, о каком-то сожалении говорят, что-то еще вспоминают, о наркотиках, о проблемах в семье, на которые всем насрать было, а Чонгук звон в ушах только и слышит. Он расталкивает толпу и видит густую кровь на асфальте, видит ее, лежащую на холодной земле со сломанными костями. Чонгук падает коленями прямо в лужу крови и хватает ледяную руку, за которую четырнадцать лет держался. Она вдруг его отпустила. Чонгук кричит. Чимин закрывает Каи уши, Дино прижимает мелкого к себе и судорожно гладит по голове задрожавшей рукой. Ребенок пытается вырваться и кричит, к брату, к маме тянется, но старшие его прочь оттуда тянут. И без слов ясно, что случилось. Каи не глупый, ему все понятно. Случилось что-то страшное. Что-то, что их с Чонгуком жизнь до конца дней омрачит. Окрасит и так скрытые во тьме детские души в пожирающий черный. Как прежде никогда не будет. В братьях сломалось что-то ценное, что заставляло их надеяться на светлое и двигаться с чертовой надеждой. А теперь? Кому они нужны? День вдруг стал пробирающим до костей холодным и серым, а начинался с обманчивого теплого солнца. Мама в последний раз улыбнулась, дав лживую надежду на лучшее, и оставила детей в проклятом городе без будущего. Чонгук больше слез не обронит.