Печально любивший бог смерти

Для неё на раз. Возьми да спой. На два зови пустой. На три помни такой. Но забудь на четыре её черты. И сразу на пять скорбит. На шесть опять любить. На семь распять и гнить… Дилан лежал в пустой холодной ванне, потягивая сигарету — красный Мальборо — это было одной из тех вещей, что он любил в людях — их слабость и податливость всевозможным зависимостям. Такие забавные, воздвигают идеалы из того, что их убивает. И смешно и грустно. Вылезает, надевает джинсы и, не надев футболки, выходит в спальню, где на подоконнике уже сидела Энджи. Он подошёл к девушку и, бросив в окно докуренный бычок, сел рядом с ней и всмотрелся на улицу. Снующие люди, такие маленькие, жалкие, смертные. Иногда он видел в этом свою романтику, романтику смерти, гниения, падения личности. Их трагедия действительно красива, их агония, как отдельный вид искусства. Жить, чтобы умереть. Дилан считал, что жизнь — это лишь явление, а смерть — это лишь процесс, и вот в чем все их мелочные проблемы. — Какой ты была раньше? — разорвав тишину, спросил он. — Ты о чем? — встряхнулась Энджи и посмотрела на него красными глазами. — Ну ты же была кем-то, живым, прежде чем стала такой. — Ничего такого не помню. Дилан посмотрел на неё, пытаясь понять, говорит ли она правду, и, убедившись, что это действительно так, снова засмотрелся на людей на улице. — А ты? — Я был человеком. Был живым, живым и способным чувствовать. Сотни лет назад я встретил девушку. Её звали Моника. Я не уверен, что то была любовь, ведь не помню уже практически ничего из той жизни, но… Я бы хотел скзаать, что мы любили друг друга. Искренне, живо, мы были счастливы. Я встретил её на выставке картин одного из тогда не знаменитого художника. Среди комнаты, увешанной произведениями искусства, я мог смотреть лишь на неё одну. Все тогда приподнесли свои лучшие работы, и я тоже решил в этом участвовать. Принёс одну из самых тёмных, глубинных работ: я описал в ней чувство одиночества. Никто этого, казалось, не оценил — все проходили мимо, не заостряя даже взгляда, очевидно, в поиске чего-то более чёткого, жизнерадостного и яркого. Лишь одна она, девушка, одетая в чёрный сарафан на мятно-бледную рубашку, подошла и присмотрелась. В то мгновение мне даже показалось, что она поняла моё искусство — поняла меня самого. Она смотрела серовато-голубыми глазами, вглядываясь в каждую мелкую деталь. Её взгляд выражал сочувствие, даже понимание. Я не удержался и подошёл, сохранив дистанцию в метр. Она посмотрела на меня, смерив с ног до головы, видимо, пытаясь понять, я ли автор или нет. — Тот, кто это нарисовал, должно быть, смыслит в том, что есть истинное отчаяние. — проговорила она, наматвая прядь пшенично-медовых волос на указательный палец. — большинству жизнерадостных имбицилов не понять подобное творчество. А жаль. — она отошла, подогнув одну ногу к другой, и протянула руку мне, склонив голову на бок. — Я Моника. — Дилан. — улыбнулся я и пожал её тонкую хрупкую руку. Она умерла во время родов. Ребёнок тоже не выжил. И я… Я покончил с собой. И очнулся тем, кто есть сейчас. Энджи подошла к нему, положив руку на его в знак жалости и сочувствия. — Ты чувствуешь боль? — Больше нет. Думаю, она просто закончилась в момент, когда я спрыгнул с табурета с петлёй на шее. И тепеоь для меня есть лишь чужая. — Везёт. — улыбнулась она и, отойдя, села на кровать. — Я помню себя лишь с момента, когда меня подобрал ты. — Ты утонула. — вспомнил вдруг Дилан. — Ты спасала свою сестру и погибла сама. Не знаю, почему ты осталась существовать, ты ведь была так чиста и прекрасна. Я не знаю, за что тебе подобное. — Подобное? Да я и не жалуюсь. Всё лучше, чем быть смертной. — Возможно. Дилан отошёл и, одевшись, собрал учебники в рюкзак, и они вышли из номера. Как обычно, как делали последние пару недель. — Ты действительно её не нашёл? — спрашивала Энджи, облокотив локоть на окно автобуса. — Да. Ложь не для меня. Энджи лишь пожала плечами и снова устаивлась в окно за пролетающими мимо людьми, домами, машинами. Дилан смотрел сквозь и видел тот самый страшный момент в его жизни, когда любовь всей его жизни умирала в попытке принести в мир их ребёнка. — Думаю, скоро все закончится. — сказал он сам себе и отвлёкся. Погода была просто отвратительной, выйдя из автобуса, Дилан недовольно поморщился и поднял капюшон толстовки. Подходя к самому входу школы, его отвлек какой-то звук. Убедившись, что Энджи этого не заметила, он махнул ей рукой, мол, иди, я догоню. Спустившись под лестницу он обнаружил Хелен, в тайне от всех пытающуюся поджечь сигарету ванильного Чапмана. Дилан приблизился, и, заметив его, она была спрятала сигарету, но быстро расслабилась и снова вернулась к своему делу. Выругавшись на зажигалку, она бросила её в карман и посмотрела на Дилана, не зная, что и сказать. Поняв намёк, он достал свою зажигалку и, подойдя к ней, поджог зажатую в зубах сигарету. Девушка долго жадно затянулась и выпустила дым прямо ему в лицо, сразу же извинившись и отвернувшись. — Не знал, что ты тоже куришь. — проговорил Дилан, рассматривая её пальцы, усыпанные ожогами от бычков. Удивительные люди. Так боятся боли, а сами же себе её и причиняют. — Ты и так многого обо мне не знаешь. — она пожала плечами и снова затянулась. — Ошибаешься. — хотел было ответить он, но вовремя осекся и умолк. — Скоро урок. — Иду. Она бросила сигарету на асфальт, притоптав кроссовком, и, выйдя из-под лестницы, поднялся ко входу. Дилан пошёл следом, и зашли они вместе. Он случайно коснулся её плеча, и его вновь бродила дрожь — боль. Ещё сильнее, чем обычно. Что на этот раз её могло вызвать? — Сядешь со мной? — вдруг проговорила девушка, повернувшись к Дилану лицом и продолжив идти. — Там парные проекты, а я сижу одна, и как-то не очень выходит. — Почему бы и нет. — забыв об Энджи, ответил он, и она тут же развернулась, и они продолжили идти к нужному кабинету. Войдя в класс, они прошли за последнюю парту, рядом с Энджи, и начался урок. Она то и дело вздрагивала от каждого вдоха, словно боясь своего соседа, а тот непонимающе глядел за её попытками держаться сильнее. Подошёл учитель и, выдав по одному листу на парту, рассказал о том, что по парам ученики должны делать. — Придёшь сегодня? — спросила Хелен, посмотрев на парня со всем желанием и мольбой, на что её глаза были способны. — Конечно, лучше так, чем на переменах что-то чиркать. После уроков Энджи задавала много вопросов, но Дилан их все пропускал мимо ушей, полностью уйдя в свои мысли. И вот, Дилан стоял у дверей дома Хелен, докуривая очередную сигарету красного Мальборо. Раздаётся осторожный стук, Хелен почти сразу же открывает, и только тогда он решается её рассмотреть. Россыпь веснушек под уставшими, но красивыми глазами цвета горького шоколада, светлые, карамельно-пшеничные всегда волнистые волосы почти до поясницы. Она была совершенна. Девушка была одета в длинный вязаный свитер песочного цвета и чёрные неприметные джинсы и казалась такой маленькой и хрупкой, что Дилан вновь осекся и осознал, что перед ним всего лишь шестнадцатилетняя девочка подросток, а не что-то страшное из его ужасного прошлого. Она провела его наверх, в свою комнату и, выйдя за кофе, чей запах раздавался ещё с самого входа, распределяя приятный терпкий аромат по всему дому, оставила Дилана в свою комнату. Парень огляделся: небольшая комната со скошенным, словно чердак, потолком и окном во всю стену до него. Выкрашенные в пастельно-бежевый, милая, неброская, но добавляются уюта мебель, благодаря кровати, огромной и заполнявшей почти все помещение, все казалось таким мягким и уютным, что ему даже захотелось уснуть здесь. Поднявшись, он обошёл комнату по периметру, взгляд зацепился за рабочий столик и фотографии в рамках, что стояли на нем. На них были изображены детские рисунки Хелен, её родители, бабушка, дедушка, короче говоря самая счастливая и мирная семья, о которой только можно было бы мечтать. Но Дилан прекрасно знал, чем вся эта идиллия завершилась. Хелен вернулась с подносом, на котором стояли две чашки кофе, поставила перед парнем и прошла ко столу, чтобы отвернуьь в стену все отвлекающие внимание фотографии. Они начали заниматься с проектом, все обсуждая и даже иногда смеясь. С ней ему вдруг стало так легко и весело, что забыли б все проблемы. Вот оно, каково быть человеком — чувствовать искреннюю радость от общения, а не только от насыщения чужой болью. Но настал момент его плана. Он сам не заметил, как начал к нему стремиться, с каждым словом все больше её задевая подколами и шутками. Он видел её мучения и то, как медленно и плавно глаза заполняются слезами. — Почему ты так со мной? Сказала она так жалобно, что Дилан сам испугался всему, что наговорил. Этот взгляд, полный отчаяния и мольбы, он видел у неё уже не в первый раз — в день смерти родителей она смотрела на него именно так, и ему сразу стало как-то не по себе. Хелен, забывшись в истерике, прильнула к нему, вжавшись в груди и уткнувшись носом в шею. В первые мгновения он даже не понял, что произошло, и не знал, что сделает дальше, но он обнял её в ответ и, извинившись, сменил цвет глаз на красный и взял своими силами часть её боли себе, и их её глаз тоже полились слезы, настолько сильно она его задела. Они сидели, обнявшись, и она медленно засыпала, отдавая ему все свою боль. Прошёл час, прежде чем они отдалились и продолжили работать уже почти в полном молчании. В одну из тех ночей, когда сна не было ни в одном глазу, Дилан ушёл из отеля, чтобы пройтись и отвлечься. Снующие туда и сюда сонные люди, пьяницы, от мало до велика, нищие, ползающие у мусорных баков. Человеческий мир представился именно совершенно иным, нежели то, что он видел в нем прежде. Его привлёк звук музыки, раздававшийся на весь квартал, и, манимый им, парень пошёл на его источник. Это оказалась вечеринка, типичная для подростков. Дом свободен, чьи-то родители уехали — классика. Дилан вошёл, не зная там никого, и лишь краем глаза заметил сидевшую одиноко в углу Хелен. Он сразу подошёл к ней и, поздоровавшись, пошёл в сторону своеобразного бара. Бутылка пива, виски, стакан за стаканом, и ещё пиво. Отполировав все парой рюмок водки с содовой, Дилан довёл себя до желаемого состояния. Когда все рамки тускнеют и стираются, когда больше не страшно, когда вся боль, что он забирал у людей, перестаёт так сильно тяготит, и гири на его измученного сердца полегчали. Он оттолкнулся, войдя в толпу, прыгающую под музыку, выключили свет, темноту разрезали разноцветные огни неона, и Дилан вошёл в него, как в омут, и растворился в пастом тягучем отчаянии. Он не двигался, лишь бродил меж людей с горящими красным глазами, ведь едва ли его приняли за демона — среди не формальных подростков он выглядел только более своим и похожим на большинство. Линзы, ведь, никто не отрицал. Вдруг он услышал вскрик — откуда-то, издалека, ведь простые люди его не услышали и никак не отреагировали. Дилан пытался не обращать на него внимания, ведь, мало ли, кто там закричал, он что, супермен что-ли, чтобы всех спасать, даже кто-то действительно сейчас в опасности. Растворившись в музыке, он даже было расслабился, когда последовал другой звук, другой голос, который он узнал моментально. Это была Моника. Когда Дилан напивался, то видел её живой. Вот зачем были сигареты, вот зачем алкоголь и, иногда, даже наркотики. Всю свою бессмертную жизнь он гнался лишь за ней одной — за девушкой, которую он не смог спасти, пока был ещё жив. Его глаза горели сквозь толпу, и он видел её в ситцевом платье небесно-голубого цвета. Она подошла к нему, горящая в неоне, гудящая от громчайшей музыки и битов, положила руки ему на плечи и, прижавшись, потянулась к уху. — Когда ты уже меня отпустишь? — Ты ведь знаешь, что никогда. — Пожалуйста. — её голос срывается на мольбу, из её глаз начинают литься слезы. — Позволь мне уйти, прошу тебя. Отпусти меня. Дилан прижался к ней, не заботясь о том, что выглядит, как идиот, ведь обнимал сам себя, но для него она была реальнее всех. И вдруг раздался вновь крик — голос Хелен. Образ Моники исчез, как и не было, и Дилан бросился к лестнице, откуда шёл голос.