Белладонна

Синие кристаллы полыхают на вершине второй гряды снежной шапкой, притягивая своим блеском Митяя. Ширяй хромовато припадает на левое крыло, снижаясь. В отличии от Желтоглазого, готового дневать и ночевать на двушке, пег выбивается из сил и чахнет. Стареет Ширяй, быстрее утомляется. Митяй относится к своему пегасу, как к паре сапог — пока пригоден Ширяй, не ерепенится в болоте, он будет нырять на нём. Не хочет Митяй, чтобы пег — создание небывалое, проводил остаток жизни в стойле. Разве ж коню от этого прок? Синие искры не ждут его касания — они заливают Митяя знаниями о своём предназначении, шепчутся меж собой, ждут своего века. Вон закладка для великого зодчего, что станет строить башни до небес люду простому на потеху, а вон для лекаря особого, не токмо хворь унимающего, а способного внутри грудины мышцу, кровь качающую, снова запустить. Протяни руку, сожми в ладони кусок хрусталя и станешь ты величавее, чем царь, станешь владеть людскими умами и сердцами одним лишь словом… Митяй награждает себя щелбаном за столь низменные мыслишки. Нельзя! Не требуется никому эта закладка, значит, трогать недозволено. Он взлетел над второй грядой, не желая увидеть там ничего определённого и нынче пытается впитать в себя, сохранить в сердце образ этой красы, этих сияющих скал — единой горной породы, каждая крупица которой даёт свой, уникальный талант или излечивает, делая человека самому себе приятным. В облаках сияет зеленцой дранонья чешуя и Митяй понимает, почему седло с его нерпи… Такое. Драконы порой трутся об эти горные породы, откалывая крупицы минералов и переносят их по всей двушке промеж зазоров среди чешуи. Таким образом, сильные закладки могут лежать прямо под ногами. В последнее время Митяю тяжко находится среди других, им приведённых. Кажется ему, что погрязли они в незначительном, про двушку и предназначение ихнее поди и не вспомнят. Матрёна-то на сносях и Носко ристает вокруг неё, налаживая быт в свежедостроенном срубе. Всё помогают, чем могут. Кика корзины плетёт, Маланья надарила названной сестре запасы сушёных грибов, веников берёзовых для бани да всяких трав от болей женских, Мещеря вон горшки с ухватом сам делал, набрав у ручья красной глины. А Мокша то, Мокша — учудил! Отдал для малого свои рубахи тонкого льна, а сам отошёл в лес от новой луны до полной. Возвратился из чащобы Мокша перемазанный мхом и илом, но счастливый, сверкающий белозубой улыбкой меж тёмных полных уст. Митяй в ту пору не нырял, всё ждал Мокшу, гадая, вернётся ли, да спадёт ли с него та кручина, из-за которой они не разговаривали с той осени. Мокша переменился — бирюком зажил, с остальными шнырами общался редко, предпочитая уединение. Где-то он раздобыл псалтирь и по вечерам, при свете лучины — его с вершины холма хорошо видать, скрючивался над книжецей. Митяй хотел зайти к нему — киселя занести, чабреца попить аль просто так, но всякий раз останавливался у конюшни и издалека смотрел на тёмный стан перед слюдяным окном. Янтарные очи отражаются в полом куске хрусталя и Митяй сосредотачивается на окрывающейся его взору долине. Из нырка Митяй выходит затемно, глубокой безлунной ночью и слышит неразбериху. Вопли, крики, плачь. Бежит, аки пардус, Мокша, в руках — две бадьи. В общем дворе, как юла, кружится Маланья, проверяет, нагрелась ли вода, отгоняет мешающихся мужиков, лишь Мещерю просит помочь — руки у него привыкли к жару кузни, значит, не обожжется. Не хватало ей ещё увечий среди шныров. — Матрёна рожает, а тебя где эльбы носят?! — Срывается на Митяя Маланья, кидая в лохань с горячей водой какие-то душистые травы: — я ж не повитуха, пойми! Я ж боюсь, как бы ей или малому не навредить! — А я-то чем могу подсобить? — Ошарашенно спрашивает Митяй: — это ж ваши, бабьи заботы! В болоте ему мерещилось всякое… Дурное, что кто-то из них принёс эльба да теперь прячет его… Воочию он увидел новый, краснокаменный кремль завершенным. Рядом с ним — построение какое-то чудное, а к нему люд сбегается со всей округи. Среди этого люда он приметил невысокую гибкую фигурку с чёрными кудрями и сердце у него защемило от такого предзнаменования. — Бабьи заботы?! Я тебе задам сейчас бабьих забот!!! Ты жеребёнка принять смог, вот и тут пользы от тебя поболе, чем от Носко. Он от вида крови бездыханный на лавке. — Маланья хлещет его полотенцем, о которое она обтирала пальцы от крови. Митяй сглатывает. — Давно ль началось? — Митяй, по настоянию Маланьи, полощет руки в лохани, едва терпя обжигающую воду. Ужасаясь, Маланья не прекращает стремительно действовать. Она взбивает подушку Матрене, даёт ей испить воды, расправляет покрывало и зло цикает на Митяя. — По обедне ещё… Я тогда пегов пасла на лугу. Мокша ко мне прибежал, сказал — Матрене не сиделось, она за бадью схватилась и раз… Из-под юбки так и хлынуло. Он её уложил, позвал Носко… А как она кричать от боли начала, Мокша над ней склонился, висков коснулся и её попустило. — Митяй не соображает, чегось такого мог проделать Мокша, но берётся помогать. Желтоглазый стыдлив и отводит очи, когда Маланья отводит в сторону покрывало, обмывая у поскуливающей от потуг Матрёны изнутри стегно и срамные места. Митяю легче принять роды у табуна кобыл, чем единожды у женщины. Он стремается заговорить с девами из соседнего селенья. Долго пыжится, дует щеки, морщит лоб, а как спросит, какой дорогой идти к мельнице, так и несётся наутёк. Гулк Ражий или Мещеря по-свойски хлопают его по плечу, зная, что Митяй лучше местных знает все дороги к мельнику. Митяй робеет — чего ж он может сказать приглянувшейся дивчине? С чем придёт свататься? Вот и знать ему о женском естестве не положено, чтоб не алкать лишнего. Младенец появляется на свет, когда солнце начинает окрашивать рыжим верхушки сосен. Мальчик крепенький, тяжёлый, темно-розовый. Митяй передаёт ребёнка Маланье — обмыть и запеленать, раскланивается и выходит из сруба. Помог всё же.

***

Искр растёт скоро. Через одну весну он начнёт ходить, потянувшись к Носко, коловшему ствол осины на аккуратные чурбаки. Мальчишку пестовал каждый шныр, то катая на лошадке, то принося ему гостинцы — ягоды из лесу. Мещеря и Гулк из городу привезли дитятке пряников, а Кика с его беспокойными ручонками повадился играть с Искром в наперстки и баклуши за пряник, всякий раз обыгрывая его. Тянулся Искр ко всему ныряльщескому, спрашивал, что да как у тяти и мамки, из-за чего Матрёна перестала нырять и следила за ребёнком. Ребёнок притянул её к себе, к быту, к обустройству хозяйства. Матрёна даже предлагала остальным завести корову. Митяй осерчал на неё за это, напомнив, с каким трудом двушка пропускает тех, кто угождает своему брюху или же стремится заполучить самые лакомые куски. В последнее время Митяй отдалился от остальных даже сильнее, чем Мокша. С появлением Искра он стал тянуться к остальным, лишь ненадолго исчезая в лесах. Вот почто пчелы привёли их? Разве ж они увлечены новым, нетронутым миром также, как Митяй? Ещё чуть-чуть и они начнут пахать на пегасах! Вот бы остаться на двушке и жить там, вне времени, вдали от суеты… Может, предложить об этом Мокше — он, вон, тоже, отгородился от остальных холмом. Нелюбо ему происходящее со шнырами. Митяй стряхивает с себя тоску, занимая руки, переделывая истертые уздечки. Рано ещё сдаваться. Вон, мальчонка какой шебутной растёт, всё от царь-закладки средь зелёной поросли не отходит. Может, и за ним пчёлка прилетит… Будет кому дело продолжить. Размышляя о том, какой век отпущен ему, Митяй считает, что уходить нужно красиво, в высшей точки достижения своих целей. Когда он исполнит свои задумки, то почему бы и не уйти — на двушку, за вторую гряду. Быть может, подхватит кто-то это и понесёт в народ, як легенду складную. Записывать бы им свой быт, свою, первую шныровскую летопись учредить.