Самая весёлая богиня. (Венок историй) (18+)

Когда-то, учась на первом курсе, Чунмён в качестве факультатива выбрал курс русской литературы. Почему? На спор. Однокурсники утверждали, что ни один корейский студент в здравом уме и адекватном состоянии не способен ни осознать всю ту охренительную муть, которую эти странные русские напихали в свою литературу, ни поладить с фанатиком–преподавателем по этому злополучному предмету, сердитым старым омегой, который презирал всех, кто путает одного Толстого с другим или третьим. Прикиньте, там их ещё было несколько. Интересно, знают ли их всех сами русские? Чунмён решил, что это достойный вызов, — и пришёл на кафедру записываться. На него посмотрели сочувственно и записали в короткий список таких же, как он, отчаянных. Сразу скажем, что с преподом Чунмён очень даже поладил, так как на первом же занятии сказал, что вообще-то Толстых четыре, есть ещё современный писатель–омега, который, кстати, тоже шикарно пишет. И сама литература Чунмёну понравилось. Конечно, после прочтения многих произведений — больших и грустных романов — хотелось слегка утопиться, но в целом было терпимо. Со стихами было сложнее, потому что читал Чунмён, естественно, в переводе (хотя пообещал себе, как только появится свободное время или желание совершить суицид нетрадиционным способом, выучить дивный в своём неисчерпаемом, к сожалению, богатстве русский язык) — а перевод, как мы все понимаем, не даёт полного представление о чуде стихотворной речи. Поэтому Пушкин и Лермонтов остались за границей сознания Чунмёна, зато понравился Некрасов. После чтения его стихов омега реально всплакнул над жуткой судьбой бедных русских простолюдинов. Тогда же он познакомился — правда, в сокращённой версии — с поэмой Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Честно говоря, прочитав название, открыл с нетерпением: наконец-то свет в конце тоннеля под названием «беспросветная русская тоска»! Что сказать? Так его не …хмм… обманывали до этого никогда в жизни. Особенно ему запомнился один герой с непроизносимым именем, которого в той деревне, где он жил, все считали очень счастливым. У него там сына свинья съела, били его плетьми за провинность другого сына, свёкор с деверьями злыми были, обвинили его всей деревней в неурожае — со всеми вытекающими… В общем, все признаки счастья на лицо. И при этом — да, когда стали искать, кто там счастливее всех, все показали на него: он, понимаете ли, смог добиться справедливости для своего мужа. Чунмён в очередной раз уважительно поразился непостижимости русской души. Разве он тогда мог подумать, что его собственная судьба будет чем-то похожа на судьбу именно этого русского простолюдина? Сейчас, когда ему двадцать девять и все вокруг — кто с завистью, кто с восхищением — удивляются его успешности, он вспоминает свой путь с одним чувством: благодарностью, что всё это удалось как-то пережить. И не сломаться, не отчаяться, не бросить на полпути, хотя иногда казалось, что весь мир против него. Столько всего было… Нет, сначала было здорово. Детство было счастливым, он очень уважал своего отца, сурового, но такого заботливого и любящего, и просто обожал папу, которым Чунмён всегда искренне восхищался и которого считал настоящим героем. Омега–пожарник — это было практически нонсенсом, и только богу известно, сколько всего пришлось вынести Ким Доёну, прежде чем его зачислили в одну из пожарных команд Тэджона. Папа никогда не рассказывал Чунмёну об этом, лишь говорил, что никому бы не пожелал такого. И он одобрил выбор Чунмёна — стать учителем, помогать детям становиться хорошими, честными и добрыми людьми, воспитывать в них уважение друг к другу и к окружающим, любовь к Родине, к своему языку. Так об этом говорил папа. Так об этом мечтал Чунмён. И первые два курса его не разочаровали, хотя было трудно, особенно практика. Даже на пассивной практике омега понял, что дети — те ещё цветы жизни и чтобы их вырастить, поливать придётся собственными слезами, а удобрять останками собственной нервной системы. После второго курса он поехал отрабатывать обязательную практику в туристическом лагере. Его поставили на старший отряд. И вот тут он в активном порядке понял, каково это — когда у тебя под началом двадцать нахальных подростков, которых надо не просто сохранить в том же численном составе, в каком они к тебе попали, но ещё и сделать так, чтобы их отдых был полезным, приятным, развивающим. При этом, конечно, следовало избегать нецензурных выражений. А это, сука, охренеть как трудно, оказывается. Потому что если насчёт «приятного» отдыха детишки были очень даже за, то вот по поводу полезного, а особенно развивающего, сопротивлялись всеми конечностями. Им по шестнадцать–семнадцать лет, они хотят гулять, курить и трахаться, а ты к ним со своими кострами, маршрутами и вечерами национального танца. И Чунмён понял: демократия в этом случае (а честно говоря, и в основном при общении с детьми) — это путь в пропасть — пропасть анархии, хамства и неприятных инцидентов. А уж с его-то внешностью милого и нежного цветка, который выглядит на девятнадцать в свои двадцать два, тем более. Поэтому он сразу повёл политику жёсткого кнута тотального контроля и сладкого пряника частичного доверия. Он и сам от себя не ожидал, что у него такой громкий командный голос (невольно прорежется, когда надо перекричать двадцать галдящих ртов) и такой шикарный словарный запас (напомню: нецензурщина всё ещё не одобряется, а мысль выразить надо кратко, но ёмко). В общем, через пару недель Чунмён смог завоевать определённое уважение своего отряда, состоявшего в основном из альф и бет. Он взял под крыло омежек, пригрозив морально кастрировать любого, кто просто посмотрит в их сторону, не то чтобы чего-то ещё (наедине он о том же самом предупредил и самих омег в отношении противоположных гендеров, со злорадством заметив несколько скуксившихся физиономий). Альфы задумались над выражением «морально кастрировать» и, поглядев в суровые тёмно-карамельные глаза своего вожатого, решили не рисковать. Особенно когда Чунмён пару раз жёстко поставил на место нескольких не в меру борзых. В общем, практика была в разгаре, когда Чунмён осознал, что за ним жёстко сталкерят. Мальчишка–альфа был из младшего отряда, лет пятнадцать. Очень красивый, с выразительными чертами лица, тонкими и нежными, с тёмно-шоколадными глазами, которые могли быть то растерянно–испуганными, то горящими и страстными (это в пятнадцать-то лет!). Звали его Чон Хосок. Он пах так, что у бедного Чунмёна кружилась голова, стоило ему оказаться в радиусе десяти метров от мальчонки. При этом омега хорошо понимал, что этого не может быть, что в этом возрасте запах у альф ещё не выражен, слаб и ощущается едва-едва, а чаще всего заглушается более естественными и менее приятными запахами юношеской незрелости. Но этот парень… И что странно, никто вроде как этой ненормальности не замечал: омега как-то пытался спросить у вожатых его отряда, не мешает ли им его такой яркий запах, так те только удивлённо переспросили, какой ещё запах. А запах был. Так пахли «гостинцы от зайчика», которые когда-то в детстве приносил ему папа с работы. Обычно таким гостинцем была горсть сухофруктов, от которых всегда немного пахло дымом, потому что они лежали в кармане папиной формы. Как же Чунмён обожал эти «гостинцы»! Никакие конфеты, никакие пирожные, никакие сласти не могли и близком сравниться по вкусу с этим дымными сухофруктами. И именно ими пах этот странный альфа, мальчишка Чон Хосок. Это Чунмён почувствовал ещё тогда, когда перевязывал его повреждённую ногу на поляне, где обнаружил малолетних паразитов, которые непонятно чем слушали, когда им давали инструкции организаторы мероприятия, и поэтому естественно заблудились! Запах буквально заставил Чунмёна остолбенеть, у него затряслись руки, и он, кажется, впервые за долгое время выматерился. Потому что почувствовал абсолютно животное, недостойное его желание приникнуть в тонкой шее испуганно–восхищённо смотрящего на него мальчонки и не отрываться никогда. Это было потрясающе. Потрясающе стыдно и отвратительно. Потрясающе сладко и желанно. Чунмён поспешил уйти, как только все сделал. А потом.... Хосок не сводил с Чунмён своих огромных восторженных глаз и молчал, даже не пытался подойти. Наоборот, когда однажды Чунмён сам уже было решился на это, Хосок убежал, сверкая пятками и оставив омегу в грустном недоумении. Нет, Чунмён никогда не замечал за собой склонности к педофилии, он просто хотел спросить у мальчишки… что-нибудь? Познакомиться? Прекратить, в конце концов, это странное и такое смущающее преследование. Эти глаза… Они стали сниться Чунмёну по ночам. Они гладили своим светом, они прожигали своим пламенем, они требовали неотрывного внимания… И омега тосковал и плакал, просыпаясь. Днём он был достаточно спокоен, исполнял свои обязанности, держал в руках судьбы двадцати подопечных. А ночами… Ночами чувствовал себя извращенцем, страстно желая снова почувствовать на себе взгляд этих глаз. Днём он мог даже дружески улыбаться страшно смущающемуся Чон Хосоку, а ночами… Нельзя такое представлять себе даже в горячке течки — что снилось Чунмёну ночами. Днём он даже иногда забывал о существовании Хосока, потому что слишком многое надо было сделать. А ночами он чувствовал фантомный запах, который делал из него слабое и зависимое существо, достойное презрения. И это было ненормально. Чунмён очень хотел это исправить! Прекратить немедленно и навсегда! Очень сильно! И Вселенная услышала его. К сожалению. Потому что не надо испытывать судьбу нытьём и плохо сформулированными просьбами. Когда ему сообщили, что он должен срочно вернуться домой, ему стало дурно. Он понял, что что-то случилось. Случилось то, что его счастливая и спокойная жизнь закончилась. Погиб его любимый папа, единственный человек, который всегда его поддерживал и всегда понимал. Потом очень неожиданно ударил по нему отец со своим требованием немедленно выйти замуж за своего партнёра по бизнесу и сидеть дома, как приличный омега их круга. Отец не то чтобы был против его учительской карьеры, он просто считал, что Чунмён побалуется, поймёт всю бесперспективность своих стремлений и вернётся домой, чтобы занять подобающее ему положение омеги из обеспеченной семьи. Лиюн очень любил своего мужа. Они почти никогда ни в чём не сходились, но таинственным образом очень сочетались. Альфа был из сильных, но он никогда не применял свои возможности воздействия на Доёна и редко шёл против его воли, особенно в том, что касалось воспитания сына-омеги, хотя, конечно, посмеивался над их общими наивными мечтами о службе во имя счастья человечества. Но когда Доён погиб, у Лиюна просто отказали тормоза. Он так кричал на сына, наговорил ему столько всяких гадостей — о его никчёмности и об общей неспособности омег чего-то добиваться в жизни, потому что это против природы — что Чунмён в какой-то миг их ссоры понял, что никогда не сможет простить отца за то, что тот говорит сейчас. Он выскочил из дома с твёрдым намерением никогда туда не возвращаться. Оставил все, что принадлежало «этому дому», — гаджеты, телефон. Взял только накопленные самостоятельно деньги и кое-что из одежды. Так в свои двадцать два он остался на свете один. Правда, была ещё семья папы: его племянник и, кажется, у него был сын-омега. Но связь они не поддерживали, так что Чунмён считал себя вполне одиноким. Это одиночество давило на Чунмёна. У него никогда не было большой и шумной семьи, но он привык к тому, что его где-то ждут, что его любят и примут, если он, обессиленный на своём пути, придёт просить укрытия. Свои слёзы он выплакал на могиле папы и потом, за несколько месяцев попыток осознать то новое, что теперь в его жизни будет всегда. И теперь ему было тяжело и страшно, но он даже плакать не мог. Не стал и пытаться. Попытался жить дальше, и у него это потихоньку начало получаться. Да, его однокурсники всегда были уверены, что Ким Чунмён сдаст все экзамены на пять, чего беспокоиться? «Ты-то чего нервничаешь?» — раздражённо фыркали они, глядя на судорожно сжимающего конспекты омегу перед кабинетом, где шёл экзамен. Но сам Чунмён каждый раз переживал страшно, потому что осознавал уровень своего несовершенства, у него в голове стальным набатом звучали слова отца о его несостоятельности и неспособности стать кем-то достойным. И каждый раз, входя в кабинет, омега воспринимал это как бой — бой с самим собой за право обладать этим миром. Да, его коллеги завидовали уверенности и умению держать класс в повиновении — у молодого-то специалиста. Но сам Чунмён понимал, что постоянно ходит по тонкому льду, где каждое слово и действие его оценивается самой взыскательной и непредсказуемой публикой — детьми. На этой сцене на него устремлены доверчивые, но строгие глаза очень порой жестокой публики, которая, с одной стороны, готова ему верить, с другой – не простит ему ни фальши, ни слабости. Вот такая вот эмоциональная полоса препятствий каждый день. И это так выматывало, что иногда хотелось всё бросить и завыть от бессилия. Да, руководство оценило его амбиции и способности, доверило, одобрило. Но сам Чунмён понимал, что теперь то давление, которое он испытывал как учитель и как молодой завуч, усилится стократно. И всегда будут рядом люди, которые будут ждать, когда он ошибётся, чтобы сказать: а мы говорили, что он недостоин. Ждать, когда у него сдадут нервы при очередном форс–мажоре, чтобы сказать: ну, понятно, омега, что с него взять. Ждать, когда он сам сдастся, потому что люди всегда ждут этого. Чунмён высоко взлетел. Всегда будет толпа тех, кто страстно хочет его падения как лучшего шоу. Да, всё это было так. Чунмён это понимал и лишь крепче сжимал зубы, делая день за днем шаг за шагом к своей цели. Но люди видели только его крайне успешную карьеру и постоянную мягкую улыбку, которой он старательно встречал новый день. И они говорили: какой счастливчик! Как ему везёт! А некоторые даже: точно у него какой-то покровитель, богатенький папочка, который проталкивает свою детку, иначе чем же объяснить? И на возражения: директором образовательного центра? какой папочка пожелает своему омежке такой судьбы? — просто многозначительно махали рукой и шептали за спиной о чьей-то неуёмной жажде власти. Чунмен старательно не обращал на это внимания. Самым большим недостатком своей карьеры он считал совсем другое: тотальную нехватку времени ни на что, кроме работы. Личная жизнь страдала жестоко. У него было несколько относительно серьёзных попыток завести отношения. Он влюблялся, он пытался что-то построить, но.. всё разбивалось чаще всего о «или я или работа! тебя на меня не хватает! мне нужен нормальный омега, настоящий омега». Это было больно, особенно потому, что изначально покупались альфы на его образ делового человека: всегда подтянутого, следящего за собой, всегда профессионально улыбчивого, остроумного и сильного. Но как только дело доходило до близких отношений — секс, кухня, дети. Всё. И — выбирай. Чунмён выбирал — и оставался один. Последние отношения длились три года. Ким Минсок был другим. Он был нежен, добр, очень заботлив. Он принимал от Чунмёна всё, что тот мог дать ему, — и не требовал отказаться от всего ради их любви. Минсок был чиновником в Министерстве образования, так, собственно, и познакомились. Они оба были заняты, но их совместные вечера — от того, что они были не так часты и не успевали надоесть, — чаще всего превращались в романтические. Секс был нежным и сладким. Минсок был осторожен, ласкал чувственно и мягко. Ему хватало вполне себе традиционного честного секса, без заморочек и изысков. И даже в лихорадке гона альфа не терял себя, всегда заботился о контрацепции, был… идеален? Чунмён был ему очень благодарен за ласку, за тепло и нежность, за то, что думал прежде всего об омеге и мало что от него просил взамен, уважая его силу и иногда даже подчиняясь ей. И всё это было бы прекрасно и очень правильно: они очень уставали оба, очень любили комфорт и тишину – всё это да, но… Проблема была в том, что в последние месяцы, даже когда Минсок страстно сжимал его тело, когда был внутри него и рычал на ухо что-то невообразимо трепетное, под закрытыми веками Чунмёна светились страстным светом тёмно-шоколадные глаза Чон Хосока. И — нет, не мальчишки из лагеря, а того, каким он теперь стал: сильного молодого двадцатидвухлетнего мужчины с белозубой улыбкой, немного хищно раздутыми ноздрями и пронизывающим взглядом. Именно таким увидел его Чунмён на фотографии профиля в Инстаграме. Нет, Чунмён не то чтобы прямо искал. У него у самого не было аккаунтов в соцсетях. Как-то по малолетству он попал в неприятную историю: вечеринка, выпивка, нетрезвые развязные поцелуи — и всё это на фото в Инстаграме у организаторов вечеринки с ироническими подписями по поводу распущенности современных отличников. Скандалище был знатный. Отец тогда на него впервые руку поднял: дал пощёчину. А папа, утешая рыдающего мальчишку, говорил о том, что всё, что попадает в сеть, остаётся там навсегда. И стоит ли, сын, оставлять именно такие следы? Чунмён тогда же психанул и удалился отовсюду. А потом… как-то снова чего-то заводить не было ни времени, ни желания. Но тогда, несколько месяцев назад, он полез в Инстаграм, чтобы подписаться на аккаунт Министерства образования. Оно тщилось всеми силами следовать моде, и всех обязали на него подписываться. Пришлось завести аккаунт в этой сети. Ну, и как-то само… Он набрал это имя, которое свербило в его мозгу — с перерывами, правда, но — семь лет и не забывалось категорически. И нашёл. Не то чтобы он надеялся, что ему станет легче, когда он увидит Хосока. В конце концов, это смешно. Семь лет, Карл! Прошло семь лет! Они слова тогда друг другу не сказали, не то чтобы что! У них не могло быть ничего общего! Но когда Чунмён увидел этого человека на фото, сердце так трепетно сжалось, так забилось в сладкой истоме, так чётко трепещущими ноздрями он почувствовал запах дымных сухофруктов, душа так рванулась, как будто крича: мой! — что Чунмён испугался. Этого не должно было быть. Этого никогда не будет. Это, конечно, было. Ещё как. С фейкового аккаунта он подписался на Хосока. Он по сто раз пересмотрел все его фото. Парень не то чтобы был активен, новые фото появлялись очень редко, но Чунмёну хватало и того, что там скопилось за несколько лет. Теперь он знал, где учится Хосок, знал о его брате Чонгуке, чья милая мордашка иногда мелькала на смешных совместных селфи, знал в лицо несколько его друзей… В общем, кажется, они поменялись ролями. Чунмён чувствовал себя сталкером–извращенцем, которого надо держать подальше не только от детей — от людей в принципе. Ему было очень стыдно перед Минсоком, но он больше не мог обманывать его, занимаясь любовью с образом Хосока во время их секса: это казалось Чунмёну особенно отвратительным. Поэтому они расстались. Как безболезненно объяснить Минсоку причину, Чунмён так и не придумал, поэтому просто сказал, что не достоин такого прекрасного человека, как альфа, и попросил простить за нелюбовь. Минсоку было очевидно больно. Простить он не обещал. Ушёл, оставив после себя прекрасный утончённый запах смеси кураги и лесных орехов. И своего младшего брата Чонина. Чонин был высоченным альфой с подкачанным телом (он занимался танцами и следил за собой усиленно), нахальными глазами и провоцирующей улыбкой. Всем, кто видел его в первый раз, казалось, что Чонин находится в состоянии перманентного флирта — со всеми. Он часто приглаживал свои шикарные волосы в небрежной укладке, играл бровями, иронически щурился и облизывался. И только те, кто узнавал его поближе, начинали видеть за всеми этими повадками бывалого ловеласа милого и даже скромного молодого альфу, который отчаянно боится ударить в грязь лицом и опозориться. И безумно жаждет, чтобы его хвалили. Его всегда задевало, что в нём видят только внешне красивого мальчика, который занимается какими-то там танцами и не хочет быть ни врачом, ни чиновником, ни бизнесменом… Его упрекали в этом родители, над ним посмеивались друзья и знакомые. Даже Минсок, который в этом плане относился в нему вполне сносно, иногда нет-нет да и качал головой с сожалением в ответ на восторженный рассказ о новом танце или перспективе попасть в известный танцевальный коллектив. И только Чунмён его поддержал. Вот такой вот парадокс. Совершенно чужой по сути человек увидел в этом мальчишке — Чонину было тогда восемнадцать — ранимую душу, истыканную иголками постоянного недовольства и непонимания. И помогал словом и делом: кормил, оставлял иногда на ночь в комфортной комнате для гостей вместо шумной общаги (это в последнее время, после того как Чонин поступил на хореографический Сеульского института культуры), подкидывал денег, когда совсем припирало, подсказывал, как выбираться из разных передряг без ущерба для себя. В общем, был другом и наставников по жизни, любимым хёном. И когда омега расстался с Минсоком, Чонин ни разу не сомневался, чью сторону принять. Правда, именно поэтому Чунмёну было вдвойне стыдно перед своим бывшим: вроде как он у него ещё и младшего брата отбил. Но когда этот весёлый и милый юноша был рядом, Чунмён хотя бы не чувствовал себя таким безбожно, страшно, убийственно одиноким. Правда, в последнее время в его жизни появился ещё один человек, разбавляющий бодягу одиночества, в которой периодически захлёбывался Чунмён. До Кёнсу он заприметил ещё на собеседовании и как-то сразу проникся к нему большой симпатией. В этом восторженном и решительном юноше он почему-то почувствовал родственную душу, себя в молодости — о, да, по ощущениям, Чунмён давно сказал молодости эпичное «прощай!» — со всеми наивными мечтами и уверенностью, что «однажды мир прогнётся под нас». Чунмён решил — вопреки логике, честно говоря, – дать парню шанс. И не прогадал. Кёнсу очень старался, схватывал на лету, был всегда готов учиться и послушно принимал превратности судьбы в лице ветреного и истеричного первого секретаря Чхве Сонхи. Кёнсу достаточно быстро освоился и окружил Чунмёна своеобразной тёплой заботой, которую тот так остро чувствовал, потому что так редко с ней сталкивался. Они стали почти друзьями. Хотя на работе, конечно, ни о каких личных отношениях речи не было и Кёнсу огребал от директора по полной — а иногда и больше, — как и другие сотрудники. Но всё же Чунмёну было приятно думать, что юный второй секретарь не только уважает его, но и доверяет ему, как другу. И Кёнсу подтвердил это вчера вечером самым неожиданным способом: внезапно позвонил Чунмёну, будучи, очевидно, пьяным и потребовал — !!! — себя забрать из какого-то клуба. И, кажется, мороженое. Чунмён изумился, конечно, но в «Скорпион» съездил. Не очень удобно было везти пьяного и какого-то напуганного омежку к себе, тем более, что, как назло именно сегодня Чонин напросился ночевать («Хён, я не могу там спать, эти ужасные кровати, эти соседи, которые стонут за стеной, — и чем только занимаются, непонятно! — эти жуткие запахи с кухни! Я не вынесу, хён, пожалуйста, приюти бедного студента на пару–тройку дней!»). Именно поэтому гостевая комната была занята. Но адреса Кёнсу Чунмён не знал, а тот был в таком состоянии, что двух слов связать не мог. Поэтому вариантов не было, и Чунмён отвёз начинающего алкоголика в свою небольшую, но уютную квартиру и уложил в своей комнате, а сам лёг на диване в зале. Уснул быстро, потому что тащить тушку субтильного, но жилистого Кёнсу оказалось весьма трудоёмким процессом, который отнял последние силы.

***

Проснулся Чунмён от голосов в кухне. Это было непривычно, и он начал прислушиваться. — Значит, ты напился и позвонил бывшему? — «Ааа… бывший, всё-таки решил расстаться... как там его… Ким Тэхён?» — Я не напился! Я немного выпил! — «Хмм… я бы это назвал по-другому... » — Не напился? От тебя так разит, что я не буду спорить: ты ведь можешь дохнуть на меня, и я сдохну от алкогольного отравления! — «Ай-яй-яй, Ким Чонин, кто же так с омегами разговаривает!» — Ты вполне можешь уползти в свою нору, я только приготовлю хёну завтрак и свалю отсюда! — «Мой же ты золотой, всё же я в тебе не ошибся…» — Я имею полное право здесь находиться! Это мой хён, мой… брат! — «Твой брат сейчас на меня в смертельной обиде, Нини, не поминай его всуе…» — Что-то я не припомню у хёна братьев! И вообще, чего я с тобой разговариваю! Ты хотел воды? Пей и уходи, не мешай мне! — «Кенсу-я… Нини хороший, зря ты так…» — А ты налей. Поухаживай за альфой, омежка! — «Хороший, но наглый… Встану — надаю по жопе, скотина такая!» Судя по последовавшему за этим звуку, Кёнсу тоже эта фраза не понравилась, и он окатил Чонина этой самой водой, может, из стакана, может, из графина — по отчаянно-гневному рыку Чонина было непонятно. У Чунмёна, конечно, появилась мысль подняться и развести детей по углам, отвесив положенную порцию трендюлей, но… что-то как-то ленивенько стало… Однако на кухне воцарилась какая-то внезапная тишина. Чунмён поёрзал на кровати и всё же решил встать посмотреть: мало ли что… Так он и стал свидетелем первого настоящего, взрослого, глубокого и страстного поцелуя своего… хм… младшего братца и своего второго секретаря, сурового и решительно До Кёнсу.