Печально любивший бог смерти

Люди боятся многого, хотя мне, будь я человеком, больше всего был бы страшен именно огонь. Он ведь и правда ужасен, не правда ли? Пламя поднимается от свечи, одна случайность, и готово — загораются шторы посреди ночи, квартира начинает полыхать, и ни о чем не подозревающие люди перестают дышать. На самом деле я видел за тысячи лет это так часто, что уже перестал придавать смерти особого значения. Она есть, была и будет, в ней нет ничего страшного. Но смертные боятся её больше всего. Больше всего боятся меня. А некоторые жаждут, тянут, тянут к себе, и мне приходится забирать совсем не тех, чья очередь пришла. Я стоял посреди полыхающей комнаты, в ожидании самого последнего вдоха, — момента наступления максимальной боли. Я ждал начала агонии. И вот, он наступает. Я подхожу к телу женщины, задыхающейся от дыма, касаюсь плеча, и меня переполняет эйфория — боль, сладкая, тягучая, все это наполняет мои «вены», давая мне пропитание ещё на пару дней. Я впитываю её детские слезы, каждое воспоминание, каждое мгновение, когда её хрупкое тело испытывали боль, как физическую, так и моральную. Подхожу к мужчине и проделываю все то же вновь. И вот, то самое мгновение, мгновение смерти. Я смотрю за их последним вздохом, ещё секунда, и дело… Кончено. Их больше нет. Краем глаза замечаю движение — здесь есть кто-то ещё. Иду к шкафу, до которого ещё не дошёл огонь, открываю и обнаруживаю девчонку, лет шести-семи, не больше. Сжавшаяся калачиком за маминой шубой, дрожащий ребёнок в розовой пижаме. А вот и та часть моей жизни, которую я ненавижу — забирать детей. Их души, всегда чистые, светлые, не приносили ни боли, ни страданий — ничего, что меня бы интересовало. Я просто брал их… И убивал. Просто так. Просто потому что такова судьба. Я уже готовился коснуться девочки, когда та вдруг подняла свои полные слез глаза на меня и уставился так, что не было сомнений — она действительно меня видит. Меня пробивает шок. Это невозможно. Но она видела, и видела также чётко, как и мир вокруг. В тот день меня впервые увидел смертный. Я хотел забрать ее, как можно скорее, но это было невозможно, когда она смотрела так испуганно, ее глаза, полные отчаяния и мольбы, я не забыл бы их вовек, если бы совершил своё предназначение. Я просто… Не смог. В тот день я впервые почувствовал себя слабым в чем-то. Бессмертный, Бог Смерти, существо, питающееся человеческой болью… И вдруг не сумел убить девчонку. Я знал, что за такое меня пустят на смех, а то чего и хуже за непокаяние судьбе сделают, но я просто не мог. Девочка смотрела на меня своими глазами цвета горького шоколада, а потом коснулась руки, и меня переполнила боль. Никогда прежде в ребенке я не находил так много страданий. А она ими была переполнена, вероятно, видевшая смерть родителей в щель между дверей. Она видела меня и боялась. Оторвав свою руку, я поднялся и отошёл. А потом и вышел прочь, решив оставить все так, как есть. Я решил, что она умрёт и без моей помощи. Я стоял у кровати умирающей от рака женщины. К своему ужасу подобные случаи были одними из моих любимых: смерть была долгой, тянулась днями и даже неделями, и все это сопровождалось нескончаемой ни на минуту сильнейшей болью — целое раздолье для меня. И вот, подходил тот самый момент. Она уже почти не дышала, её лёгкие работали лишь благодаря искусственной вентиляции, и вот, руки врача отключают аппараты поддержания жизни, один за другим, и её органы отмирают прямо у меня перед глазами. Я наблюдаю за этим, затаив дыхание. Боль подходит к концу, все уже скоро завершится, я чувствовал и собирался последние мгновения страданий. Я держал за руку уходящую из тела душу, впитывая все остатки боли, когда меня отдернул голос вошедшей Энжи — моей юной ученицы и помощницы. Мне даже не требовалось поворачиваться, я узнал её по одному лишь голосу и, закончив с женщиной, поднял взгляд на Энжи. — Тебя вызывают. — И куда же? — улыбнувшись, отхожу от кровати и подхожу к ней. Девушка, такая молодая и красивая, стояла, словно бы сжавшись, и смотрела на меня снизу вверх своими ярко-алыми, горящими, с белыми зрачками, глазами. Она была так же невидима, как и я, а жаль, такую красоту, какой владела она, стоило бы показывать простым смертным. Среди них она была бы лучшей манипуляторшей — в этом мире внешность решает большинство проблем. — К главному. — проговорила она. — Дверь в подвале, я проведу тебя. — Там будут они? — так я называл людей, не видя особой важности в их существовании и смысле называть их живыми. Они все мертвецы, всего лишь боль в моих венах, слабость и гниль, они заживо мертвы, и это так унизительно. — Да. — заготовленно отвечала она, чем ничуть меня не удивляла. Она была прекрасной помощницей, без особых желаний, без души. Хоть во мне её тоже не было, но у меня были хоть какие-то зачатки характера. — Тогда подожди минутку. Зайдя в ближайшую уборную, запираю за собой дверь и встаю к зеркалу. Взмах руками, закрываю глаза, и медленно в отражении начинает прорисовываться человеческое тело. Открываю глаза, горящие из отражения на меня алым, моргаю пару раз, и их цвет сменяется на серо-голубой. Поправив светло-русые волосы и воротник белого халата, выхожу из уборной и иду вслед за Энджи. Мы спускаемся в лифте до минус первого этажа, своими силами девушка открывает все двери, и, оказавшись в длинном коридоре, распирает стены в портал, в котором исчезаем мы оба и переносимся в замок — наше верховенство не могло существовать, где попало. По лестнице мы поднимаемся на нужный этаж и входим в зал, расположенный в самом начале очередного коридора. Массивные деревянные двери впускают в лёгкие запах сырости, запах человеческого присутствия. С одними из самых влиятельных людей мы поддерживали неплохой контакт, в то время понимая, что, придёт время, и мы придём и по их души. Подойдя к началу ковровой дорожки, ведущей к трону, я приклонился перед сидевшим на нём существом, высшим из нас, и, поднявшись, кивнул и сидевшим чуть ниже людям — зачем только их позвали, мне было непонятно до сих пор. Чтобы быть видным им, мне и пришлось принять этот мерзкий мне облик. — Десять лет назад ты оставил в живых того, кто должен был умереть. — начал резко Главный, без лишних предисловий и поблажек. — Ты должен закончить то, что начал. — И все? И ради этого ты меня вызвал? — проговорил я в явной ярости, ведь меня отвлекли от вполне себе приятного занятия. — Одно но. В качестве наказания ты сделаешь это в человеческом обличии. Смерть должна быть реальной и зафиксированной. Начинаешь прямо сейчас. Энджи пойдёт с тобой и все проконтролирует. — Меня будет контролировать моя же ученица? — я усмехнулся, сочтя это за какую-то глупую шутку. — Именно так. — его слова явно поставили в моем замешательстве финальную точку. Споры были бессмысленны, я знал это по своему опыту и видел подтверждения не раз — дальше лучше просто уходить молча и выполнять чужую волю. В конце концов я ничего сам не решал, лишь выполнял чужие повеления, был мечом судьбы, взамен получая то, без чего бы я не мог существовать — человеческую боль. Я ей питался, благо, люди ею были полны с достатком. Я разворачиваюсь и следую к выходу, Энджи идёт за мной, и мы закрываем за собой дверь. — Это ведь твой первый раз в образе человека? — спрашиваю я у потрясывающейся рядом девушки. Она коротко кивает. — Тогда будет ещё веселее. Энджи открывает портал, и мы проходим в него. Открываю глаза и понимаю, что нахожусь прямо на одной из главных улиц Лондона — того самого города, в котором я десять лет назад оставил в живых мертвеца. В ближайшем магазине мы покупаем одежду под возраст наших оболочек — одежду подростков. Снимаем комнату в неплохом, но и не слишком дорогом, отеле, где не требуют паспорта. Зайдя внутрь, бросаюсь на кровать и сразу же позволяю себе уснуть. Энжи ложиться рядом, не сразу понимая, как это — спать. Но физическая оболочка делает это за неё. Я засыпаю и погружаюсь в темноту, где нет всех проблем и страданий. Иногда мне нравилось быть человеком.

*** Слышны лишь одинокие капли, срывающиеся вниз их сломанного крана. Разве не прекрасно? Где-то на периферии играет знакомая и надоедливая мелодия, прерываемая лишь нечётким шёпотом. Большой палец осторожно касается и поглаживает кожу на запястье, такую бледную с мятно-бирюзовым отливом. Подушечка пальца спотыкается о неровности и незажившие шрамы, и по сердцу, словно, проводят наждачкой. Резкая острая боль впивается в мозг, и губы сжимаются в единую полосу. И снова капля запускает круги на воде. И те, словно радиопомехи, отзываются в глубине головы. Ванна набрана почти до краёв, вода такая серая и непрозрачная. Тусклый свет лампы на потолке и придурошный узор на кафеле. Пустой взгляд серо-голубых глаз скользит по мокрым стенам и лёгкой россыпью пробегается по поверхности воды. Резкий вдох. И почти неосязаемый выдох. Из губ вырывается плотно-серый дым сигарет, ещё не совсем привычный, но и это поправимо временем. Новое, но едва блестящее лезвие зажато в ладони. Тело по грудь под водой. Сигарета, ранее зажатая между пальцами, падает на пол и сразу тухнет в луже всё-таки перелившейся воды. Шёпот ускоряется. И пальцы отчаянно жмут на кнопку увеличения громкости на колонке. Волны звука бьют по ушам, но не заглушают мелодии, что пятнами плывет перед глазами. Потому что то, что исходит изнутри, живёт в голове, как паразит, не вытравить и не заглушить ничем. Он почти с этим смирился. Сделав резкий выдох, парень подносит лезвие к запястью и прикладывает к коже самую острую на вид поверхность. Рука уже совсем привычно и медленно ведёт лезвием вниз, оставляя за собой тонкий штрих, тут же наполняемый капельками крови. От локтевой кости к лучевой. Следующая полоса ложится на полсантиметра ниже. И следующая — тоже. Кровь из первой ручейками стекает во вторую, а та, в свою очередь — наполняет кровью третий порез. Но парень не дурак. И на этом останавливается. Вскрытые и совсем не успевшие зажить шрамы ноют и зудят одновременно. Сквозь стену пустоты и вакуума пробираются первые отголоски боли. И вот, шёпот начинает напоминать визг. Но боль громче голоса в голове. И вскоре от внутреннего монстра остаётся лишь эхо. Лишь ало-багровые разводы на белой поверхности. Лишь круги крови, побежавшие по поверхности воды. С каждым разом боль всё слабее. С каждым разом приходится резать всё больше. Приходится больше курить и исполосовывать своё тело, а всё лишь ради целительных минут, когда он может чувствовать себя живым. А остальной мир — реальным. Нет ничего реальнее боли. Она пробуждает. И сохраняет остатки рассудка. В голове замирает пустота, а адски-громкая музыка продолжает разъедать уши. Приятное спокойствие расползается по телу и вместе с кровью вымывает в воду из тела всё лишнее. Всё несовершенное и пустое. Руки ложатся на бортики ванной, и по её внешней стенке начинают ползти алые паутинки. На кафель внизу, рядом с потухшей сигаретой, падают первые мазки багровой краски. Дилан запрокидывает голову назад, с покоем выдыхает в потолок. И закрывает глаза, не замечая того, как начинает медленно скатываться на дно. Плечи покрываются водой. А затем и шея. Приоткрытые искусанные губы исчезают под поверхности воды. И руки соскальзывают с бортиков, когда даже кончик носа оказывается невидим. Дилан спускается на дно и открывает глаза. Кровь из свежих порезов взрывается фейерверками и быстро окрашивает воду в пепельно-алый, немного размытый оттенок. Отсюда, со дна кровавой ванны, слышны лишь колебания воды. И Стук собственного сердца. Порезы жгутся пламенем, и вздрогнувшие губы подёргиваются едва уловимой улыбкой. А затем слабо подаётся вперёд, и тело покорно выныривает на поверхность. Колени прижимаются к животу, и дрожащие от непрекращающегося холода руки обнимают самого себя за плечи. Зубы едва заметно стучат друг о друга, и парень прикусывает губы. Потом бросает секундный взгляд на сотворённое художество на запястье и, опираясь на стену, вылезает их ванной. Почти пустая пачка лезвий отправляется на самую верхнюю полку, чтобы не быть увиденными. Багровая вода медленно сходит, а лужи на полу парень быстро убирает тёмным полотенцем. В мире людей ему нужно было получать боль, как можно, и тянуть её из своего человеческого облика показалось отличной идеей. Дилан — так он решил себя называть — встаёт перед зеркалом и осматривает свою оболочку. Высыхающие и светлеющие русые волосы, багрово-красные синяки под горящими алым глазами. Моргание, одно, два, цвет меняется на человечный — тускло-серый. Надев черную рубашку и брюки, он выходит из ванной и входит в спальню, где, все ещё раздетая, лежит Энжи, видимо, не зная, что в мире людей так ходить не принято. — Оденься, тут так не ходят. — усмехнувшись, сказал Дилан, и блондинка, покорно встав, так же спокойно оделась в мятного цвета джинсовый сарафан, брошенный им прежде на кровать. Энжи подошла к нему, взглянув снизу вверх, он провел рукой по её скулам, и её глаза стали темно-карего цвета заместо багрового. Девушка подошла к зеркалу, осматривая свой наряд и тело и, видимо, довольная, ушла к выхожу, и Дилан прошёл следом. Они закрыли номер и, сев на школьный автобус, остановиввшийся в паре кварталов от отеля, отправились на свой первый день в школе — месте, где можно было найти ту самую смертную. Дилан идёт первым, прорезая путь Энжи сквозь галдящую толпу учеников, девушка покорно следует за ним, пригнув голову. Моргнув, пока никто не обращает на него внимание, Дилан меняет цвет глаз на красный и смотрит сквозь лица, пытаясь отыскать источник той самой боли, но всё смешивается, и он моргает вновь, разочарованный своей неудачей. И вдруг, засмотревшись в сторону, он врезается в девушку. Даже не смотря на неё, он помогает ей собрать и поднять разбросанные учебники, когда вдруг их пальцы случайно соприкасаются, и его бьёт током резкий прилив боли, тоски и отчаяния. Становится сразу понятно — он её нашёл. В то мгновение, что их пальцы были сомкнуты, перед его глазами пролетела вся её жизнь. Её первым воспоминанием была счастливая семья, с которой они строили песчаный замок у берега моря. Следующим последовал пожар. И глаза, ярко-красные, глаза из темноты — его глаза, в её памяти выжжены намертво. Детский дом, боль, слезы, похороны, возвращение к бабушке, её смерть, снова похороны, снова детский дом. Изнасилование, побои. В её хрупком сердце было сконцентрировано столько страданий и травм, что Дилан даже не сразу смог в это поверить — как такая маленькая, юная девочка сумела зажечь в нем всеми цветами радуги полыхающие огни наслаждения и насыщения. То, что он давно так искал, со времени того, как принял образ человека и питался лишь своей болью, оказалось… В ней. В её костлявой маленькой ладошке. Как он мог позволить ей выжить. Как он позволил ей пережить все это, в то время как ей была предначертана смерть, освобождающая и спокойная. Он увидел порезы, увидел каждую песчинку её слез и размазанной туши, предательства, ссоры, истерики, ужасные, ужасающие мысли и воспоминания. Она и правда напоминала больше мертвеца, нежели юную девушку. И всему этому виной был он. Она подняла взгляд на него, осторожно отдернув свою руку и взгромоздив обратно стопку тетрадей и учебников. — Хелен. — улыбнулась она, так по детски, наивно, не жестоко, искренне и доверчиво, что никак не соприкасалось с тем, что ей довелось пережить. — Дилан. — заметавшись, ответил тот. И она ушла, растворившись в толпе. Он произнёс это имя вновь, бесшумно, лишь пошевелив губами. Чтобы ни в коем случае не забыть и не спутать. Хелен. Так звали его главную ошибку. — Ты в порядке? — подлетела изниоткуда Энжи и положила руку мне на плечо. — Да, в полном. — Видел её? Мгновение болезненного молчания. — Нет. Я не узнал ни в ком. Прозвенел звонок, и все плавно разошлись по кабинетам, Энжи и Дилан сели вместе на последней парте, Хелен сидела через ряд от них, и к ней был целиком и полностью прибит гвоздями его взгляд. Вместе с тем он боялся её выдать, но не мог противиться. Его тянуло к ней, невозможно сильно и рьяно, и, казалось, не только из-за того, какое наслаждение своей болью она ему может принести, но и чем-то ещё. Странным, незнакомым, чужим. Он не мог распознать это чувство и постарался отвлечься на сам урок. Весь школьный день его что-то грызло. Он знал, что, стоит ему убить её, и все, его прежняя жизнь вернётся вместе со всем, что он так любил и ценил в ней. Но вместе с тем, убить это страдающее, невинно-ангельское существо казалось ему чем-то невероятно ужасным и даже противным. Дело было в том, что прежде он никогда не убивал никого. Лишь забирал тех, кому и так предначертано умереть. И вот каким боком вышла ему его прежняя доброта. Не стоило этого делать, не стоило лезть не в свое дело. Хелен должна была умереть, а теперь что… Что ему оставалось делать? В один момент она вышла в туалет, и Дилан выскочил следом, чем очень напряг Энжи, которую, вроде бы, обычная человеческая жизнь начинала даже чем-то и привлекать. Дилан прошёл за ней в коридор, она закрылась в кабинке, он осторожно бесшумно зашёл в помещение следом. Его глаза сверкнули алым, вокруг руки образовался багровый круг из крупиц пламени, и он уже готов был выломать эту дверь и совершить намеченное, когда вдруг… Из кабинки раздался плач. Такой искренний, такой живой. Он взялся за ручку, уже готовясь её вырвать, но вдруг не смог. Вновь он почувствовал ту слабость, с которой столкнулся десять лет назад. И снова она была вызвана этой смертной. Разрушив круг, Дилан закрыл глаза и, развернувшись, вышел прочь. Очередное поражение, блестящая работа. Вернувшись на свое место, он успокоил Энжи и убедил её, что просто обознался, и вышел вообще не за девушкой, а за парнем в коридоре, но вовремя осознал, что ищут то они особь женского пола и вернулся в кабинет. Глупая, глупая ложь, но Энджи сама была так глупа и наивна, что с готовностью в это все поверила. Остаток дня он старался держаться от Хелен подальше. И лежа ночью, он продумал идеальный план. Ему нужна была смерть девушки, но это вовсе не значило, что ему придётся её самому убивать. Его идея состояла в том, чтобы подтолкнуть и без того травмированную девушку к самоубийству, и так все их проблемы тотчас решаться. От своих же мыслей у него во рту появился мерзкий привкус, и, постаравшись отвлечься, он повернулся лицом к спящей Энджи и наконец сумел уснуть. Во сне он видел пламя. Разгоравшийся костёр и маленькое забитое в угол шкафа создание. Он проснулся в холодном поту и, выйдя в туалет, умылся ледяной водой и встал, уставившись в свое отражение. Впервые за годы его жизни оно показалось ему страшным, даже звериным, из-за этих красных горящих глаз. — Ну и почему же ты так себя ненавидишь? — спрашивал он сам у себя, и потом осекся, рассмеявшись. — Ну конечно, как же возможно любить того, кто ради пропитания наслаждается чужой болью. Вернувшись в кровать, он снова не мог долго уснуть, думая о Хелен и о том, что ей довелось пережить. Наконец сон срубил его наповал, и тот плавно погрузился в темноту, уже без всяких снов и кошмаров.