***
Олег знал, что не стоило ехать на эти соревнования. – Тебе лет сколько уже, Волков, – допытывается директор школы накануне. – Шестнадцать? Должна же быть уже сознательность, а? Олег потный после физкультуры, майка липнет к телу. Ему бы в душ – и на обед. А не сознательность посреди спортзала в себе искать. Сережа солдатиком замирает справа от них, в двух шагах. Ушки на макушке, прислушивается. Олег улыбается ему быстро под аккомпанемент быстрого речитатива директора – сейчас, сейчас пойдем, Серег, договорит только. – Разумовский, – рявкает директор вдруг. Сережа вздрагивает, Олег напрягается мгновенно. Но директор только руками всплескивает огорченно. – Разумовский, Сережа, ты же наша гордость, ты же на каждую олимпиаду ездишь. Ну скажи хоть ты этому твердолобому – с такими результатами, как у него, не поехать на соревнования… – Не приплетайте его, Степан Федорович, – говорит Олег угрюмо, пока Сережа смотрит беспомощно. Хочет еще сказать, что эта самая гордость от всех олимпиад и конкурсов разве что в обмороки не валится, недосыпает, недоедает, нервничает, может, хватит его мучить. Но Сережа вдруг оживает, отмирает. Кивает согласно. – Почему бы и нет, – говорит он тихо. – Ты правда лучший, Олег. Олег сдается. Сережино восхищение – прием нечестный. Может, и правда, интересно будет? Пожимает плечами – на соревнования, так на соревнования, теперь-то можно в душ? – и директор ликующе хлопает его по плечу. Тянется и Сережу хлопнуть, но Олег выдвигается вперед ненавязчиво, закрывая собой, и директор тушуется. – Автобус послезавтра, – говорит он вместо этого. – Собирайся, Волков, потренируйся еще… И будь там молодцом. Сережа ночью перед отъездом заползает к Олегу на кровать, усаживается в ногах, как сова на ветке. В темноте выражение его глаз не разглядеть – пустые черные провалы – и Олег просто сонно бурчит, пытаясь поделиться одеялом. – Ты вернешься через неделю? – спрашивает Сережа смазанным шепотом. – Даже если они привяжут меня к груше и будут угрожать не отпускать, – обещает Олег, зевая. – Я к тебе вернусь. Иди сюда, Серый, у тебя ноги ледяные. У Сережи руки прохладные и вялые, он ложится послушно – и Олег испугался бы, если бы не хотел так спать. Но он тренировался весь день и чувствует себя как выжатый лимон, поэтому просто утыкается лбом в чужое плечо – досыпать, досыпать, досыпать. – А ведь интересно, – говорит Олег в полусне. Сережины волосы у него где-то в ухе уже. – Свалить отсюда на целую неделю. Им обоим надо проснуться рано. Олегу – сумку в руки и бегом к школе, на автобус. Серому – вернуться в свою кровать. Олег им морды бьет, конечно, всем, кто решает в остроумии поупражняться, но все же. – Одна нога здесь, другая там, ладно? – шепчет Сережа. Его рука где-то в волосах Олега, перебирает пряди, путается. – Повеселись там. Но возвращайся скорее. Теперь они сидят в холле на собственных рюкзаках – пятнадцать ребят из разных школ Питера – и слушают мрачно прогноз сопровождающего. – Сломался, – Евгений Михалыч разводит руками растерянно. Он вообще человек неплохой – насколько неплохими могут быть равнодушные взрослые – но в стрессовой ситуации теряется совершенно. По крайней мере, усы внушительные. – Сломался ваш автобус, ребятки, подтвердили. Придется подождать. «Это и ваш автобус, – хочет огрызнуться Олег. – Могли бы что-нибудь и предпринять». Олег вот пытается. Его отлавливают при попытке сбежать на вокзал после первого сообщения о сломавшемся так вовремя автобусе. Олег Сереге обещает вернуться, он должен быть дома к концу дня – кормить припасенными вкусностями со стола спортсменов и показывать медаль. Отлавливают, но не ругают – Евгенмихалыч ругать вообще не умеет, кажется, а после результатов Олега в соревновании и не хочет вроде, – только просят подождать терпеливо вместе со всеми. – Вы ребята взрослые, – Евгенмихалыч даже втолковывает так, будто оправдывается. – Самостоятельные. Но я в ответе за вас сейчас, нужно понимать… Потому теперь у Олега скованы руки. Отсутствием карманных денег – и этим самым «пониманием». Евгенмихалычу за него влетит. Не слишком хорошо. Сосед Олега по закутку на полу – Игорь – толкает его коленом. – Волк, – говорит он агрессивным полушепотом. – Ты часом не бешеный? Что это еще за начало разговора. Игорь прямо на полу сидит, рюкзак в ногах, ухмылка кривая. Олег смотрит мрачно в ответ. Он обещал не сбегать больше до приезда автобуса. Но не влезать в драку он никому не обещал. Даже со своими – вы все тут «свои», пока по домам не разъедетесь, сообщает Евгенмихалыч, ухитряясь в кои-то веки выглядеть внушительно. У Игоря совершенно дурацкий козырек на макушке – велик, скатывается на глаза постоянно – лохматая челка чубчиком, широкие брови и нескончаемый запас язвительных комментариев. Игорь держится капитаном команды неполных два дня – пока его не снимают с поста за непрофессиональную драку с соперником прямо во время выполнения упражнения. Команда удивлена, судьи недовольны, а объективных причин ни один из участников перепалки не называет. Соперник отплевывается от крови из разбитой губы уныло, а целехонький Игорь глядит зверем и молчит. На дальнейшее участие в соревнованиях Игорю все-таки дают добро, отбивают, спортсмен он ценный. Никто из «своих» подружиться особо не успевает за эту неделю – тут урвать бы минутку сна и пару часов тренировки. Но на третий день Олег, устав от однотипных одиночных тренировок, предлагает Игорю, мрачно избивающему жалкую грушу по соседству, короткий спарринг. Спарринг затягивается – они оба, раззадорившись, скатываются в какой-то совсем уличный бой. Вокруг собираются галдящие зеваки из своей команды и чужих, и Михалыч, не разобравшись, бежит разнимать. Потом, правда, хвалит. За поддержание спортивного духа и тренировку в команде. Игорь отряхивается, как собака, нахлобучивает свой козырек обратно. – Повторим потом, – бурчит с таким видом, будто собирается в следующий раз соперника под орех разделать. – Поддержание спортивного духа. Олег хмыкает, не впечатленный. Посмотрим, кто чей дух поддержит, ага. Теперь же – на полу в холле – Игорь только фыркает в ответ на мрачный взгляд: – Михалыча так переполошить. Это еще суметь надо. Повторять не собираешься? Олег собирается. В голове давно собрался и смотал удочки отсюда, из душного холла. К Сереге. Но Михалыч поглядывает периодически так проникновенно, что у Олега там, где совесть, по идее, должна быть, даже скрестись что-то тоскливо начинает. Игорь ответа особо не ждет. Вытягивает ногу, пинает свой рюкзак грязным кроссовком: – Спешишь к кому-то в волчью норку? Влюбленный волк уже не хищник? – Прорвало, – решает Олег вслух. – Долго молчал? Слюной не захлебнись. Игорь смотрит довольно. Он вообще не весельчак, так что короткая ухмылка вполне на полноценный смех тянет. В переводе с игоревского. Евгенмихалыч приходит наконец к какому-то соглашению с самим собой. Машет руками, как мельница, поднимая «своих» с пола. – Денек мы с вами еще тут посидим, – делится он, пока команда тянется уныло обратно по комнатам. – Кормить вас будут, отдохнете. А завтра вечером – по домам, верно? «Завтра вечером» – это на целый день больше, чем Олег обещал Сереже. Он вздыхает мрачно, толкает сверлящего взглядом на ходу ступеньки Игоря локтем: – Как насчет «поддержания спортивного духа и тренировки в команде»? Игорь кривится выразительно: – Звучит отвратительно. Сумки закинем и идем.***
Стекла автобуса покрываются мелкой моросью, запотевают изнутри, едва на горизонте показывается Питер. Приветствует. Всю дорогу продремавший на соседнем с Олегом сиденье под своей огромной кепкой Игорь ворчит спросонья, когда автобус ведет вбок на ухабистой дороге. – Вот мы и дома, Волчара, – Игорь тянется протереть рукавом стекло, прилипает носом. – Мне тоже еще вчера позарез надо было дома быть. – Собратья по несчастью, – подытоживает Олег. – Что пропустил? Игорь хмыкает невесело, оборачиваясь. Кепка съехала и весь лоб под челкой в крупных каплях от запотевшего окна. – Рыбалку. – Батя злиться будет? – Олег никак не может вспомнить, ездили ли они с отцом когда-то на рыбалку. Тогда. – Не батя, – по лицу Игоря скользит какая-то тень. Знакомая. У каждого в детдоме такая в глазах поселилась. Олег отворачивается. Ясно. – Не, не будет. Забей. Олега высаживают у самого дома – автобус лихо тормозит, и их всех опять подбрасывает на сиденьях под сдавленные смешки. Михалыч выходит следом, долго благодарит за участие, стоя в дверях автобуса, зовет тренироваться в его спортзале в любое время. Олег кивает, придерживая рюкзак за плечом – неловко, но мужик-то хороший все-таки. Игорь высовывается тоже, через плечо Михалыча ухмыляется криво, уже отошедший от недавнего разговора: – Тут живешь? Я заскочу как-нибудь, сгоняем в зал к Евгенмихалычу вместе? Олег перспективу оценивает – неплохо, партнер для спарринга достойный обеспечен: – Забились. Я друга только еще возьму с собой. Или с Серегой, или никак. – Бери всех, – фыркает Игорь. Михалыч его в автобус обратно впихивает – ехать пора, Игорек, ехать. – Бывай, Волчара. Санек – старший из пацанов в детдоме, плечи широченные, едва в дверной проем пролезает с ними – курит под крыльцом – прямо под дождем – не прячась. Слякоть булькает и пузырится вокруг его грязных резиновых тапок. Тапки у Санька стащены откуда-то – нелепо-розовые, объект дружелюбных насмешек. – Здоров, – Олег тянет руку, Санек – сигарету из пачки, поделиться. – Порядок у вас? Приятель пожимает плечами. У него голова бритая, выглядит маленькой и неловкой на широких плечах. – Да че произойдет-то. Выиграли? Курнем, Волков? За встречу. Олег отмахивается, вытягивает медаль из кармана – серебро. После трех лет бронзы, ребятки, радуется Михалыч. – Хоть сейчас в ломбард, да? Потом давай, сигаретку для меня спрячь. Я наверх. Санек мнется странно. Они с Олегом не враги давно, хоть и бились не на жизнь, а на смерть в детстве. Детдомовские постепенно примиряются с мыслью, что они вроде как – части одного какого-то целого. Не семья, как доказать пытаются воспитатели и директор, еще чего. Но и не чужие вроде. Даже странный, раздражающий каждого второго одним видом Разумовский. А у Олега и вовсе все просто. Не трогаешь Сережу – не враг. – Волчар, ты это… Олег напрягается. Начало разговора хорошего не сулит. Он Санька не дослушивает, прыгает через две ступеньки по лестнице наверх. Главное, чтобы Сережа… Олег не додумывает – у него мысли отчего-то одна страшнее другой. Утешает только то, что если что вдруг – он вернулся, он все поправит. Сережа обнаруживается в общей спальне старших ребят. Клубочком в кровати под тонким казенным одеялом. Он не оборачивается, когда Олег влетает в дверь, впечатывается плечом в косяк, – днем спит, сурок. Пацаны тянутся лениво со своих кроватей руку пожать – че, Олег, с победой, вернулся, блудный сын, Волков, живой? Олег здоровается быстро со всеми сразу, бухает рюкзак на пол и падает на Сережину кровать: – Серый, эй. Я дома. Хватит дрыхнуть. Сережа реагирует на его голос неожиданно – зарывается в свое одеяло глубже и молчит. Волосы выбились, разметались по подушке, горят рыжим пламенем – но тускло как-то, непривычно. Олег огонь этот тянется погладить – и в груди ворочается большим комом что-то смутное, тревожное. – Сереж, что такое? Санек вырастает на пороге спальни, прямо в своих грязных тапках. Делает знаки странные от двери, шипит: – Волчар. Отойдем? Что-то случилось. Что-то случилось, пока Олега не было рядом. Часы в холле больше стонут, чем отбивают семь вечера, и пацаны, ворча привычно, гуськом стягиваются в столовую. Даже Санек устает семафорить от двери, исчезает. Спальня пустеет. Сережа не двигается. Хорошо, значит, Олег тоже не голодный. – Серый, – зовет Олег ласково – ребят нет, можно, – пока внутри нарастает бешеная паника. Плечо под его ладонью вздрагивает. – Я здесь, с тобой, скажи мне. Сережа садится в кровати резко, сбрасывает и одеяло, и чужую руку – Олег едва не падает с края постели от рывка. – Сказать? – голос у Сережи свистящий и резкий, и Олег смотрит с вскипающей яростью на свежую синеву на светлых скулах и разбитые, покрытые кровавыми корками губы. – Я думал, ты не вернешься. Про «не вернешься» – ну чушь же полнейшая, Серый, ты же умный вроде. Ну куда Олег без вещей, без документов, без денег – несовершеннолетний, нищий и с жалким рюкзаком, набитым шоколадками. И какого черта вообще. – Ну и кто? – вырывается рычанием. – Серег, кто это был? Сережа мимо ушей пропускает: – Я напридумывал себе такого. Автобус в канаве, травма на соревнованиях, заложники даже, ты прикинь… В спортзале – или где вы там были. Целые сутки – никто ничего не говорит. – Евгенмихалыч звонил директору, – Олег хмурится. – Передавал, что мы задерживаемся. Автобус сломался, Сереж. Я ж на электричку пытался свалить, когда узнал. – А кто мне скажет? – огрызается Сережа. – Директор твой? Мне Евгенмихалыч не звонил, уж извини. Он зарывается в одеяло беспомощно и сердито, Олег помогает, как может, подтыкает растерянно со всех сторон. Ну просто курица-наседка, а не Волчара. Сережина вспышка гнева сходит на нет, сменяется тихим, тоскливым молчанием. Олег его по коленке гладит потерянно: то ли прижимать к себе, уговаривая, что теперь все будет хорошо, то ли нестись мстить неведомым обидчикам, – хрен разберешь. – Ты обещал вернуться, – бормочет Сережа едва слышно, пока Олег борется с собой – нельзя хватать за плечи и трясти, успокойся, – сломаешь ведь. Потом сам скажет, сам имена назовет этих ублюдков. А нет – так у Сани узнать можно. Нет ничего, что не знает Санек. – Я и вернулся, – щеки у Сережи горячие, свежие ссадины горят под пальцами. И глаза пустые – только свет от лампы мигает в зрачках золотыми отблесками. – И больше никуда не собираюсь. Меня всего неделю не было, Серый. Говорил же, что плохая идея. Сережа смотрит куда-то сквозь, пока Олег убирает спутанные волосы с его лица: – Он говорит больше тебе не верить.***
– Ну, – говорит Санек – широкоплечий девятилетний шкаф, губа рассечена в какой-то недавней драке, как у зайца. – Что же ты, Волков? Разумовскому врезать – это ж посвящение такое. Сразу поймем, что ты наш. Разумовский – Олег его имени даже не знает, а уже давай, бей, – вжимается в угол, словно в стену пытается втянуться. Он рыжий до искр в глазах, в нелепом свитере, взгляд из-под лохматых волос – как у загнанного зверька, дикий и несчастный. Олегу – восемь, и дома его учили, что маленьких и слабых обижать нельзя. Что за справедливость надо бороться. Что один человек может все изменить. – В нос бей, – советует Санек. – Все уже привыкли, что придурок на ровном месте падает, никто на тебя не подумает. Разумовский смотрит на Олега так яростно и испуганно, будто знает, что проиграет, но все равно собирается изо всех сил бороться за жизнь. – Ой, да легко, – соглашается Олег покладисто. – Раз уж посвящение у вас такое, пацаны. И бьет. Санька. Не в нос – не практично. Сразу в солнечное сплетение. Потом – согнувшегося – в раздражающую еще с первого взгляда заячью губу. Санек опрокидывается неловко, катается по полу. Зато наваливаются его друзья, втроем, разъяренные, – Олег младше, меньше, уворачивается юрко, молотит кулаками. Но все равно устает быстро. А потом видит краем глаза, что Разумовский тоже бросается в бой маленькой рыжей молнией – царапается, кусается, пинается с какой-то звериной яростью, пока оклемавшийся Санек не вытаскивает из драки за шкирку, как котенка. Олег рвется на помощь, отвлекается – и получает немедленно. Коленом в живот, локтем между лопаток. У него гудит все, в глазах пляшут черные мушки, а под щекой почему-то оказываются грязные плитки пола. Молодец, Волков. И пацану помог, и себе теплую встречу обеспечил. Его пинают со всех сторон, кажется. Олег пытается за ногу схватить, дернуть, но только получает в бок, сворачивается клубком против своей воли. Разумовский, барахтающийся в хватке Санька, внезапно издает вой. Сиплый, захлебывающийся, утробный. На одной ноте. – Чего разтявкался? – рявкает Санек, встряхивает. Голова у Разумовского мотается беспомощно – Олег видит, рычит, пытается подняться безуспешно. А потом что-то валится с неба, с грохотом, с оглушительным треском, совсем рядом. Вокруг взметается облако пыли и штукатурки – кричат – и Олега внезапно оставляют в покое. Судя по короткому сдавленному звуку, Разумовского швыряют на пол где-то рядом. – Что за хрень? – Санек кашляет от поднявшейся пыли надсадно. – Гребаная люстра грохнулась… пацаны, целы? Валим отсюда, пока на нас не повесили. Вокруг Олега раскатываются по полу со звоном длинные хрустальные капли с упавшей, лежащей на боку, как тонущий корабль, массивной люстры. На полметра правее упади – и все. Хана. И противникам, и ему. Разумовский рядом переворачивается на живот с шипением. Кристаллики от люстры отражаются в его огромных глазах золотыми искрами. – Ты живой? – сипит Олег. – Я прошел твой обряд посвящения? Разумовского зовут Сережей, и его лицо пылает ярче волос, пока Олег терпеливо умывает их обоих от пыли, крови и побелки над раковиной в туалете. Глаза у Сережи оказываются голубые, чистые, никакого золотого отблеска, показалось. – Я испугался, – признается Сережа. Вода попадает ему в рот – меньше болтать надо, Разумовский Сережа, подожди, тут еще над бровью. – Что они тебя убьют из-за меня. А рядом только люстра… Олег фыркает, пытаясь побелку оттереть со смешного свитера Сережи: – Хочешь сказать, ты люстру свалил? Силой мысли, что ли? Олег читал «Кэрри» Стивена Кинга. Там нифига не весело вообще-то. Сережа вдруг бледнеет, оглядывается по сторонам и подается ближе. Олег даже пугается – еще обниматься решит из благодарности. – Не я, – шепчет Сережа едва различимо. Губы у него потрескавшиеся, подрагивают. – Это монстр. И он сердит, что я не позволил ему прямо на вас люстру скинуть. – Монстр? – переспрашивает Олег скептически. Он в монстров не верит. Максимум – в Росомаху и Черепашек Ниндзя. – Что еще за монстр? Сережа дрожит так, что Олег даже пугается за него: – У него крылья. И желтые глаза. Он защищает меня. – Но ты боишься его, – замечает Олег веско. Перекрывает воду в раковине, поправляет свою футболку, Сережин свитер. – Зачем он тебе тогда? Это все равно что этого вашего Санька на спине таскать. Тяжело и стремно. – Иногда он делает плохие вещи, – Сережа сникает совсем. – Ему не нравится, что я не хочу быть плохим. Олегу бы уйти. Оставить этого странного пацана и его монстров наедине друг с другом. Хлопнуть дверью туалета, догнать Санька – че, крутая была драка, начнем сначала? Но Олег протягивает руку Сереже Разумовскому, рыжему, мокрому, с дрожащими синими губами. – Ну и забудь своего монстра тогда, – говорит он просто. Монстры только в твоей голове. В шкафу их нет, в шкафу только чистая одежда и, может, Нарния. Монстры лишь среди людей. Сережа тянется навстречу неуверенно, обеими руками сразу. – Я защищу тебя от всех и без твоего дурацкого монстра, идет?***
Под утро у Олега начинает саднить горло. Он ворочается на узкой скрипящей кровати, из плохо закрывающегося окна над ним дует нещадно, даже брызжет просочившимися каплями осеннего дождя на затылок пару раз. Над головой, в спальне старших девочек кто-то из воспитателей командует подъем. Олег не выдерживает, стоя на холодном полу, подсовывает носки в щель в оконной раме. Сережа не спит. Смотрит на Олега с собственной кровати – одеяло до носа, одни глазищи видны. – Доброе утро, – говорит глазищам Олег шепотом, горло немедленно царапает изнутри. Спальня вокруг него потихоньку приходит в движение, погружается в привычное утреннее ворчание. Сережа не отвечает. Они так и не мирятся вчера. Олег беспомощно сидит на Сережиной кровати до ночи, вернувшийся с ужина Санек запускает в них двумя промасленными бутербродами в салфетке. Даже уговорить обработать раны как следует Сережу не удается. Олег роется в рюкзаке, игнорируя жжение в горле, кидает Сереже на одеяло батончик мюслей – один из сбереженных трофеев с соревнований, на завтрак давали. У Олега таких семь. Один – восьмой – сам съел, попробовать. – Они как сухая каша, – оправдывается, когда Сережа высовывает руку из-под одеяла, молча толкает батончик пальцем на пробу. – Но с фруктами. Покушай. Сережа подает голос, когда Олег уже машет рукой на попытки разговорить, отворачивается к своей кровати – джинсы надо в прачечную тащить уже, а вот футболка под свитер чистая находится. – Носки у меня возьми, – говорит Сережа резко. Голос – как карканье, Олег едва не подпрыгивает. – Ты своими окно заткнул, умник, что надевать будешь? Олег утягивает Санька курить на первой же перемене. Сережа, снова взявший обет молчания, демонстративно утыкается в учебник по истории – с книгами Олег не пытается конкурировать, тут победа очевидна – и с ними не идет. – Ну? – интересуется Олег, закуривая. Небо над ними серое и низкое, тучи сбиваются в плотную кучу, как грязные овцы на лугу, – Игорь на обратном пути в окно автобуса овечью толпу видит, колотит Олега по плечу, кепку свою на затылок спихивает азартно – гляди, гляди, эй. Санек щелкает зажигалкой безуспешно, матерится: – Да че ты мрачный такой, ну. Дай свою, Волков. Перетрем. До конца перемены три минуты. Историчке на время плевать – она в другом веке каком-то живет – хоть в конце урока приходи. – Да нормально все было сначала, – Санек пожимает плечами, снова лезет в пачку. Он сигарету за раз скуривает, съедает почти. – Никто его не трогал. Они ж не самоубийцы. – А потом? – сигареты – отстой. Олегу горло дерет нещадно, шею под свитером сдавливает – не вдохнуть. Он тянется рукой растереть, кашляет сипло. Санек с тревогой смотрит. – Кто-то ж рискнул. Сволочи. – Че, пробрало, Волчара? Некрепкие ж вроде, – Саня пачку рассматривает с недоумением. – Да ты ж не приехал в воскресенье. Серега в понедельник в школу нормальный пошел, а на третьем уроке – вся рожа уже в кровище. Олег представляет Сережу, стирающего торопливо кровь с разбитого лица в школьном туалете, – вымокшие рукава свитера, руки дрожат, глаза красные. Потому что Олег не вернулся вовремя, не сдержал обещание. Он впечатывает бычок в кованые ворота мрачно, тушит, сминает мстительно: – И ты не видел, кто? У Санька морда хитрая, наклоняется, куревом дышит: – Ну, видеть не видел, конечно. Так бы встрял, ты че, свои ж. Но ты к Яковлеву из параллели приглядись. Ухо синющее, не видел? И бровь в мясо. Ни на что не намекаю, если че. Олег возвращается на урок, Санек докуривать остается – че я там не видел, Волчара, на истории твоей, ну, я сам история. Сережа смотрит в свой учебник мрачно, не оборачивается. Олег через плечо заглядывает, отфыркивается от рыжих волос – искусство пост-революции, разумеется. Горло под воротом горит огнем. Олег трет, чешет, кашляет, поднимает столько шума, что даже равнодушная историчка интересуется, что не так. Сережа учебник наконец опускает на парту, подкладывает палец вместо закладки и смотрит искоса встревоженно: – Больно? Больно, но по большому счету плевать. – Что он тебе сказал? Олегу надо успеть до конца уроков подсчитать, сколько раз Яковлева мордой в пол ткнуть. И пару запасных еще можно. Профилактических. – Да какая разница, – шепчет Сережа в ответ. У него на полях учебника, под рукой – желтые кошачьи глаза в обрамлении черных перьев. Карандашами, красиво. Олег ближе придвигается посмотреть, Сережа отпихивает локтем. Обижается еще. – Тебе чего с этого? Окей, Олег готов импровизировать. Серегу после уроков сажает у курилки с флегматичным Саньком – сейчас вернусь, галопом, рысью, одна нога здесь, другая там. Санек смотрит из-под прикрытых век, фыркает, но не комментирует. – Волков, – у Сережи голос звенит, и в горле Олега в унисон вскипает саднящая боль. – Олег, черт возьми. Не надо никого избивать за меня. Олег отмахивается: – Да там другое. Вспомнил, что должен ему кое-что. И вообще, Серег, Сережа, ты лицо свое видел? У Олега вот крышу сносит от ярости безвозвратно от одного только взгляда на ссадины и губы разбитые. Яковлев из параллели – надо отдать должное – не сбегает, хоть и бледнеет. У него действительно ухо вдвое раздулось и на брови неприглядная шишка. Молодец Серый. Яковлев сплевывает только в ответ на короткий вопрос Олега – ну я это был, я Разумовского разукрасил, дальше что, Волков, врежешь мне? Ну раз ты сам предложил, соглашается Олег покладисто, как я откажу. Сережа – как ни странно – дожидается Олега у курилки на скамейке, пинает свой тощий рюкзак методично, качает ногой, как недовольный кот хвостом. Санек тоже далеко не уходит – мрачный настрой Олега считывает без запинки и остается охранять. Где-то рядом за углом школы посвистывает легкомысленно, треплется с кем-то. – Ну что, – спрашивает Сережа хмуро, когда Олег подходит, садится у скамейки на корточки среди пожухших листьев и вымокших окурков. – Полегчало тебе? – Полегчало, – соглашается Олег. Горло дерет с новой силой, каждый вдох – как наждачкой где-то внутри. Серега замечает, кажется, открывает рот – спорить, доказывать – но Олег быстрее. Сгребает Сережины руки, укладывает голову на них, в колени лбом утыкается. Рядом никого – можно. А был бы кто – плевать. – Если соберусь на следующий год, – сообщает Олег глухо. На шее будто колючий обруч смыкается. Сережа руку вытягивает одну, на этот обруч кладет, гладит. От его холодной ладони становится легче дышать. – Со мной поедешь, Серый. Два в одном будем.***
Когда Олегу исполняется пять, родители дарят ему щенка. Щенок толстенький и пузатый, переваливается по полу смешно, тычется доверчиво Олегу в ладони мокрым носом. И делает лужицы в разных углах – то ли из вредности, то ли потому что малыш еще. Днем маленький Олег ответственно с тряпкой бегает за щенком, а ночью этот страшный, дикий, любимый горячо зверь заползает к нему в кровать – куда ползешь, нельзя же, у тебя лапы грязные, нас обоих отругают – ложится на шею живым шарфом и вырубается, абсолютно уверенный в своей щенячьей правоте. Шея под щенком затекает быстро. Олег через нос дышит старательно, пока не приходит кто-нибудь из родителей, не снимает сопящий щенячий шарф, ахая встревоженно. Олегу снится, что щенок – почему он все еще маленький такой, столько лет прошло, должен был в огромную псину вымахать – находит его в детдоме. Залезает в кровать, тычется в волосы, в ухо влажным носом – я здесь, я здесь, здравствуй – а потом, как в старые времена, укладывается на шею. Жарко, тяжело и душно. Олег открывает глаза с трудом – как песка под веки насыпано. В окне над головой серые предрассветные сумерки. Носки в трещине дрожат от ветра, пацаны со своих кроватей храпят в унисон. Сережа сидит на кровати Олега с ногами, смотрит так встревоженно, будто Олег уже на последнем издыхании и волю для потомков озвучивает. – Серый, – хрипит Олег. Сон про щенка уходит, тает, а тяжесть, обвившаяся вокруг шеи, остается. Ровным кругом – как плотно прилегающий к коже ошейник. – Ты на моей ноге сидишь. Сережа сдвигается торопливо, тянется руку Олегу на лоб положить. Ладонь у Серого теплая, бережная, Олег глаза закрывает, улыбается через тянущую боль: – Губами надо, так не разберешь. Сережа неловкую шутку не оценивает: – Что болит, Олег? Олег думает честно, тянется шею потрогать неверяще – ощущения такие явственные, что кажется, будто он вот-вот пальцами в фантомный ошейник упрется – откуда бы тот не взялся. Под пальцами только его собственная кожа – горячая и мокрая от пота. – Шея, – признается он, и Сережа сжимает губы в тонкую линию. – И горло немного. Думаешь, застудил? Сережа тоже к «ошейнику» тянется – будто знает, где, – проводит пальцами растерянно. – Серег, – приходится шептать, Санек на дальней кровати возится во сне, маленькая голова торжественно венчает гору из одеяла. – Ты чего дрожишь-то?***
Сережа ходит за Олегом хвостом все утро, будто они снова возвращаются в детство. На завтраке – привычно рядом, без интереса ковыряется вилкой в каше – ее есть надо, Серег, а не то, что ты сейчас вот делаешь. В туалете – тоже под боком, следит, как Олег горло солью, выпрошенной на кухне, полощет. Даже в курилке – молча дымом дышит, пока Олег его за порог не выставляет. Это странная простуда какая-то. Тяжесть вокруг шеи не растет, не исчезает – она просто есть, пульсирует, как живая. Давит – не сильно, как напоминание своеобразное. Пока они идут до школы – дождя ночью не было, дорога подсыхает проплешинами – Сережа совсем в себя уходит. Шевелит губами, будто сам с собой спорит. Олег даже останавливается, в круглосуточном магазине шоколадку ему на сэкономленные покупает – держи, Серый, съешь, ты как зомби. У них физкультура первым уроком – кросс. По сырому стадиону, под низким ранне-ноябрьским небом. Кто-то из своих ворует у Санька шорты, и раздевалка наполняется грозным ревом. Серега кросс не бегает класса с седьмого. – Ты как с такой самоотдачей выжить собираешься, Разумовский, – отчитывает физрук тогда. Сережа последний, но разочарованным не выглядит, – Олег-то первый, а у них на двоих все. – А ну как убегать однажды придется. Или догонять, наоборот. Сережа плечами пожимает: – Я спорткар куплю. Или велик на худой конец. Не догонят. Олег вклинивается, предлагает за Сережу круги дополнительные ему назначать – все равно первый буду, хоть три круга, хоть шесть. Физрук берет на слабо – Олег честно пробегает дополнительные круги по пустому полю, пока класс смотрит с интересом, сгрудившись в сторонке. У Сережи глаза огромные, на все лицо, Олег их взгляд потерянный выцепляет каждый раз, когда пробегает мимо. Затянулась шутка, написано на лице у Сереги, Олег, хватит, завязывай. – Шут с вами, – рявкает физрук под конец экзекуции. Олег носом дышит старательно, тошнота подкатывает к горлу толчками, и Сережина теплая рука на спине между лопаток. – Бегай за своего Разумовского, Волков, я ему засчитаю. И это. У нас футбол по средам в зале. Приходи. Сережа на трибунах остается – волосы пламенем горят на фоне серого неба – ноги в кроссовках под себя поджимает. Угрюмый Санек тоже – шорты так и не находятся, а в джинсах бегать физрук не разрешает. Физкультура у параллели сдвоенная. Яковлев рядом на дорожке оказывается, скалится в ответ на косой взгляд Олега. У него глаз заплывший в дополнение к красному уху – даже физрук шарахается. И что-то не так. Невидимое кольцо на шее Олега оживает с первым шагом, сжимается все плотнее, чем дальше остаются трибуны. Олег трет шею на ходу – что за черт. Они с Яковлевым все еще впереди всех, больше никто особо не старается – не на оценку же. Оба класса плетутся сзади огромной нестройной кучей. Олег бежит в своем обычном темпе по привычке – он медленнее и не умеет. Яковлев молчит и не отстает. Шею пронзает болью внезапно и резко. Обруч, сдавливающий горло, будто колючие стальные шипы выпускает, прямо под кожу. Олега назад дергает, как на поводке, – он спотыкается, дышит с трудом, хрипит. Домик для спортивного инвентаря перекрывает обзор – не видно ни обшарпанных трибун, ни физрука. Остальные ребята шумят, галдят где-то за поворотом. Яковлев тоже замедляет шаг, кружит вокруг акулой, молчит. – Второй раунд? – сипит Олег. Его хватает еще на пять шагов – потом только в колени руками и дышать с присвистом. Шея огнем горит, воздуха не хватает отчаянно. – Тебе первого мало было? Яковлев бьет его под дых молча, раза три бьет. Он только на лежачих может. Олег ложиться не собирается – пытается дышать, даже подбородком соперника о колено прикладывает. Они дерутся отвратительно молча и до унизительного недолго – Яковлев вдруг бросает пинаться, исчезает. Дальше бежит, насвистывая, как ни в чем не бывало. У Олега голова идет кругом, горло – как полыхающая пустыня ощущается. Он утыкается лбом в песок дорожки, и галдящая толпа одноклассников налетает сзади, обдает землей из-под ботинок, окружает. Кто-то вылетает из общей кучи малы, несется стрелой к трибунам – и откуда только силы взялись, на кросс вот только что не было: – Андрей Саныч, там это, Волкову плохо!***
– Волкову не плохо, – бормочет Олег. Трет шею на пробу – ощущение тяжести не уходит, но боли больше нет. Исчезает, прекращает тянуть к земле, едва до него добегают физрук, белый, как мел, Сережа и даже Санек с нашедшимися наконец шортами, как с флагом, в руке. – Волков живой. Сережа смотрит на него через стол, через художественно сколотые тарелки встревоженно – а Волков не врет ли часом? Олег в липких макаронах прорывает уныло тоннель для сливочного масла, подталкивает тарелку к Сереже: – Будешь еще, Серый? Меня от одного вида еды выворачивает. Что за фигня происходит, не пойму, – приглядывается цепко. – Ты чего виноватый такой? Сережа сдается сразу. Чуть не опрокидывает коленками стол вместе с макаронами, глаза затравленные-затравленные, будто им обоим по восемь снова, а Санек грозится морду набить. – Прости меня, – шепчет Сережа яростно, пальцы белые, цепляются за стол до хруста – Олег смотрит на них, на эти пальцы, встревоженно, сбитый с толку. – Прости, прости, он сказал, так будет лучше, а мне было так страшно… – Серега, стой, стой, дыши, – Олег руки его от столешницы отцепляет, гладит коротко по тыльной стороне ладоней, успокаивая. – Кто сказал? Как будет лучше? Сережа вокруг собственной шеи круг ладонью описывает – то ли петля, то ли… черт. – Еще раз, – у Олега голос садится, сам слышит. – Успокойся. С начала давай. Его слушаются, дышат глубоко, моргают часто, пока столовая привычно шумит вокруг них. – Ты не вернулся, – говорит Сережа глухо. – Хотя обещал. Я не… Было страшно – кровать пустая неделю, будто тебя и не было никогда, и я все выдумал. А потом, утром, Яковлев, – Сережа глаза вскидывает, больные. – И я ведь первый ударил, не он. Он сказал только, что ты сбежал, наверное. Из детдома и от меня. – Я ублюдка прибью, – обещает Олег мрачно. – Сегодня найду и голову оторву. Сережа не слушает, вздыхает отчаянно: – Плевать на Яковлева. Я бы лучше с ним каждый день дрался. Потому что когда Яковлев ушел, пришел он. – Он, – подытоживает Олег. Санек – сволочь, не всех назвал. – Он – это кто, Серег? Серый смотрит так, будто Олега в первый раз в жизни видит – и увиденным не слишком доволен – исподлобья, глаза круглые: – Ты знаешь. Монстр. Монстр. Тот самый монстр из детских кошмаров Сережи – желтые кошачьи глаза, черные перья и раскатывающиеся по полу кристаллики от упавшей люстры. Огонь в ладони на ночном пляже, полыхающий в песке деревянный ящик. Огонь в ладони, огонь в глазах. Олег встряхивает головой. Он взрослый уже. Бегает в порт помогать с разгрузкой за копейки. Строит планы на жизнь после выпуска – на их с Сережей жизнь. Сигареты вон только крепкие покупает. Олег в монстров и раньше не верил. Всему должно быть объяснение. Огонь в ладони, огонь в глазах Огонь в пустой, мать его, ладони. Люстра, провисевшая на железном крюке добрую четверть века, падает от крика восьмилетнего ребенка. Твою ж. – Он пришел ко мне, – говорит Сережа глухо, голос такой, будто это у него горло болит, не у Олега. – И сказал, что знает, как сделать так, чтобы ты не ушел. Олег никогда не собирался уходить. Пока не погонишь, Серый, от себя прочь, пока не погонишь. – Он назвал это «ошейником». Сережа ладонью собственное горло под воротом свитера обхватывает – в полукруг берет, сжимает. Олег жест повторяет машинально, трет шею яростно. – Сказал, что если уйдешь – назад потянет, а я не, – Сережа срывается наконец, смотрит беспомощно. – Я не хотел, Олег! Если ты хочешь уйти, это твое право, я не могу тебя держать, я… – И что он, – интересуется Олег бесцветно. Недоеденные макароны шевелятся перед ним в тарелке, как живые. – Твой монстр? – Он сказал, что я тряпка, – Сережа шепчет почти. Олег тарелки их со стола на поднос собирает машинально – компот допивать будешь, нет, тогда уношу. Невидимая цепь на шее пульсирует тупой, едва различимой болью, и в голове стучат чугунные молоточки. – И что он все сделает сам.***
Олег думает до конца дня о том, как помягче сказать, что чушь это все полная. И – немножко – о том, чушь ли это все-таки. Сережа молчит, только взгляды бросает отчаянные – Серег, хватит извиняться, я еще даже не понял, за что. Прежним остается только Яковлев. Вырастает на пути – справа канава, слева заросли чертополоха. Пустырь, деваться некуда. Олег и не собирается. Сбрасывает рюкзак на землю, стаскивает куртку деловито, поводит плечами: – А тебе, я смотрю, все неймется. С группой поддержки сегодня? Яковлев улыбается, насколько позволяют разбитые губы: – Дело чести же, Волков. А один я против тебя не очень, признаю. О какой чести речь. – Со мной деритесь, – предупреждает Олег мрачно. – Серого тронете – порву к чертям. – Олег, – говорит Сережа из-за его плеча потерянно. – Их же пятеро. Не надо. – Куртку подержи, Серег. Они расходятся полукругом по дороге. К замершему Сереже и правда никто не подходит, и на том спасибо. Пока не подходит, Олег на их честность не особо-то полагается. Может, ему повезет, конечно, может… – Олег, – пытается Сережа снова – чистая паника в голосе. – Олег, не надо! Олега дергает назад, как на веревке, даже в затылке становится больно. Шею печет огнем – давит, вгрызается под кожу острыми зубьями. Яковлев бьет его первый – Олег задыхается, даже закрыться не может. – Да ты хоть дерись, – удивляется соперник. А потом Сережа налетает на Яковлева сбоку яростным рыжим вихрем, бьет, молотит куда придется. – Серый, – хрипит Олег. Он шеи под пальцами не чувствует, пытается не задохнуться. Какого черта, Серый. Все это – какого черта. Санек со старшими детдомовскими пацанами поспевают как нельзя вовремя.***
Олег сверлит взглядом собственные ладони на парте и лажает по полной, когда англичанка спрашивает его по теме. Верность и доверие, Волков, построй два предложения, по одному с каждым из слов. Верность и доверие. Сережа смотрит с другого ряда отчаянным взглядом. – Я тебе – и твоему гребаному монстру – не собака, на поводке меня дергать. Олег не спит ночь после позорной драки – Сережа тоже, глаза блестят в темноте несчастно – и наутро переносит свои вещи молча за другую парту, раскладывает аккуратно, безжалостным пинком отправляет рюкзак под стол. На него глазеют в молчании из каждого угла класса. Волков добровольно от Разумовского отсаживается. Того и гляди, листья в ноябре зазеленеют. Олег все еще собирается врезать каждому, кто Сереге что-то ляпнет по этому поводу. В девять лет они клянутся друг другу в темноте общей спальни – не отдавать, не предавать, не оставлять. Для клятвы на крови у Олега нож перочинный, из прошлой жизни. Они его на огне от зажигалки закаляют, Олег трясет долго, остужает. В шестнадцать Сережа отдает Олега монстру – даже если никакого монстра нет. К черту, Сережа сам уверен, что отдал, что не сопротивлялся, когда забирали. И это хуже всего. – Разумовский, – сдается англичанка. – Сережа. Давай хоть ты, выручай. – Я не, – Сережин голос – битое стекло, дрожит, звенит, хрустит ломко. Не слушал, не вникал. – Я не… Англичанка качает головой сокрушенно. Тоже не верит. – Что это вы порознь, кстати, сидите, не поделили чего? Олег в сложенные на парте ладони лбом утыкается, дышит мерно – вдох, выдох, раз, два – шею сдавливает в такт счету, будто с издевкой. На перемене Сережа подходит, мнется рядом, пальцами по столешнице нервно постукивает. Боль с его приближением отпускает с готовностью, сходит на нет. Олег голову по рукам перекатывает – говори, слушаю. – Садись ко мне обратно, – выпаливает Сережа нервно. У него плечо дергается неконтролируемо – раз в полминуты – переживает. Олег зубы сжимает до скрипа – это он, он довел, довел, довел. Хуже хваленого монстра сработано, молодец, Волков. – Ты далеко, так ведь больнее… Олег отворачивается. Сережа торчит у его парты несчастной задеревенелой статуей, пока не начинается следующий урок, и вернувшаяся англичанка не предлагает Разумовскому «присесть уже и не маячить». Олег ненавидит самого себя за смешки, которые сопровождают Сережу, пока тот плетется к своему месту. Они домой возвращаются так же – в тишине. Раньше плечами притирались, как приклеенные, сейчас по разным сторонам дороги идут. Сережа прямо перед собой смотрит, скользит кроссовками по замерзшим лужам и дома отказывается от ужина. Олег в собственный рукав вгрызается ночью, пока Сережа на соседней кровати трясется во сне так, что тумбочка между ними вздрагивает. Кошмары. Кошмары. Монстр. Олег, по сути, Сережу тоже… отдает. Олега и его обиды не хватает надолго. И тупая, непрекращающаяся боль в шее тут ни при чем. Просто это же Сережа. За обедом на следующий день Разумовскому прилетает в открытую шею хлебным комком. Олег видит, стоя с подносом, как Сережа сжимается, вцепляется в свою тарелку так, будто нырнуть в нее хочет, с головой. Он занимает их привычный столик, оставляет место Олега свободным, даже от стола его стул тихонько отодвигает. Хотя Олег второй день с Саньком обедает. Надеется. Черт. После второго брошенного метко хлебного комка Олег не выдерживает. Бросает Санька и компанию решительно, перетаскивает свой суп за Сережин – за их – столик так резко, что половину на стол проливает. Сережа смотрит испуганно, пока Олег грозно сверлит зал взглядом над его рыжей макушкой. Летающего хлеба больше не предвидится. Забастовка имени Олега Волкова официально объявляется самым провальным мероприятием месяца. – У тебя хлеб теперь весь в супе, Олеж, – говорит Сережа робко. – Возьми мой, ладно?***
– Ты идиот, – сообщает Олег первым делом после примирения. Уроки они досиживают за одной партой, в тишине. Сережа поглядывает искоса – раз в три минуты – но рот не открывает. Рисует в тетради карандашом, вместо того, чтобы конспект писать, – Олег подсматривает, не сдержавшись, – не птицы и не монстры. Волчата. Довольные, зубастые. – Как я мог не вернуться? – я же тебя там оставил, Сережа, ну ты что. – Сначала дергаешься, потом думаешь, Серег. Сережа плечом его поддевает на ходу – идиот, да, да. Тонкий лед под ногами похрустывает вкусно. Олег ворот куртки распахивает, чтобы ноющую шею охладить – а ты застегнись, замерзнешь, Серый. – Прости, – говорит Сережа снова – вместо ответа на требование куртку застегнуть. Он притихший странно, раздумывает над чем-то усердно. – Тогда, с Яковлевым… Я снова за тебя испугался, и оно само получилось. Олег трет горло угрюмо: – Купил бы поводок просто, если уж так неймется. Его хотя бы на ночь снимать можно, – задумывается. – И с кожанкой неплохо было бы. Серый огромными глазами смотрит, и Олег посмеивается хрипло в первый раз со дня возвращения с соревнований. Детдом вырастает из-за угла – серый и мрачный – смотрит слепыми окнами угрюмо. Олег отвлекается совсем, локтем Сережу толкает – смотри, там носки мои в раме торчат, думаешь, долго продержатся? Он забывается вечером, порывается уйти в ванную, пока нервный Сережа сидит с книжкой – библиотечной, потрепанной, скотчем со всех сторон подклеенной – и поджатыми трогательно коленками в ворохе одеял на его, Олега, кровати. Ошейник напоминает о себе в коридоре. Настрадавшуюся уже шею сжимает в тиски, и Олег просто бессильно молотит по стене кулаком. – Ты че, бешеный? – Санек оказывается рядом, полотенцем его обмахивает картинно. – Что за припадки третий день подряд, Волчара? – Иди ты, – хрипит Олег. Санек головой качает сокрушенно: – Ну точно бешеный. Сережа, взявшийся из ниоткуда, подныривает под руку – тоже вспомнил про ошейник, опомнился. Олег плюет на вечерний душ, идет обратно – вместе с Сережей до кровати. Падает, сворачивается клубком. – Черт бы побрал, – бормочет он, пока Серый вытягивает одеяло из-под него, извиняется шепотом и разве что не ревет. – Твоего монстра, Серег. Мне всю жизнь теперь так, что ли? – Волчара, – рявкает Санек со своей кровати. Сетка под его весом скрипит нещадно. – Еще пара таких выходок, и тебя на цепи придется держать. Еще искусаешь кого. Сережа справляется за них обоих. Ругается на Санька так громко и четко, что Олег даже пугается, что ему сейчас придется перебороть боль, вставать и отбивать. Но Санек только удивляется приятно и ржет бессовестно на всю комнату.***
В непроглядной темноте спальни Сережины волосы горят тусклым светом – Олег даже ладонью закрывается спросонья. – Серый? – имя – хриплым лаем. Сережа замирает у своей тумбочки испуганным сусликом. Не ждал. Олег настораживается, насколько позволяет сонное оцепенение. – Ты чего в свитере? – Замерз, – говорит Сережа странным деревянным шепотом. – Спи, Олеж. Олег ворочается, откидывает край одеяла – голые ноги мгновенно холодом обдает: – Давай ко мне вместе со своим свитером, – язык заплетается, сон грозит утащить обратно. – Как ты выживаешь в нашем северном Питере вообще, если так мерзнешь? Сережа мнется, цепляется в темноте за тумбочку, как за спасательный круг. За окном идет мелкий, колючий снег, метель подвывает утробно, вгрызается в стены детдома снаружи. Олег рукой подзывает, утыкается в подушку носом, сопит, борясь со сном: – Чего ты там? Я уже сам замерз ждать. Серый подползает на корточках по полу ближе, тянет одеяло Олега обратно, закутывает решительно. – Будет больно, – шепчет он очень расстроенно. Олег отрывается от подушки, хмурится непонимающе – Серый, ты… – Недолго. Потерпи немного, Олег, ладно? Я со всем разберусь – и все, что я наделал, пройдет. У него в голосе такая боль, что Олег просыпается окончательно. За запястье цепляет, не давая сбежать: – Что за новости? Ты куда собрался? Сережа молчит, тихонько тянет на пробу свой свитер из чужих пальцев – не поддается. – Давай, Сереж, – Олег мрачный и уверенный, как никогда. Даже в одном одеяле. Даже без штанов. – Это же я. Я с тобой. Скажи мне. – Мы договорились, – ресницы у Сережи дрожат, даже в темноте видно. – Я сам его позвал, чтобы он тебя отпустил. Плохая идея, думает Олег, решительно спуская ноги на ледяной пол. Сережа все еще на корточках у кровати, смотрит снизу вверх потерянно. Просто отвратительная идея. – И что он хочет взамен? – бескорыстные монстры – это что-то из области фантастики, наверное. Уж точно не Серегин. Крылатая желтоглазая дрянь. Сережа морщится с такой болью, что у Олега сердце сжимается: – Он хочет, чтобы я сделал кое-что плохое. Тогда он тебя отпустит. Ты ему не нужен. Олег дыхание с трудом переводит. Сказать, что он в бешенстве, ничего не сказать. Путы вокруг шеи, будто почувствовав неладное, сжимаются крепче. – Давно ты идешь на поводу у какого-то чучела из кошмаров? – интересуется Олег яростно. – Ты не хочешь делать кому-то плохо, Серый. Ты не хочешь быть плохим. Ветер в трубе где-то прямо над их головами стонет раненым зверем. Сережа вскидывает голову резко. Неверный свет фонаря, торчащего во дворе, отражается в огромных глазах золотыми каплями. – Не тебе решать, – шипит Сережа – его Сережа – чужим, ледяным голосом, Олег отшатывается даже от неожиданности. – Я тебя спасти пытаюсь, будь добр, не гавкай. – Сережа, – у Олега голос садится. Он не готов к такому, Серый не говорил, не предупреждал… Сережа – не Сережа, точно не он – скалится разбитыми губами. Лает шепотом издевательски. Ладно, хватит, решает Олег. Импровизируем. А Сережа выйдет сегодня? Что, нет? Он не-Сережу бьет по щеке раскрытой ладонью – Сережу никогда не смог бы – выходит слишком звонко, пацаны ворочаются в постелях, не просыпаясь. Роняет на кровать, зажимая рот, – не хватало еще лишних глаз. Сережа – не-Сережа, так легче – бьется под ним неистово, кусается мокро и остро. Олег прижимает коленом осторожно, игнорируя мгновенно впившийся в кожу острыми когтями ошейник, тянется к окну. Носки вываливаются из трещины на пол с готовностью, рама рвется из пальцев. Олег зачерпывает снега в ладонь, мычащего Сережу лицом окунает – трезвей, вернись, просыпайся – что-нибудь сделай, Серый, давай. – К чертям твоих монстров, – шепчет Олег яростно. Сережа пинает два раза неловко – затихает под ним, цепляется за локти горячими руками. – Мы с тобой себя и без него сможем защитить. Я не уйду никуда больше, я с тобой, здесь, он тебе не нужен. Как им удается не перебудить своей отчаянной возней всю спальню, Олег решительно не понимает. С Сережиных спутанных волос на подушку капает растаявший снег. На ладони Олега отпечатываются зубы, и он смотрит виновато, как Сережа – снова Сережа – облизывает, морщась, закровившие вновь губы. – Серый? – шепчет Олег вопросительно, с запинкой. Убирает торопливо волосы с Сережиного мокрого лица искусанной рукой – рука дрожит. – Черт, прости, я тебя ударил, кажется, больно?.. Сережа шевелится под ним неуверенно, и Олег чувствует его бережные ладони на своей шее – поверх железной хватки невидимого ошейника. Монстр уходит, но гостинцы свои не забирает. – Ты что сделал, – спрашивает Сережа – его, его Сережа – несчастно. – Я не знаю, как теперь все исправить, Олег, Олеж… Олег целует его – получается солено, мокро, неловко и куда-то немного в нос. Сережа цепляется мгновенно, не смутившись ни на секунду, – руками за шею, ногами вокруг бедер. Они будто возвращаются домой – в место, о котором знали оба, но не решались шагнуть через порог. – Я исправлю, – бормочет Сережа, когда Олег берет себя в руки, прекращает носом в волосы зарываться жадно и стаскивает их обоих с кровати. Даже мокрую подушку на свою, сухую, меняет – тебе еще досыпать тут, Серый. – Я виноват, я позволил ему это с тобой сделать. Олег на кровать Сережу обратно сажает, опускается рядом. – Какие там правила? – говорит он почти весело – для Сережи. – Не разлучаться? Я думаю, мы с тобой справимся. Верно? Сережа смотрит долго – Олег даже искать начинает с тревогой в его зрачках золотые искры. – Я не хочу разлучаться, – говорит Серый наконец упрямо. Олег кивает согласно, переползает в темноте на свою кровать, размышляя попутно, как его угораздило сражаться с монстром – без штанов-то. Пусть их попробует кто разлучить. – Но? – спрашивает он, зевая. Еще ночь с тяжестью вокруг шеи, еще день – они разберутся в конце концов, монстра на слабо возьмут или еще что. Их же двое на одного. Сережины глаза сияют в темноте так ярко, что у Олега под веками болит, как если на солнце слишком долго смотреть: – Но я не хочу, чтобы ты был связан. Это не так работает. Как бы он мне не доказывал. Неплотно закрытая оконная рама не выдерживает напора ветра со снегом снаружи, распахивается с треском. Разбуженный Санек запускает в их сторону увесистым комком из грязной, смятой футболки, когда Олег сгибается на кровати пополам, кашляет, задыхается. – Да вы задрали шуметь уже, ну!***
– Это точно был не грипп? – хрипит Олег. Только хрипеть он и может сейчас – нет ни голоса, ни воздуха в легких. Чужеродной стальной хватки вокруг шеи Олег не ощущает уже три дня. Сережа сообщает, что спит и видит какие-то совершенно обычные кошмары – про зомби, оборотней, рушащиеся здания и четверки в дневнике. Но ни одного про черную желтоглазую птицу с сомнительными предложениями за триста. «Он тебя, Олеж, боится. Не высовывается». Можно и надсадный мокрый кашель ради этого потерпеть, не велика беда. Сережа пожимает плечами: – Может, и грипп. Кто теперь разберет? Он на кровати Олега с босыми ногами, книжка на коленях – вообще-то нельзя, вообще-то ночь, вообще-то заразиться на раз-два – но кому какое дело, серьезно. Или грипп, или Сережа наконец верит в Олега больше, чем в силу своего монстра. Ну или детские сказки про поцелуи, снимающие проклятия, не врали все-таки. Фиг поймешь. В изоляторе уютно и тихо, только старенький кондиционер, натужно сопя, гоняет теплый сухой воздух. – В моем рюкзаке поройся потом, – Олег возится неуютно – ненавидит быть выведенным из строя надолго. Тем более, болезнью. – Там шоколадки твои должны быть. И халва, с соревнований. Растаяли, наверное. Сережа фыркает, откладывает книжку бережно – да не читается совсем – рядом укладывается поверх одеяла – головой на грудь Олега, как большой рыжий кот. – В спальне такой холод стоит, что там растает, сам подумай. Завтра пороюсь, – он молчит миг, потом по груди Олега сквозь одеяло стучит подушечками пальцев. – Волков, что за шоколадки хоть? – Темпо, – сипит Олег смешливо. Жутко, должно быть, звучит, с таким-то тембром, но Сережа не впечатляется, зевает только. – Халва с арахисом. Халва с арахисом и никаких монстров. – Кстати, – вспоминает Сережа, когда они смотрят в потолок оба сонно – рука Олега в копне мягких рыжих прядей. – Тут пацан забегал странный, тебя искал, Олеж. Саньку едва нос не расквасил, но они там порешали быстро. Подружились вроде даже. – Что за пацан? – недоумевает Олег. Сережа плечами пожимает, не вставая, заезжает острым локтем Олегу по ребрам. Тактильный контакт жертв требует, как оказывается. Рыжие волосы во рту – и вообще везде, где только можно, – еще самое безобидное. – Вроде хороший. В кепке такой смешной. Просил передать, что ты ему «поддержание спортивного духа» задолжал. Что это значит вообще?