Subway Stories

Сехун не знает, когда это начинается. Это не похоже на страшный ураган, сносящий все на своем пути, уничтожающий все, что было раньше, делящий все красной жирной чертой на до и после. Это не похоже на шокирующее осознание, с которым ты в одночасье остаешься один на один, не зная, что делать дальше, но понимая, что с этим придется жить, потому как не деться, не деться от этого, не деться, как не деться от диагноза, выведенного бесстрастно синим по белому непонятным врачебным почерком. Это не похоже и на незаметное приближение, на медленный прилив, на постепенное нарастание, идущее к своему пику, пику, в котором все станет ясно и понятно. Это ни на что не похоже. Это просто есть. В какой-то момент уже есть, а момента, когда этого еще не было, ты не можешь вспомнить. Словно новая родинка на коже, которая, как тебе кажется, была у тебя всегда. Так и у Сехуна. Он просто однажды утром просыпается, по уши влюбленный в Чонина, а как было до этого — уже не помнит. Будто так было всегда. Это его новая-старая родинка. (Только на сердце.) / От этого ничего не меняется. Сехун все такой же. Он все такой же самый куда-ты-туда-и-я лучший друг, поддерживающий, идущий рядом шаг в шаг, делящий смех, грусть, радость, печаль, счастье, проблемы, все на свете — на двоих, на пополам. Он все такой же, просто слегка другой. Как новинка на рынке смартфонов, которая является на деле полной копией предыдущей модели, но с какой-нибудь дурацкой и никому не нужной дополнительной функцией или же лишним десятком гигабайт памяти. Вот и Сехун — все такой же Сехун, просто с пометкой Чувства к Чонину: да в технических (душевных) характеристиках. / Чонин тоже все такой же. (Сехун не до конца решил, плохо это или хорошо.) Он все такой же забавный парень, компанейский и веселый, такой же, каким он и был, когда Сехун повстречал его в первом классе начальной школы. Он все так же озорно смеется на дурацкие шутки из комедий; все так же откладывает свои дела на завтра, а потом носится, как ошпаренный; все так же спит, обняв подушку и скинув с себя одеяло; все так же пользуется всегда лестницами, игнорируя лифт; все так же выбирает лук из еды, потому что терпеть его не может; все так же, все так же, все так же. Все так же. Вот только реакции Сехуна на эти все так же — совсем иные теперь. То, что Сехун чувствует, когда Чонин (все так же) улыбается с этой его ямочкой на щеке, или (все так же) выходит из душа с одним лишь полотенцем на бедрах, или (все так же) закидывает Сехуну на плечи свою руку, треплет его по волосам, кладет свою голову ему на колени — совсем иное. Это иное сжигает его изнутри дотла, сжимается невыносимо в груди, бьется болезненно, поражая своей силой, своей насыщенностью, своей яркостью. Это иное заставляет его иногда (совсем редко) жалеть, что они с Чонином так близки вот уже десять с лишним лет, но не в тех, совсем не в тех смыслах. Это иное болит порой от того, что Чонин действительно все такой же, абсолютно такой же, когда Сехун уже немного другой. / Сехун все такой же (?) & Чонин все такой же => они все такие же. Они и впрямь все такие же, Чонин-и-Сехун, две половинки одного целого, не разлей вода, мальчики, которые выросли вместе в мужчин, которые скуривали вместе первые (и последние) сигареты за углом школы, которые напились в первый раз вместе, которые переживали вместе первые победы, первые потери, первые влюбленности, первые скупые слезы, все первое вместе, просто все — вместе, каждый вдох — вместе, каждое приключение — вместе, каждое переживание — вместе, как присоединенные друг к другу намертво сиамские близнецы, как настоящие братья. Они и впрямь все такие же, и Сехун дает себе обещание, что они такими и останутся. Как бы ему ни хотелось, чтобы это их Чонин-и-Сехун превратилось в дурацкое, приторно-сладкое, как парочки на дереве вырезают, Чонин-плюс-Сехун, которое (не) равно л. / В день, когда они с Чонином подружились, небеса были особенно милосердны. Так думает Сехун. Потому что он действительно порой не понимает, как так вышло, что они — лучшие друзья (навсегда?). Они такие разные, что это порой пугает. Чонин приходит домой разве что поспать, а Сехун — домосед. Чонин — душа и сердце любой компании, а Сехун самый содержательные разговоры ведет с собакой в родительском доме. Чонин морщит нос от бесконечных шоколадных (диабетных, по его мнению) батончиков, которые ест Сехун, а Сехун ненавидит корицу, которую Чонин щедро сыпет в свой утренний кофе. Чонин встает так поздно порой, что кажется, будто он перепутал день с ночью, а Сехун — ранняя пташка. Сехун тихий, а у Чонина по жизни громкость на максимуме. Чонин любит смешные комедии, Сехун — триллеры. Даже с жвачкой — и с той не совпали, потому что Чонин не слишком жалует мяту, а Сехун не видит никакого смысла в не-мятной жвачке. А еще Чонин любит девушек, а Сехун любит Чонина. Как они вообще умудрились когда-то подружиться, думает иногда Сехун. Он не знает. И не хочет знать, на самом деле. Лишь боится, что это однажды может исчезнуть. / Все было бы проще, не будь Чонин гребанным тактильным маньяком. Все было бы проще, не будь они порой похожи со стороны на то, на что Сехун хотел бы, чтобы они были похожи. Все было бы проще, если бы Чонин не касался бы его так, как касается, не касался бы так, словно это что-то значит. Если бы не брал его за руку, не обхватывал неожиданно мягко своими теплыми пальцами прохладное от ветра запястье, чтобы потянуть за собой. Если бы не клал голову ему на плечо, засыпая в вагоне метро. Если бы не обнимал слишком для друзей крепко, если бы не хлопал его шутливо по заднице, если бы не заваливался к нему на колени, когда на диване в университетском коридоре не хватало места. Все было бы проще, если бы их друзья не смеялись со словами ну вы и педики и не забудьте пригласить нас на вашу гейскую свадьбу, а Чонин в ответ не хмыкал как-то удивительно самодовольно, бросая не завидуйте, смотря на Сехуна со смешинками в глазах и раня того этой чрезмерной близостью невозможного, чрезмерной на невозможность похожестью. / Иногда (постоянно) Сехун позволяет себе мечтать. Он мечтает о чужой руке вокруг своей талии в постели, мечтает об утренних улыбках, мечтает о поцелуях со вкусом зубной пасты. Он мечтает о красноречивых играх в гляделки среди компании друзей, мечтает о переплетенных под столом пальцах, мечтает о секрете на двоих, только их секрете. Он мечтает о судорожно прижимающихся друг к другу телах, мечтает о пламени между ними, мечтает о рваных вдохах и выдохах в чужие (родные) губы, губы, изученные, как свои, выученные наизусть, так, что каждую черточку помнишь. Он мечтает о взаимности, и эти мысли настолько сладкие, настолько болезненные, настолько нереальные, что это не дает ему спать. Он прижимается горячим лбом к холодной стене и вслушивается в дыхание Чонина, спящего на соседней кровати. Он думает о том, что, возможно, в параллельной Вселенной они могли бы быть (взаимно) влюблены, или могли бы встретиться при каких-то других обстоятельствах, могли бы быть почти незнакомцами, и тогда Сехун был бы смелее, тогда ему нечего было бы терять, или же они могли бы вообще пройти друг друга мимо. Как бы Сехуну жилось при таком раскладе? Чонин шумно ворочается в постели, сопит, фыркает, бормочет что-то едва слышно, и у Сехуна сердце замирает от нежности. Нет. Без этого он не был бы собой. Без Чонина он не был бы собой. Он не хочет без Чонина. Взаимно-невзаимно — он не хочет без Чонина. Без Чонина он не удержится на плаву, так он в него врос. / Без Чонина он не удержится на плаву, но Чонин же и тот, кто в итоге (сам того не зная) топит его, ломает его, разрушает его. Потому что он приводит ее домой, эту девочку. Он никогда никого не приводил к ним, и Сехун умирает, умирает, каждую секунду умирает от ревности. Они нарезают вместе салат для ужина, переговариваются о мелочах, шутят, и он даже не в силах ее ненавидеть, потому что она действительно красивая, скромная и хорошо воспитанная, и в какой-то из других Вселенных он бы тоже в нее влюбился, определенно бы влюбился. Но так вышло, что в этой он влюблен в Чонина, а Чонин (кажется) влюблен в нее, и в глубине, в самой глубине, в самом укромном, сокровенном уголке своей души Сехун по-прежнему, несмотря ни на что прячет, оберегает и баюкает свою маленькую, хрупкую мечту-надежду, что Чонин однажды посмотрит на него, Сехуна, так, как смотрит на нее. Нож соскальзывает на его палец, но он даже не чувствует этого, останавливаясь лишь тогда, когда замечает с удивлением кровь. Потому что мыслями он не здесь. Потому что мыслями он тонет, тонет, тонет. Тонет, брошенный в открытое море (боли), захлебывается соленой водой, жгущей раны, и не видит никакого выхода, кроме как медленно идти ко дну бессильным камнем. / Сехун избегает их, избегает долго и старательно, как только может, придумывает тысячи (дурацких) причин и миллионы (глупых) отговорок, чтобы уходить из собственного (их с Чонином, черт возьми, их с Чонином, ей нет там места) дома. Чонин смотрит на него непонимающе, Чонин смотрит на него удивленно, Чонин смотрит на него странно, Чонин смотрит, смотрит, смотрит, но ничего не говорит, и Сехуну стыдно перед ним, стыдно, что он малодушничает, что он не может с этим справиться, что он этим (он все еще боится как-то это называть) явно ставит крест на их многолетней честности друг с другом. Но у него действительно не получается. Он не может сдержать данное самому себе обещание. Это оказывается сложнее, чем он думал. Это оказывается больнее, чем он думал. / Все доходит до своего предела, когда Сехун однажды приходит домой и сталкивается с ней, выходящей из душа. И что-то в нем ломается со с треском, лопается громко, затапливает все внутри него ненужной, глупой, идиотской болью. И он решает отойти, подвинуться, освободить место, иначе, он уверен, он может натворить таких глупостей, наговорить таких ужасных слов, о которых будет потом долго, очень долго жалеть. За которые сам себя простить не сможет, настолько постыдными они будут. Он почти совсем перестает видеться, пересекаться, контактировать с Чонином. Он прогуливает учебу большую часть времени, сбрасывает постоянные звонки, удаляет, тяжело вздыхая, бесконечные Сехун, где ты, Сехун, ответь, Сехун, в чем дело, Сехун, Сехун, Сехун, перестает появляться дома, живя то у родителей в сорока километрах от города, то у старого и очень добросердечного друга Кёнсу, который, кажется, просто не может отказать несчастному брошенному щенку — таким Сехун наверняка выглядит (таким же он себя и чувствует). Да, он трусит, он страшно постыдно для взрослого парня трусит. Но он боится того, что с ним может стать, что с ними может стать, если он скажет все, как есть, если придет к Чонину со своим чистосердечным признанием. (Он не вынесет этой неловкости, не вынесет этой жалости, не вынесет, если все сведется в шутку, не вынесет.) / Это сложно. Сложно ловить обиженные взгляды Чонина и убегать от них в спешке, когда они (редко) оказываются вместе в университете. Сложно игнорировать попытки связаться, поговорить, достучаться. Сложно в принципе не иметь Чонина рядом (как это было всегда). Сложно быть причиной всего этого недоразумения. И втройне сложнее от того, что Чонину — Сехун абсолютно, на все сто процентов уверен — не легче. Он сам едва ли может без Чонина, но и с Чонином — уже не может, и это, в самом деле, сложно. / У Кёнсу Сехун находит огромный пазл из тысяч кусочков. Он собирает его (и самого себя) часами. Это помогает не думать. / Усталыми вечерами, когда Сехун едет в переполненных людьми поездах, он пытается вспомнить то самое до с Чонином, которое он забыл. Это до полно счастья и беззаботности, радужной определенности, которая испорчена сейчас глупым, глупым сердцем Сехуна. Они ведь были созданы для того, чтобы быть лучшими друзьями навсегда, чтобы быть шаферами друг у друга на свадьбах, чтобы растить вместе детей и внуков, чтобы пропускать в старости по стакану чего-нибудь крепкого, вспоминая былые времена. Не для этой печали они были созданы, которая мелькает теперь в темном туннеле, когда Сехун прислоняется лбом к стеклянной двери поезда, закрывая глаза. (Ну когда же все пошло не так?) / Он замечает, не может не заметить, что Чонин продолжает носить их парный лучшие-друзья-навсегда браслет. Сехун сжимает через длинные рукава толстовки свой собственный так, что становится больно. Это не делает вещи проще. / Сначала он думает, наивно верит, что это отдаление поможет, действительно поможет притупить эту влюбленность. Но стоит телефону в три ночи издать сигнал о новом входящем сообщении, стоит на экране отобразиться позвони мне, хочу услышать твой голос, как все сразу же возвращается на круги своя — и воздуха словно не хватает, и сердце колотится болезненно и сладко (?), и руки трясутся нервно, когда он вглядывается в сообщение, в эту одну строчку, шесть слов и запятую, вглядывается и вглядывается, не моргая, пока глаза не начинает печь. Он перезванивает лишь через час. Телефон Чонина выключен. / Наутро ему приходит прдн, играли в правду или действие, но Сехун не верит в это, потому что взгляд сидящего позади на занятиях Чонина жжется между лопатками особенно сильно, потому что Сехун, черт возьми, слишком хорошо знает Чонина, и, черт, все не должно быть так. Они не должны быть такими. (Что он творит? Что они творят?) / Примерно тогда же Сехун узнает, что Чонин расстался с ней, и ему сразу же становится немного легче дышать. Он чувствует себя астматиком, сделавшим ингаляцию во время приступа. / (Хотя разве это что-то меняет? У Сехуна по-прежнему нет никаких шансов. Он старается никогда об этом не забывать.) / В одну из ночей он понимает (не без помощи бутылки виски), что больше не может. Страшно для храбрости пьяный, он возвращается к ним (как давно он не смаковал это ним про себя) домой. Чонина нет (какого хрена?), но Сехун слишком пьян, чтобы почувствовать что-то по этому поводу. Без него даже проще. Он просто ходит, пошатываясь, по их комнате, рассматривает знакомые вещи, а затем падает на кровать Чонина, попутно неуклюже поливая ее из бутылки, и забывается сном, окруженный (не Чонином, но) знакомым успокаивающим запахом. Ему давно уже не снились сны, но этой ночью ему снятся (?) руки, мягко и утешающе обнимающие его, отчаянный шепот я скучал и где ты был, а?, теплые губы на его виске, и он впервые за долгое время чувствует себя счастливым. Он чувствует себя дома. Он дома. / Наутро Чонин (и давно он пришел?) стаскивает его за ногу с кровати, кидает в него полотенцем, трясет перед его носом почти полностью опустошенной бутылкой и просто между делом замечает: — Ты залил своим пойлом всю мою кровать, — словно нет ничего такого в Сехуне на его, Чонина, кровати. В Сехуне, который не общался с ним целый месяц. Сехуна немного штормит, а еще он растерян до чертиков от того, что Чонин здесь, что Чонин рядом, что Чонин на расстоянии вытянутой руки, что Чонин говорит с ним (на его месте Сехун послал бы самого себя куда подальше), поэтому он не находит ничего более гениального (и мудацкого, потому что, черт возьми, его не было месяц, его не было дома месяц, как он вообще дошел до этого идиотизма, как, как, как?), чем просто красноречиво фыркнуть. Чонин внимательно смотрит на него, словно просканировать пытается, а потом усмехается в ответ, и с души Сехуна падает огромный, невыносимо тяжелый камень. И все словно по-прежнему. Как раньше. (Но ничего не как раньше.) / Они больше не все те же Чонин-и-Сехун. Сехун понимает так явственно, как никогда. Он понимает это, когда раз за разом Чонин каждый раз едва заметно вздрагивает, стоит им случайно прикоснуться друг другу, когда Чонин то смотрит на него долго и задумчиво, то взгляд (смущенно?) отводит быстро, когда между ними повисает неловкость, но (отчего-то) совсем не та, которую Сехун ждал и боялся. Он не может понять, не может объяснить, не может описать, какая она, но она действительно другая. И он дает себе задание разобраться в этом, но немного позже, после того, как надышится. Он так давно не дышал полной грудью. / Где-то между концом начала и началом конца он сидит с Кёнсу в кафе, потчуя того кофе и пончиками в качестве благодарности за крышу над головой. Кёнсу весело болтает о чем-то, но Сехун больше сосредоточен на льде в своей коле, когда его неожиданно обнимают за плечи. Подсевший Чонин (откуда он взялся здесь?) улыбается, но в глазах у него что-то раздраженное, нехорошее, когда он между Чонин — Кёнсу, Кёнсу — Чонин и да-да, очень приятно берет стакан Сехуна и осушает его почти наполовину. Он приобнимает Сехуна все то время, что они сидят втроем, а затем уходит так же быстро, как и появляется, бросая что-то в духе да я просто увидел вас и на секунду забежал и напоследок взъерошивая Сехуну волосы. А Кёнсу, Кёнсу, стоит Чонину уйти, начинает смеяться. Сехун смотрит на него непонимающе, а Кёнсу бормочет тихо что-то вроде тот самый Чонин, значит?, охренеть можно, я думал, что он реально тот еще натурал и ну вы и придурки. На чем-то, напоминающем а ты вообще в курсе, что он ревнует тебя ко мне?, сердце Сехуна позорно замирает. — О Боже, — Кёнсу больше не смеется, — ты серьезно этого не видишь? / В тот же день, идя по прохладной осенней улице домой, Сехун неожиданно вспоминает, что Чонин не любит и не пьет колу. Совсем. Он улыбается, как чокнутый, а руки его дрожат, когда он пытается попасть ключом в замочную скважину. / — Ты никогда не можешь знать наверняка, — говорит еще тогда Кёнсу. Сехун ходит с этими словами неделю, переваривая их, осознавая их. И в один из дней, когда он приходит к Кёнсу, чтобы дособрать пазл (он конкретно на это подсел), до него доходит. Он всегда был уверен, что знает Чонина на все сто десять, но ведь и Чонин наверняка по поводу Сехуна уверен во всем (они ведь лучшие друзья)? Однако есть вещи, которые Сехун от Чонина спрятал, кому, как не Сехуну, об этом знать. А значит, — последний кусочек пазла встает на свое место, — и у Чонина могут быть припрятаны свои секреты? Секреты, о которых Сехун не знает так же, как и Чонин не знает (не знает ведь?) о том, что Сехун любит его совсем не по-дружески. И есть только один способ о них узнать. / Чонин улыбается ему мягко, когда Сехун приходит домой, и, черт, разве он не заслужил честности? Разве они не заслужили честности? Тогда-то Сехун все и решает для себя. / Они стоят вместе на балконе, когда Сехун думает — была ни была. Черт возьми. Была ни была. Либо да, либо нет. Третьего не дано и дано уже не будет. Пора бы узнать все наверняка. И пусть в голове у Сехуна вероятность этого нет до сих пор приближается если не к ста, но к девяноста восьми процентам как минимум, он утешает себя тем, что у него есть несколько секунд да, несколько секунд замешательства, когда он целует Чонина в его вечно потрескавшиеся от ветра губы. Он целует его. Целует. Целует, и все в нем взрывается и полыхает синим пламенем. Но, кроме этих салютов в голове Сехуна, ничего не происходит. Совсем ничего. Никакой реакции. И когда он отрывается, в глазах у Чонина — шок и полнейшее непонимание. Вот так. Вот так. Тогда-то Сехун и принимает свое поражение с честью, понимая, что, несмотря ни на что, он надеялся, что и Чонин, возможно, будучи все таким же на вид, стал на деле, как и Сехун, немного другим; понимая, что, несмотря ни на что, он надеялся на счастливый конец. (Но вместо счастливого конца он теперь, кажется, знает, каковы на вкус умершие надежды.) И, когда хуже, кажется, быть уже не может, Чонин отмирает, моргает недоуменно, говорит неожиданно хриплым голосом: — Нет, дружище, так дело не пойдет, — и делает все еще хуже, еще больнее, еще позорнее. Заткнись, думает Сехун. Заткнись. Заткнись, заткнись, заткнись. Заткнись, бьется у него в голове одна единственная не произнесенная вслух фраза, и он разворачивается резко, чтобы свалить отсюда куда подальше, чтобы не слышать этого всего, не слышать, он и так все понял, окей, он все уже и так понял. Но он тут же оказывается развернутым обратно, схваченный за руку неожиданно горячими для такой прохлады пальцами. — Эй, — бормочет Чонин, — я не договорил? И не договаривай, отвечает мысленно Сехун. Сохрани хоть что-нибудь, отвечает мысленно Сехун, близкий к чертовой истерике. — Ты не можешь, — продолжает Чонин, и Сехун устало прикрывает глаза, выдавливая из себя усмешку, но затем чувствует кое-что. Он чувствует, замечает, наконец, что Чонин не отпускает его руку и поглаживает его ладонь большим пальцем. Он чувствует, как Чонин оказывается ближе к нему, чем был, он чувствует его дыхание на своей щеке, он чувствует и боится открыть глаза, боится снова понадеяться, вновь поверить. — Ты не можешь жевать эту мерзкую мятную жвачку, а потом целовать меня, — последние слова он шепчет вопреки сказанному прямо ему в губы. А затем это происходит. И Сехуну кажется, что он спит, что его разыгрывают, что в этом есть какой-то подвох. Сехуну вообще по жизни много чего кажется, а Чонин (в самом деле? это хоть не кажется?) целует его жадно, словно тоже ждал этого целую (огромную) маленькую вечность, словно тоже хотел, словно тоже мечтал. Целует, несмотря на ненавистную им мятную жвачку, несмотря на плохой конец, который выстроил уже себе Сехун, несмотря ни на что. И шепчет он между легкими короткими поцелуями, шепчет, что я никогда не думал, что никогда даже не надеялся, что какой же ты, а, какой же ты, и шепот этот до боли Сехуну знаком, и в голове у него вспыхивает неожиданно осознание, что, возможно, сон в ту ночь, когда он вернулся домой, вовсе и не был сном. И он дрожит под руками Чонина, и весь мир дрожит вместе с ним, и все годы мелькают у него под веками, все эти их годы, которые они провели, делясь друг с другом всем, но утаивая самое главное. И, когда они разрывают поцелуй, чтобы отдышаться, Сехун открывает, наконец, глаза. Чонин улыбается ему мягко и немного застенчиво, в глазах у него плещется до боли знакомая Сехуну по собственному отражению в зеркале неуверенность, а солнечные лучи путаются у него в волосах, и Сехуну кажется, что он ничего прекраснее в этом мире не видел. Тогда он понимает, что все происходящее — правда. И это понимание заставляет его ноги подкашиваться. Он поставил на кон все и выиграл. Разве такое вообще случается? — Не могу, значит? — выдавливает он из себя вроде как даже со смешком, и это чудо, что он может связно говорить, когда Чонин нежно гладит его щеку кончиками пальцев и смотрит на него с обещаниями всего мира во взгляде. Чонин утыкается носом в его щеку, мыча что-то не совсем понятное, то ли все еще нет, ты не можешь, то ли уже ты можешь что угодно, и Сехун думает, что никогда, никогда, никогда не поменяет жвачку. Не после такого. Да и они с Чонином все равно всегда будут очень разными, дополняя при этом друг друга? Возможно, в этой разности и вся фишка, понимает он, наконец. Возможно, как раз для этого они были созданы, понимает он, наконец. И, пусть они и потеряли столько лет, у них будет еще столько же и гораздо больше. Правда ведь?