в лавовых глазах и треске отчаяния

Каждый день он истязал себя. Или она? Очако не знала точно. Каждый день она просыпалась от жуткой боли по всему телу, от невыносимо ноющих мышц и горящей в мнимых страданиях кожи. Каждый день она подскакивала с кровати и громко кричала, каждый день в ужасе распахивала глаза, в отчаянной дотошности осматривая всю себя — от пяток до затылка, пытаясь убедиться, что все это — лишь иллюзия, что ее спина не покрыта тысячью шрамов, рука не сломана и что боль эта — совсем-совсем не ее. Каждый чертов день Очако молила бога о том, чтобы эти мучения прекратились. И каждый день проклинала того, кто так омерзительно страдал вместе с ней. Она медленно бредет по светлому коридору. Вокруг люди — студенты и преподаватели, — а она вздыхает тяжело и пытается глаза не закрывать прямо посреди дороги. Под веками мешки, ладони непроизвольно в кулаки сжимаются вокруг ремешка сумки, а еще спать хочется сильно-сильно, крепко, без снов и так, чтобы, желательно, без боли. Очако, измученная и истерзанная, с долгами по живописи и 3D-моделированию, в столовую входит, словно кукла на поводке, словно робот запрограммированный и ничего не понимающий, и медленно опускается за стол рядом с подругами. Те улыбаются как-то значительно, тепло и радостно, приветствуют ее как обычно и разговаривать продолжают бодренько. А она на расспросы отвечает неохотно, устало, палочками в тарелке ковыряет бездумно и благодарит искренне Асуи, которая протягивает ей свой стаканчик с кофе. — Что, опять этот кретин? — спрашивает Мина, нахмурившись, и все тут же головы в сторону Очако поворачивают. — Клянусь, если он найдется, я самолично его прикончу! Та вздыхает вяло и как-то непроизвольно насмешливо. Ее друзья отчего-то сами решили, будто бы этот незнакомец — противный до жути, отвратительный и эгоистичный, что он в драки постоянно лезет и что он, вероятно, мазохист сумасшедший. Очако внутренне с ними иногда соглашается, вот только думает часто, что вряд ли он намеренно себе боль причиняет. Может быть, его бьют, может быть, у него просто выбора не остается, может быть, он калека, в конец-то концов. Очако о человеке этом совсем-совсем ничего не знает и поспешных выводов делать уж точно-точно не намерена. Ее, правда, ненависть все равно пополам с жалостью переполняют каждый раз, когда что-то отдается с той стороны нервных окончаний. — Да нет, сегодня даже нормально было, только мышцы ныли, словно после безумно тяжелой тренировки, — отвечает она медленно, едва-едва хрипло и прокашливается, возвращая Асуи стаканчик. — Мудак, мог бы хоть иногда отдыхать, — бурчит Мина недовольно и нервно оглядывается. — Может, он какой-нибудь военный на задании? Тогда у него просто нет возможности, — пожимает Джиро плечами. — Наверное, — говорит Очако. В столовой сегодня людно, все посудой стучат и говорят-говорят-говорят звонко и задористо, пока какой-то солдат, возможно, изо дня в день кошмар переживает просто адский. Хотя, думает Очако, вряд ли он все-таки солдат. — Нужно найти его уже, да поскорее, — заявляет Мина в который раз за два года — они, честно, даже примерно не знают, как это сделать. — Ты когда пришла, я как раз девочкам говорила, что сегодня проснулась от дикой боли. Это типа как иголки по всему телу врезаются, и пошевелиться не можешь. Только, как я поняла, это в спине было. Жуть просто. Не знаю, как ты по нескольку раз в неделю это терпишь. — Я иногда как подумаю, что ты переживаешь, на душе так тяжело становится, — говорит Асуи многозначительно, печально рассматривая пустую тарелку. — Нет, его точно нужно прикончить, — подхватывает Джиро тихо и уверенно, а Очако лишь улыбается на эти слова фирменно, как девчушки с оберток шоколада. — Ну, если вы его будете избивать, то мне в следующую ночь явно легче не станет, — смеется она уже не так вяло и измученно, наконец откусывая от онигири приличный кусочек. — А мы его перед этим заставим тебя поцеловать, — усмехается Мина нагло так и с опасным блеском в глазах. Джиро утвердительно кивает. — А если это будет какой-нибудь амбал раза в четыре вас больше? Не зря же он так усердно тренируется. — Нас много, мы сильнее! — твердо произносит Джиро, тоже злобно скалясь. Шутки, конечно, шутками, и Очако, в принципе-то, не особенно против того, чтобы этому человеку мозги в голову вставили и он перестал себя так изматывать, вот только проблема все еще эта стоит острая-острая, потому что быть он может кем угодно и находиться тоже где угодно. Иногда она задумывается о том, что он (или она?) — это какой-нибудь бразилец, живущий в тропиках и охотящийся на змей, или африканец, участвующий в очередной гражданской войне. Или торговец оружием в Мексике, которого постоянно пытаются обокрасть. Или слабый парень из американского гетто, или моряк, потерпевший крушение и выживающий на острове, или, или, или. Вариантов масса, и от этого страшнее всего становится: возможно, она его вообще никогда-никогда не найдет. И не сможет попросить прекратить. Большая перемена к концу подходит, и девушки со стульев поднимаются, на пары опаздывать совсем не желая. Мина Очако под руку подхватывает, и они вместе идут во второй корпус на живопись, прощаясь с остальными весело и обнимая их по-доброму. — Слушай, ты сегодня на четвертую пару пойдешь? — спрашивает Мина, когда они ступают по засаженному газоном двору. — Нет, я закончила работу. А что? — Пойдем после этой посидим где-нибудь? А то давно не собирались, и я, честно, домой не очень хочу. Мина возле университета квартиру снимает однокомнатную и жалуется частенько, как там душно и темно, а еще что соседи в последнее время вздумали делать очень-очень громкий ремонт. Очако все это помнит прекрасно и кивает согласно, улыбаясь чуть-чуть уголками губ, и думает, что это отличный способ отвлечься будет, что проект по 3D-моделированию она сможет и попозже сделать и что вообще, наверное, необходимо расслабиться. — Давай. Они доходят до нужного кабинета весело и быстро, обсуждая по дороге всякую чушь и их общее задание по дизайну интерьера, и садятся за мольберты как раз когда заходит учитель. У них тема «отчаяние», и Очако старательно вырисовывает масляными красками скривившееся от душевной боли лицо старушки на фоне извергающегося Везувия. Вокруг цвета темные-темные, черно-красные, и лава в глазах героини отсвечивает яростной инквизицией, и пепел дождем осыпается на ее посеревшую, такую тонкую и уже практически прозрачную кожу. Помпеи; а вулкан, разрушаясь, вероятно, вовсе не думал о том, что пожирает стольких жителей. Очако выписывает картину внимательно, через каждые десять минут сменяя кисточку, ее палитра вся измазана оттенками, а в кабинете пахнет спиртом. Они с Миной мало разговаривают, перекидываясь лишь парочкой фраз и разделяя на двоих одни беспроводные наушники, в которых играет пронзительная скрипка. Мелодия эта жуткая и тревожная в голове у Очако отдается пульсирующей болью, и ей кажется, что точно с таким же вот чувством она засыпает каждый вечер. И если бы Очако вкладывала во все свои картины мучащие ее эмоции, то каждая из них, наверное, подходила бы под тему «страдание». У нее в животе до сих пор фантомом отдается чей-то глухой удар, предназначенный позавчерашним днем связанному с ней незнакомцу, и когда пара заканчивается, она со странной тяжестью встает со своего стула. Ей уже совсем-совсем не больно, но воспоминания иногда проскальзывают по телу вязким недомоганием, и Мина смотрит на нее так сочувственно, что Очако хочется плакать. Они выходят из кабинета снова под руку, а на небе тучи собираются темные-темные, прямо как там, на холсте. На улице свежо, прохладно, и они добираются до кафе на одной из соседних улиц быстро и бодро. Грозой в воздухе пахнет уже отчетливо, а Очако вспоминает, что на сегодня, кажется, передавали ливень, и мысленно стукает себя по голове за непредусмотрительность — на ней только легкая водолазка и летние хлопковые брюки. Мина улыбается, будто строя глазки, симпатичному официанту, и разговор затягивается долгий и привычный — про краски, про преподавателей, про дипломную и про дорогие художественные принадлежности. Очако заявляет, что однажды хочет сделать какой-нибудь экологически важный проект по дизайну интерьера, а еще что мечтает нарисовать стоящие эскизы для татуировок. — Слушай, — вдруг перебивает ее Мина. — Извини. Насчет татуировок. Помнишь, я говорила, что сегодня от боли соулмейта проснулась? — Ага, — кивает Очако, делая глоток жасминового чая. — Так вот, я ясно почувствовала, что она была на правой лопатке и там что-то явно рисовали. Я даже на листочке сделала точную копию — это были какие-то кельтские узоры и два иероглифа, обозначающие силу. — То есть он делал тату? — Ну, я все-таки надеюсь, что это она, — кривится Мина. — Тогда будет проще договориться не лезть друг к другу. — А вдруг это высокий, красивый и чрезвычайно интеллигентный брюнет с ослепительной улыбкой? — усмехается Очако добродушно. — И ты влюбишься в него с первого взгляда? — А вдруг на нас сейчас упадет коробка с угольными карандашами? — парирует Мина весело и ловит на себе взгляд официанта, подмигивая в ответ. — Было бы круто, но вероятность-то маленькая. — Ну и ладно. — Короче, я к тому, — возвращается она к теме, — что ты тоже можешь сделать татуировку в каком-нибудь особенно чувствительном месте, чтобы твой кретин смог ее прочитать. — Ну… — проговаривает Очако, задумавшись. — В целом можно, наверное. Должно сработать, да. Только вдруг он ее не почувствует? Помнишь, мы в прошлом году сеанс массажа устраивали с той же целью, и как-то не подействовало. — Тогда не то было. Мы небольшую боль по всему телу распределяли, а здесь конкретная надпись будет. — А какая? — Ну не знаю. Адрес места встречи там или имя. Чтобы он тебя нашел. — А он станет? — скептически тянет Очако. — Вы же сами твердите постоянно, какой он эгоист. — Ну… Да, наверное. Да и людей с твоим именем явно много. И не факт, что он сможет прийти на встречу, даже если ты напишешь, когда. Да, согласна, извини. Наверное, тогда нужно что-то, что заденет его гордость или… Ну, тогда можно… Они обсуждают правильную татуировку еще часа два, и с каждой минутой Очако все больше убеждается, что это чертовски хорошая, явно действенная идея. Она не помнит, чтобы вообще когда-нибудь испытывала собственную боль на своем теле — разве что плечом об косяк могла удариться или упасть неловко коленями на асфальт. Все это было быстро, мимолетно и вряд ли вообще привлекало внимание ее вечно страдающего соулмейта, который к боли, видимо, настолько привык, что такую слабую, пусть даже усиленную в несколько раз, едва ли вообще замечает. Они ищут самое болезненное место для тату, которое совпадает у мужчин и женщин, и Мина тут же тащит ее под дождем в знакомый ей салон — небольшой такой, аккуратный; там, кажется, работает их друг Токоями. Внутри никого из посетителей не оказывается, и Очако сразу проходит в саму комнату мастера. Они говорят ему делать очень-очень медленно, тщательно вырисовывая буквы, так, чтобы даже сам человек понял, как они выглядят. Токоями хмурится едва заметно, кивает уверенно и черными чернилами прямо под грудью навечно вдавливает: «хватит». Получается аккуратно, красиво, с осторожными завитушками и в интересном современном шрифте, очень толсто и видно. За окном дождь уже вовсю поливает, и Очако с Токоями благодарно расплачивается, забирая у него свой телефон с открытой медицинской картой. Бок все еще сильно покалывает, а повязка неприятно липнет к телу под водолазкой. Он говорит, что так нужно проходить еще сутки, и они с Миной кивают, выходя на улицу. Затея с татуировкой все еще кажется очень правильной и важной, особенно если вспомнить, как она плакала на стуле, пока Токоями делал ее мучительно долго, несколько раз проходясь по слову и обводя его. Мина говорит, что не знает, как это подействует на «того мудака», и если не подействует совсем, то придется уж чем-нибудь себя сильно-сильно ударить. Желательно, каждый день ударять. Очако кивает согласно, потому что нужно же, в самом деле, уже что-то предпринимать, а то экзамены на носу и ей совсем-совсем не до мнимой боли своего тела, и прикрывает грудь руками, чтобы капли случайно не попали на повязку. Они доходят до ее дома и прощаются. Внутри однокомнатной квартиры тихо, темно и тепло, только дождь шумит за окном и еще совсем чуть-чуть — машины. Она переодевается и, разобрав вещи, тут же заваливается на кровать и понимает, что вот совсем-совсем не хочет засыпать, чтобы в час ночи проснуться от ноющих костей, слезящихся солью глаз и собственного немого крика. Включает ноутбук. В топах ютуба какой-то боксерский бой висит, и Очако вдруг глубоко-глубоко задумывается, что вот у таких же людей есть, вероятно, ненайденные соумейты и что они, возможно, точно так же страдают. Она дует губы в недовольстве, брови скрещивает и на подушки дальше откидывается, время будильника переводя на пораньше. На часах девять вечера, и Очако интервью какое-то открывает с одним известным арт-критиком и в слова сложные вслушивается, пытаясь запомнить и сопоставить с собственными работами. Он говорит, что каждый из искусства выносит столько, сколько может унести, словно люди во время полившегося золотого дождя, а Очако думает лишь о том, как же грустно, что с физической болью так же не работает. Потому что то, что она чувствует этой ночью, она явно унести не способна. Голова раскалывается так, будто в ней взрываются тысячи бомб и каждую секунду происходит громадное одиннадцатое сентября, всю ее ломают и четвертуют, и Очако извивается на кровати, срывая голос и одну за другой глотая болеутоляющие таблетки. Но они уже не так сильно, как раньше, помогают: ее организм привык, он уже противно наркотически зависим от их действия, и она плачет, плачет, рыдает в подушку, глотая ртом свежий, озоном пропитанный воздух, льющийся из окна комнаты. За эту ночь ей кажется, что ее сжигают на костре, раздрабливают каждую косточку и сдирают кожу на кулаках, и с утра она еле встает, еле дышит, еле отключает будильник от шока. Такого не было давно: месяца два уже, вроде как, и Очако абсолютно точно забыла, что сладко ноющие мышцы — это еще так, мелочи, ничего страшного, как герои говорят в фильмах: «Царапина». Ей кажется, что все ее тело залито кровью, в груди тысяча вмятин, а шею выжали несколько раз, словно половую тряпку, и скрутили в узел. Она кашляет — долго, хрипло от сорванного голоса, и дрожащими пальцами сжимает повязку на татуировке. Девочки в университете спрашивают, насколько все плохо, и Мина с Джиро беснуются от несправедливости жизни, а Асуи едва ли не плачет, крепко-крепко Очако обнимая. Она благодарит, она улыбается снова вяло и снова вымученно, она желает, чтобы все это, наконец, прекратилось и чтобы ей поставили зачет по культурологии. Она ходит по коридорам так, будто у нее содраны коленки, она оглядывается постоянно и вздрагивает, когда ее прошибает, будто молнией, ночными воспоминаниями. Очако заглядывает по пути домой в аптеку и по рецепту ежемесячному покупает снотворное средство и болеутоляющее. И этой ночью все повторяется снова: вновь сожженные до запястий руки, вновь вырванный хребет и выбитая челюсть, вновь раскинутые по всей комнате подушки и горькие-горькие слезы в одеяле. Вновь высыпанные случайно таблетки и кашель, кашель, кашель… Неделю она не спит по ночам, хотя действие у лекарства сильное, неделю она про себя и вслух кроет матом своего соулмейта, желая, чтобы он наконец-таки умер, неделю ходит на учебу, как призрак, а в конце дописывает свою картину. Старушка получается пробирающей до самых внутренностей, а страдание — подлинным, неповторимым, чистым и головокружительным, и Мина, смотря на холст, говорит заворожено: «У меня в пятки душа ушла, подруга. Это ужасно». Нет, думает Очако. Ужасно — это страшиться ночи и своего дома, ужасно — это бояться засыпать и просыпаться, ужасно — это когда Везувий взрывается беспощадно и кроваво-лавово и тысячами глубоко сердечных трещин разносится по всем Помпеям. К концу недели Очако кажется, что она сходит с ума. Дурацкая татуировка, выгравированная теперь навсегда под линией груди, видимо, не помогает, и Очако злится, кричит, плачет, снова злится, раздирая кожу ногтями уже собственноручно, и задыхается, задыхается, задыхается. Чувствует настоящее такое, не картинное вовсе и не арт-критическое отчаяние. А в понедельник ничего не происходит. И во вторник, и в среду, и каждое утро Очако глаза распахивает исключительно от будильника, удивляясь до ступора, что совсем-совсем никакой боли не чувствует. С помощью таблеток она высыпается, у нее морщины под глазами разглаживаются, и ходит она теперь так ровненько, голову прямо держа и улыбаясь настолько не мерзко-натянуто, что Джиро саркастично тянет на одном из обедов: «Подох наконец-то, видимо». Но он не подох. По крайней мере, Очако в это верит искренне-искренне, всем сердцем, прямо до теплоты где-то в глубине души, прямо до золотого оттенка где-то в середине палитры, и одну ночь даже не спит специально, чтобы это проверить — еще через неделю, в воскресенье. И в четыре утра чувствует, как плечо покалывает и кулаки больно ноют, и ей кажется, что она с крыльца невысокого свалилась, и весело-весело улыбается. Жив, все-таки. Значит, однажды, наверное, можно будет надрать ему зад за все эти омерзительно-эгоистичные, грязные, болезненные выходки. На третьей неделе боль все-таки снова чувствуется, но снотворное помогает более чем замечательно, и Очако всегда просыпается бодренькая, радостная, готовая сдавать дизайнерские проекты на первых зачетах третьекурсников. Она все-таки делает экологически значимый ночник: дерево такое красивое, изящное, из бордового пластика пополам с прозрачным стеклом. В один из дней они идут с девочками после третьей пары дружно, все вчетвером, разговаривают весело о новых предметах и преподавателях, пока летний воздух душно тянется по всему двору университета. — Мой соулмейт, видимо, сегодня еще одну татуировку набил, — усмехается Мина отчего-то счастливо. — Теперь на шее, прямо над первой. — О, и что на этот раз? — спрашивает Очако. — Она хоть с предыдущей сочетается? — О да, ты бы это видела! — смеется девушка, начиная что-то отыскивать в телефоне. — Там такой стилизованный тигр, просто безумнейше красивый. Я, как только проснулась, тут же начала перерисовывать, а утром сделала полный эскиз. Смотрите! Очако на фотографии видит набросок карандашный точный-точный, такой реалистичный и захватывающий, что тут же пораженно вздыхает. На нем две спины — мужская и женская, и на каждой справа кельтские узоры перемешиваются с японскими символами и выливаются в яростный рык какого-то дикого животного. На шею чуть выходят толстые резкие линии, и Джиро говорит что-то о том, что у соулмейта Мины просто отменный вкус. Та лишь плечами пожимает и отвечает, что это потому лишь, что она лопатки нарисовала красивые и добавила спинных мышц. — Выглядит внушительно, — соглашается Асуи, улыбаясь и сама себе утвердительно кивая, и они выходят к главному корпусу, сворачивая к воротам. — Нет, я, конечно, не против, если он окажется адекватным и будет в моем вкусе, — тянет Мина задумчиво. — Мне казалось, соулмейты для того и нужны, чтобы полностью удовлетворять потребности человека, — произносит Очако, перехватывая сумку поудобнее и лицо подставляя под яркие солнечные лучи. — Ну, не скажи, — бурчит Джиро и складывает руки в карманы. — Я от своего как от пожара бегала целых три года, так он меня выбешивал. И не только внешне — хотя внешне тоже не мой типаж вот от слова совсем. Он тупой дико, хрень всякую нес. Меня от него прямо вымораживало, невозможно просто. — Вы же сейчас вместе? — сомневается Асуи. — Ну, потом как-то само срослось. Он до меня с кучей девчонок перевстречался, я — с кучей парней, и мы просто поняли, что вместе нам лучше всего. Я его узнала поближе, поняла, что не такой уж он и тупой, что он добрый, солнечный, что красивый по-своему даже. И что поддержит всегда, и… — Ага, мы поняли, — смеется Мина заливисто и добродушно. — А я тебе еще в прошлом году говорила, какой он классный и что вам нужно сойтись! — Ну, доходило до нас это долго, — морщится та. — И дело не в том, что мы просто слепые оба. Это нужен опыт. Типа… Ну, у каждого в голове есть какие-то установки, какие-то критерии для человека, который им должен понравиться. Красивый, уверенный, заботливый, умный, еще что-нибудь. И ты вот вообще не сразу понимаешь, что тот человек, который тебе реально нужен, совпадает с тем, в кого ты предпочитаешь влюбляться. — Мудаки просто классные. — Есть такое, — кивает Джиро, и они дальше идут по дороге, обсуждая новые фильмы и вкусную еду, решая, что нужно как-нибудь сходить в кино, а еще — обязательно покушать собу. — Но есть же такая поговорка, что мы не выбираем, кого любить, — задумывается Очако, возвращаясь к прежнему разговору. — И иногда ты понимаешь, что тебе нужен именно этот человек, а любишь совсем другого. Столько всего написано и снято про это. — Согласна, — отвечает Асуи и подносит кончик указательного пальца к подбородку. — Но я думаю, что соулмейт — это тот человек, который соединяет в себе два этих образа. — Да, и поэтому первоначально он должен казаться чуждым, неправильным, даже, может быть, неприятным, — подтверждает Джиро. — Да ну вас, — Мина морщится и скрещивает руки на груди. — Если ты влюбляешься, то это все, клиника. И подбирать специального человека для этого как-то глупо. «Родственные души», ага. Родственные — это когда схожие. А если тебе подойдет тот, кто будет вот вообще кардинально от тебя отличаться? Если тебя будут заводить только какие-нибудь, ну, не знаю даже… — Тогда судьба подберет тебе именно такого человека. Ты просто не поймешь сразу, — кивает Асуи спокойно. — Соулмейт — это тот, — начинает Джиро, — в кого ты обязательно влюбишься. Вот хоть бейся об стену, но, когда ты узнаешь его поближе, проведешь с ним достаточно времени, это случится. И он будет тебе подходить как нельзя лучше. — А если я не хочу? — жалостно спрашивает Очако, закатывая глаза. — Мой вон вообще мазохист какой-то. Боец без правил или вообще преступник. — Ты так верила, что он жив, дорогуша… — улыбается Мина. — Что, кажется, уже влюбилась. — Ага, конечно. «Ага, конечно», и в два часа ночи она просыпается от острой боли в руке. Пьет болеутоляющее, но оно и близко не помогает: она корчится под одеялом, ноет в изгиб локтя, поджимает губы до крови и чешет, чешет, чешет до ярко-розовых отметин черную татуировку — это стало привычкой за недавнюю чудовищную неделю. Очако плачет, дрожит и посылает к чертовой матери и еще немножечко нахуй (даже сквозь такую пытку она пытается быть приличной) и соулмейтов, и влюбленность, и судьбу, и этого нерадивого тупоголового мерзавца, что мучает ее так сильно и так часто, будто бы наслаждаясь. Спустя две недели спокойствия такая острая боль кажется самой страшной в мире, и она плачет, скорее, от отчаяния, что это все началось вновь, как раньше, что добрые деньки закончились. Она рыдает до самого утра — тяжело, взахлеб, до мокрой-мокрой подушки, даже когда муки эти совершенно заканчиваются. И решает твердо и однозначно: в жизнь ей не понадобиться этот человек, никогда она не захочет узнать его лучше, никогда не позволит себе в него влюбиться и врежет по его лицу хорошенечко сразу же, как только спасительно поцелует. Может быть, высшие силы и распределили ей какого-то подходящего человека, может быть, он и правда по-своему неплох, может быть, зря она так сильно заводится и ненавидит его так яростно, может быть, может быть, может быть. Вот только Очако прощать его за эти ужасные четыре года совершенно не желает, вот только любить она готова абсолютно любого, кроме того, кто ей так ужасающе предназначен. Всю следующую неделю таблетки, к счастью, спасают, и девушка вновь возвращается к более-менее размеренной жизни без отвратительных приступов по ночам, каждый день радуясь и молясь, чтобы так всегда и продолжалось. Вот только кому молясь? Очако кажется иногда, что боги ее насмешливо прокляли и просьбы совсем-совсем исполнять не намерены, а потому вздыхает обреченно и искренне уповает на судьбу. Судьба, правда вот, решает поступать радикально. Они дружно, все вчетвером, снова идут с пар из корпуса, разговаривают о чем-то незначительном и спускаются по лестнице широкого главного крыльца университета. Перед ними дворик простилается с небольшой аллейкой и лавочками по бокам, и Мина внезапно иронически ухмыляется, прерывая беседу: — Вот знаете, если мне какой-нибудь во-о-он такой попадется, я буду даже за. Только чтобы характер нормальный был. Она указывает на неизвестного мужчину, что поднимается с лавочки и направляется к ним навстречу, — красивого такого, стройного, внимание обращающего на себя так сильно, что прямо до неприличия. — Он, кажется, как раз к нам идет, — проговаривает Джиро, хмурясь. — Мужчина твоей мечты прибыл, радуйся. Но Мина тут же отнекивается, руки на груди скрещивая и заявляя, что лицо у этого «горячего красавчика» какое-то больно надменное. Очако мысленно не соглашается и думает, что оно, скорее, равнодушное ко всему живому и мертвому в этом бренном мире, и продолжает идти, неуютно чувствуя себя под цепким взглядом незнакомца, явно направленного на их компанию. Выражение безразличия во всей его внушительной фигуре и правда переливается слишком яркими красками, а еще на ровном белом лбу невидимыми буквами будто пропечатано: «Я лучший». Он не надменный, он просто самоуверенный, а еще у него лицо действительно идеально высеченное, благородное, с кропотливо отчерченными скулами и прямым носом, и глаза — яркие-яркие, выделяющиеся. Он вообще весь такой выделяющийся-выделяющийся, сшибающий своей энергией дикого зверя прохожих, и Очако почему-то неприятно от этого факта становится практически до закатанных глаз. Волосы у него светлые, отчего-то кажущиеся острыми, выбритые виски и твердая, такая ровная-ровная походка. А еще он действительно «горячий» — Мина в таких вещах разбирается отменно, — хоть и одет в простые джинсы и просторную черную футболку. Под тканью ярко очерченный торс виднеется и вылитые сталью мышцы, и Очако невольно засматривается на эту античную статую, даже внимания практически не обращая на то, что смотрит он теперь исключительно ей в глаза. Когда между ними остается не такое большое расстояние, и девушки уже сворачивают, чтобы обогнуть, мужчина останавливается прямо перед ними: — Чем-то по… — начинает было Джиро слегка недовольно, но тот ее перебивает: — Ты Урарака Очако? — и смотрит прямо на нее. Очако даже тушуется от такого резкого вопроса, без «привет» и «здрасте», без «извините, не можете сказать», и лишь коротко и уверенно кивает, подозрительно пялясь в ответ. Мужчина оказывается совсем уж молодым — не больше двадцати семи, и то от силы, — и смотрит так безразлично-безразлично, но еще отчего-то строго. Очако уже совершенно неуютно становится, что он именно к ней обращается, а еще предчувствие зарождается какое-то странное, вязкое, кажущееся почему-то добродушно-могильным. — Это тоже ты? — он разворачивает перед ней экран своего телефона и показывает ее профиль в инстаграме — там фотографии рабочего места перемежаются с ее собственными, необработанными, сделанными подружками. — Да, — вновь кивает она. — А вы что, полицейский? Что-то случилось? — спрашивает Мина, насторожившись и плечом от незнакомца Очако благородно отгораживая, а тот едва ли не глаза закатывает на такое вполне логичное предположение. Он опасность внушает видом одним своим агрессивно-ненавидящим, словно разговаривать ему с ними неприятно вот прямо до сжатых кулаков. Вот только поза у него при всем при этом такая расслабленная-расслабленная, брови выпрямлены, а голос — безмятежный, хрипловатый, глубокий-глубокий, как и взгляд переливающихся пустотой глаз. У Очако от всего этого внутренний диссонанс происходит, и она понять пытается усиленно, почему же этот человек, контрастирующий сам с собой, производит такое впечатление. — Нет, — отвечает он, на Мину даже не смотря, — отойдем ненадолго, нужно поговорить, — говорит он ей. — Погодите… — А вы, собственно, кто? — говорят Асуи с Джиро хором, пока Очако передергивает знатно и ток проходит по всему телу. Ее энергией незнакомца с ног сбивает до серого асфальта, а она лишь глазами хлопает, на него в недоумении уставившись. Зачем это она ему вдруг понадобилась? — Не ваше дело. Мне всего минуты две нужно поговорить с этой девушкой, так что панику тут не разводите, я никого не убью. — Выглядишь так, будто можешь, — смело заявляет Мина, усмехаясь, и тот наконец взгляд ей дарит чуть ли не разочарованный, выливающийся постепенно в острую ухмылку, кричащую: «Ну да, могу». — Подождете здесь немного? — осторожно тянет Очако девочкам, все еще хмурясь настороженно и кивая незнакомцу в сторону. — Конечно, — отвечает Асуи улыбчиво и всем своим видом намеренно незнакомцу показывает, как он ей не нравится. Тот только вот, кажется, игнорирует ее уж точно не показательно, словно и не считает себя обязанным обращать на нее внимание. Когда они отходят на другую сторону аллеи, он вновь спрашивает резко и прямо, без всяких прелюдий дружелюбных и принятых в нормальном обществе: — Это ты месяц назад, в понедельник, в семь вечера решила вдруг вдолбить под кожу вот эту хуйню? — произносит он и достает из кошелька небольшую бумажку с начерченной черной ручкой точной копией ее татуировки. Очако тут же вся напрягается. И не просто напрягается — ей вдруг даже плакать хочется от неожиданного осознания, убежать куда подальше и забыть этот момент навсегда, и в голове кричит визгливо и беспощадно чей-то голос: «Нет-нет-нет!». Ее ощущение всю пронзает такое, будто бы она всю жизнь умереть мечтала-мечтала-мечтала, а потом ей ко лбу дуло пистолета приставляют внезапно, и приходится терпеть. Она смотрит на незнакомца широко распахнутыми глазами загнано и неверяще, будто на приведение, а затем запоздало шепчет, сильно-сильно нахмурившись: «Да». — Отлично. Доходчиво, спасибо, — тут же отвечает он недовольно и с легким усталым придыханием, а затем уже точно глаза закатывает, когда видит, в каком она ступоре. — Слышь, круглолицая, соберись. Очако на это только возмущением захлебывается и выдавить из себя не может ничего, кроме обиженного: — Круглолицая?! Но он ее невозмутимо игнорирует. — Раз я твоя родственная душа, то давай быстро с этим покончим, пососемся на радостях и будем жить оба долго и счастливо, окей? — говорит он небрежно и так же спокойно, как и несколько минут назад звал ее по имени, и сам себе кивает, пока Очако все еще ежится, нахмурившись, и левой рукой невесомо дотрагивается до бока, где чернеет под футболкой татуировка. А затем он приближается. Уверенно так, будто точно знает, что его никто не оттолкнет, подходит на расстояние одного шага и берет ее за подбородок горячими-горячими пальцами. И она только сейчас, вблизи, видит, что он на голову целую ее выше, если не больше, и с трудом взгляд отрывает от его загорелой шеи. А еще думает про себя, что ему, кажется, даже не двадцать семь — двадцать четыре где-то, потому что кожа на лице гладкая-гладкая, молодая такая, лишь с маленькой, едва заметной морщинкой между бровей. И когда он так же стремительно, как и все, что делал до этого, уже собирается ее поцеловать, она в неожиданном порыве отворачивается, отпихивает его от себя и глаза зажмуривает сильно-сильно. — Какого хуя? — возмущается он громко, равнодушное выражение свое снимая мгновенно, словно по нажатию кнопки, и глядит на нее непонятливо. — Ты че, блять, творишь? — Я не могу целоваться с незнакомцами, — говорит она первое, что приходит в голову, и он смертью пропитанными своими черными-черными зрачками уставляется на нее, как на самое глупое существо во вселенной. А она хмурится и руки на груди скрещивает, как будто бы защитить это ее хоть как-то может, и вязкими мучительными воспоминаниями наполняет себя, словно кипятком — пластиковый стаканчик. Кожа вся сжимается, внутренности выворачивает, и боль внутривенная, перманентная, на тысячу раз пройденная и испытанная, иголками впивается в сознание и продохнуть не дает, будто к кислороду доступ ограничивая. А он все смотрит на нее, смотрит, смотрит, а Очако вот думает только о том, сколько раз размышляла, кто он такой, кем работает, почему страдает, почему дерется, где вообще живет, счастлив ли, как выглядит, и снова: кто он, кто он, кто он? Очако хрустит пальцами, и вместе с ними хрустит в глазах ее неуверенность, разламываясь пополам и мелкими стеклянными осколками разлетаясь по всему лицу, скривленному в ненависти. Очако хрустит пальцами и косточками острыми, на тысячу раз расплавленными ночами, врезается прямо в парня этого напротив, прямо в его звериную угрозу и его грубость, прямо в его лавовые глаза, которые каждую неделю Везувием убивали внутри нее все живое. И ей так же вот в косточках нервами хочется забраться в его неведомое сознание, покопаться там и изучить все до каждого уголочка, до каждой пылинки в детской комнате из далеких воспоминаний, прошарить везде досконально и узнать, узнать, узнать. Чтобы хоть как-то пустоту под черной уже будто бы сознательной татуировкой заполнить, чтобы пробелы в пеленой затянутой жизни раскрасить красно-черными красками подробностей и осмыслить себя, и оправдать, оправдать, оправдать. Себя оправдать, богов оправдать и судьбу эту несчастную, душами играющуюся, словно пеплом над Помпеями, и ветром разносящую угольную горечь в сердце ее, истерзанном до невозможности. И его тоже, потому что он, этот человек, совершенно точно не оправданный, является ей так просто и так беззаботно, так совершенно безнаказанно, будто бы не убивал ее тысячу раз и днем, и ночью, будто бы не пожирал ее своим образом жизни и не заставлял плакать, злиться и страдать, страдать, страдать. И она хочет за это на него накричать и ударить хочет до крови на идеально вылепленном генами лице, до пустых и смятых пачек обезболивающих таблеток где-нибудь внутри его неизвестного, фантомного дома, до отчаяния в кровавой радужке и до боли, боли, боли. Очако просто позволить не способна уйти ему так невесомо и так незаметно, так мгновенно и без осознания, без суда и без следствия, и откупиться тоже позволить не готова, а он стоит, пораженный, и хмурится своими этими вот светлыми бровями, ломает их по горизонтали, сильнее морщину меж них очерчивая: — Бакуго Кацуки, Очако Урарака, созданные друг для друга несуществующими богами и блядской вселенной. Будем знакомы. Все, вперед и с песней, — рычит он озлобленно и снова надвигается черной бездной непознанного, а она вновь руки перед собой выставляет и не понимает, откуда в ней вдруг столько бунтарства и резвости, откуда такое неверие внутреннее, непринятие, будто бы парень этот враг ее рода уже долгую эпоху, будто бы сражаться она с ним должна, как со зверем диким в темном-темном лесу. — Да какого хуя ты творишь? — взрывается он, теперь уже даже внешне совпадая со своей убивающей все живое и цветущее аурой, а Очако лишь только дрожать остается, как цветку маленькому в ураган. — Сама умоляла, что хватит! Я понял, кому это послание адресовано, не тупой, хули ты теперь-то сопротивляешься? И тебе, и мне легче будет, так в чем проблема? — Я тебя не знаю, — повторяет Очако твердо и так, словно бы беспрекословно, но парень лишь руки в карманы нервно складывает и смотрит пронзительно, в самые глаза — нет, даже дальше глаз, в самое сердце несчастной старушки из Помпеев. И будто бы все-все понимает. Но говорит: — У меня, блять, нет времени распинаться и уговаривать. Это тебе нужно, не мне, так что либо мы прямо сейчас сосемся, как сраные голубки, чтобы вся эта хуйня прошла и ты не переживала то, что переживать тебе точно не следует, либо так и оставайся ебаной страдалицей, потому что я не вернусь, — произносит тихо и хрипло, угрожающе, но Очако даже не дергается и стоит ровно-ровно, насупившись, смотреть тоже пытается яростно и опасно. — Нужно познакомиться. — На-ху-я? — спрашивает он по слогам спокойно, как нерадивого ребенка, и она выдавливает из себя утробное и резкое: — Потому что я хочу знать, за что все это было. За что такую цену непомерную заплатила, за что денег столько на снотворное потратила, за что усиленно каждое утро круги под глазами замазывала, за что, за что, за что… И еще, неужели этот человек убийственно-мрачный настолько дорого обходится, столько стоит и действительно все это оправдывает. Знать хочет, почему все ее догадки и предположения не сбылись, открыть для себя желает вон ту заветную сторону жизни, занавешенную кроваво-лавовым палантином с вышитым: «Предначертанная любовь». А предначертанная любовь ее, стоящая на самой-самой этой границе, на краю сцены потрепанной и будто бы разрушенной тысячей землетрясений, отвечает настолько просто и коротко, что она даже воздухом давится: — Хуй тебе. Сейчас или никогда. Решай живее, у меня нет времени на твои метания, — и смотрит в телефон всего секунду. — Ты серьезно?! — восклицает она напыщенно гневно и кулаки сжимает-разжимает в негодовании. — Я имею право знать, почему это все испытывала и кто ты такой, чтобы мне вообще быть предназначенным. Да, я написала «хватит», потому что это было невыносимо, но… — Родственные души — это брак эволюции, — заявляет он. — Так что хватит разводить сопли и радуйся, что это наконец закончилось. И вновь подходит к ней, вновь хмурится и вновь хрипло и низко рычит: «Так да или нет?». От него исходит какой-то сладкий аромат и ощущение большой-большой силы, он дышит резко, размеренно, замирает на секунду, когда Очако жмурится, а затем… А затем разворачивается резко и широкими шагами, уверенно и размашисто идет к выходу из аллеи, плечи все еще напрягая под черной футболкой, потому что она отвечает на придыхании, твердо и без сомнений: «Нет».