в лавовых глазах и треске отчаяния

Очако все еще немного подрагивает от резко накативших ощущений, а еще — от пустоты, внезапно ядовитой гарью пожирающей все ее тело, вытравливающей из нее все остатки разума и чувств, оставляющей за собой лишь тени на стенках внутренностей. Она даже не замечает, как подбегают девушки и как Мина обхватывает ее за плечо, прижимая к себе, и начинает лепетать в самое-самое ухо: — Кто это такой? Он приставал? Мы хотели уже подойти, но Асуи нас остановила. Эй, Очако? Что ему надо было? Все хорошо? Она взгляд на подругу со скрежетом переводит, пока внезапно по всему телу мурашки похоронным маршем проходятся, облизывает губы, хмурится и выдает зажато: — Да, нормально. — Так кто это был? — повторяет Джиро настойчиво, тоже ей руку на плечо кладя как-то успокаивающе, и губы поджимает едва заметным движением. — Это… — Очако на секунду (две, три, четыре, может быть, двадцать) даже задумывается, как на этот вопрос вполне однозначный ответить, а затем, вновь отчего-то вздрогнув, произносит металлически: — Соулмейт мой. — Чего?! — Мина над ухом вскрикивает и взглядом спину уходящего парня пожирает. — Ты уверена? — Да. Он сказал про татуировку. — А как он тебя нашел? — сомневается Асуи рядом, кончик пальца к подбородку прикладывая, пока Джиро усиленно делает несколько фотографий черной футболки, выбритого затылка и походки вразвалочку. — Это же невозможно почти; мы столько лет пытались. Очако даже стопорится на секунду и бездумно идет вслед за девочками, которые утягивают ее дальше к выходу из двора. — Не знаю. Я как-то не подумала спросить, — отвечает она искренне, глядя, как Джиро все еще изображение в камере увеличивает в попытках выхватить лицо. — Ну, он все-таки через месяц только на нее вышел. Может, все это время искал, — бросает та предположения, не отрываясь от своего занятия, и прищуривается. — Как-нибудь через тату-салоны там, не знаю. — Их, скорее всего, даже больше миллиона по всему миру, — возражает Асуи. — Это невозможно. — Он прям точно-точно твой соулмейт? — говорит Мина, покрепче сжимая ее плечи и будто бы поддерживая на ногах. — Вроде да. — По нему как-то не особо скажешь, что он каждую неделю в морду получает, — бурчит Джиро. — Ну, не каждую неделю, по лицу его редко бьют, — как-то неуверенно тянет Очако, будто вспоминает, и непроизвольно даже до собственной щеки рукой дотрагивается. — Видно, уворачиваться умеет, ради такого-то личика. Но вообще да, это тоже странно, — соглашается Мина, — он какой-то слишком статный, что ли. Для дворовой псины. Очако от такого определения даже передергивает, и она в объятья подруги сильнее вжимается, все еще переварить пытаясь все, что произошло. Дворовая псина — это собака без правил и без внутренностей, а в парне этом величественность бушует ураганами, и от грязи уличной осталась только разве что необъятная свобода. — Львы воинственнее, — отвечает Джиро. — Может быть, он какой-нибудь боксер. Или криминальный босс, — перечисляет она медленно, задумчиво и наконец-то опускает телефон. — Телосложение и аура позволяют. — У него руки жесткие, — вдруг произносит Очако как бы невзначай и вздыхает оторопело, отпуская недавнюю дрожь и вязкий, какой-то инстинктивный страх, возникший от внезапного появления этого чудовища. — Чего? — Кожа на руках жесткая, говорю, — повторяет Мине уже намного спокойнее и расправляет плечи, — вся в царапинах. И костяшки видно, что сбитые, — поднимает глаза на голубое небо где-то над горизонтом, прямо над макушкой идущего впереди них по аллее человека, прямо над зелеными-зелеными деревьями. — А еще на шее внизу такой шрам маленький. Белый, почти незаметный. Он когда ближе подошел, я увидела. И у него под губой еще мелкая царапина, почти зажила. А еще, Очако вспоминает, у него война в глазах кровавая-кровавая, бесконечная, и бойня в острых скулах чудовищная. А внутри — печка расплавившегося железа и всех мнений, которые кто-нибудь когда-нибудь осмелился ему высказать. У него под львиными ребрами пепел с огнем перемежается, и внутренний зверь кости ломает себе и ей заодно и брови в вечно злобном оскале. Этот человек сам — резня бесконечная и мыслей, и чувств, и общественности, и Очако думает, что оправдания ему найти, вероятно, так никогда и не сможет. — А что он хотел? — спрашивает Асуи осторожно, серьезно так, наперекор какой-то очередной язвительной шутке Джиро. — Судя по всему, поцеловать, — Джиро хмурится. — Что вполне логично. Очако, а что вы не поцеловались, если ты уверена, что он твой соул? — смотрит неодобрительно, но внимательно, участливо, и Очако всю перемалывает и скручивает от такого вопроса. — Потому что не смогла, — отвечает серьезно. — Он хотел отделаться и уйти, а я просто хочу узнать его. Почему он достался именно мне. Что он делает. Вот это вот все. — Получить плату за перенесенное? — произносит Мина задумчиво. — Вроде того. — И вы договорились встретиться? — оживляется уже больше, плечи ее отпуская и будто бы расслабляясь сама. — И когда? — Нет, — прерывает ее Очако на полуслове, и Джиро удивленно вскидывает бровь: — В смысле? — Он сказал, что у него времени нет со мной возиться и что либо сейчас, либо никогда. — И ты все равно отказалась?! Ты с ума сошла, что ли? — восклицает Мина в негодовании, и остальные солидарно с ней хмурятся и скрещивают руки на груди. — Он тоже так сказал. — Ну пиздец, дорогуша, — тянет Джиро на полувздохе, и они выходят наконец-таки на улицу, за ворота университета. Парень тот уже минуту назад свернул куда-то вправо, и Очако замечает припаркованную рядом блестящую черную, какую-то вроде дорогую спортивную машину, на пассажирское место которой садится странный мужчина с острой улыбкой и говорит одновременно что-то уже скрывшемуся за тонированными стеклами водителю. Мина хмурится: — И что делать будем? Чисто теоретически внешность его у нас есть. Можно попробовать пробить по номеру вон той тачки, — она кивает подбородком на отъезжающий автомобиль, — она, судя по всему, его. — Ты прямо какую-то лотерею выиграла, — скептически произносит Джиро, следя за взглядом Мины. — Богатый, красивый, подкаченный… — Грубый, бестактный, агрессивный, — продолжает Асуи недовольно. — Не стоит так говорить. Очако очень не повезло с родственной душой. — Мне кажется, тут не с родственной душой не повезло, а с концепцией нашего драного мира, — усмехается Джиро устало и как-то вымученно, будто бы в который раз сетуя на то, какая же чертовщина происходит у них с человечеством. — Ну, это да. А насчет самого этого чувака — здесь как посмотреть, — говорит Мина по-настоящему серьезно. — Он очень интересный, мне кажется. Отвратительный, но интересный. — Он хотя бы пришел, — кивает Асуи все так же невесело, — хоть что-то сделал. — А ты его послала, — хнычет Мина в ответ и смотрит на Очако с укоризной. — И вот что мы теперь будем делать? Из какой могилы выкапывать? — Его зовут Бакуго Кацуки, — вдруг вспоминает Очако и выныривает из какой-то вакуумной прострации, куда ее засосали цифры между фарами спортивной машины: там, кажется, нет, точно-точно было «0-1-3». — Серьезно? Жуткое имя, — заявляет Джиро. — Он представился? Сам? А сказал, кем работает? — ободряется Мина и сворачивает на улицу, где находится небольшая кофейня, уводя за собой остальных. — Нет. Только имя. А про все остальное сказал «хуй тебе», — говорит она, а потом добавляет: — Мудак. Джиро смеется хрипло и искренне, и они заходят внутрь помещения, где тепло и уютно и где Мина заказывает Очако фраппучино с моти, потому что «нужно расслабиться». Очако говорит про войну во взгляде, а Асуи интенсивно прошаривает все соц-сети в поисках этого огненного Бакуго Кацуки. Все решают дружно, что его отыскать нужно все-таки и узнать, чем занимается, а еще ударить сильно-сильно, так, чтобы наверняка синяк на остром лице остался. Они не находят его ни в инстаграме, ни в фейсбуке, ни вообще нигде, но Мина, спустя несколько часов, показывает какую-то новостную страничку в Интернете, где рассказывается про открытие спортивного клуба, и на ней светлые виски дрожат в углу фотографии спокойствием и уверенностью. На экране телефона уже десять вечера, и добродушный официант предупреждает, что через полчаса они закрываются. Девушки за это время ожесточенно найти пытаются, что это за клуб такой странный, почему он спортивный, где находится, что собой представляет и что это за парень с пассажирского сидения, у которого вместо зубов клыки, а короткий красный хвост совсем не сочетается с черной официальной бабочкой на той представительной фотографии из новостей. Мина говорит: — Он какой-то странный. И они выходят на пропитанную прохладой улицу. Мина вызывается проводить Очако до дома, Джиро на прощание обнимает крепко-крепко, так, чтобы прямо в косточках отпечаталось, а Асуи упрямо шепчет какие-то слова поддержки и наказывает, чтобы не загонялась сильно по этому поводу и не боялась, что ее великая любовь вышла вот такой несуразной. Мина хмыкает подтверждающе, успокаивая и уточняя еще раз, верит ли Очако в принципе в этих «дурацких соулмейтов», а та, когда они отходят от остальных, отвечает, что нет, потому что в боли любовь априори никак не выискать. А еще добавляет: — Вообще, мне кажется, мы как-то не очень к нему отнеслись. Ну, то есть мы же еще давно почему-то его возненавидели. И вы с девочками постоянно говорили, какой он плохой, и злой, и мерзкий, и все дела. Но, по сути, мы его не знаем и не знали никогда. И я же еще тогда задумывалась, кем он там работать может и почему все это делает. И вроде… Не знаю. Я просто не хочу заведомо считать его отвратительным. Мина жмется, Мина кивает одобрительно, Мина все-все понимает и вздыхает не очень-то обнадеживающе: — Да, я… согласна. Но это все равно сейчас, вот именно когда ты все еще чувствуешь его боль, значения не имеет. Он может быть, да, и добрым, и заботливым, и вообще каким угодно, но не стоит забывать и о себе тоже. О своем здоровье. Ты хочешь его узнать поближе, чтобы чисто, ну, хоть как-то сложить картинку в своей голове? Пожалуйста. Это очень ясное, очень правильное чувство, но, типа… Блин, давай после того, как ты его поцелуешь и весь этот кошмар закончится, окей? — говорит серьезно, твердо, так, чтобы Очако проняло и зацепило, так, чтобы она напряглась всем своим аккуратным существом и подумала хорошенечко. — Я вот искренне прошу тебя, и меня поддержат в этом девочки, я уверена. Я понимаю, почему ты ему отказала. Я понимаю, что тобой сейчас движет. Это правда круто. Отчаянно даже, не знаю… Но я безумно переживаю за тебя. Будет очень страшно, если мы его сейчас не найдем. То, что ты переживаешь, — это хуже всей необоснованной ненависти, которую хоть кто-то может на себе чувствовать. Потому что это твое здоровье. И физическое, и ментальное. Ты этого не заслуживаешь, и соулмейт, каким бы он ни был, этого не стоит. — Ага… — тянет Очако облачно и ежится, нахмурившись. — Я вроде как знаю это. Но я почему-то уверена, что, как только мы нашу связь разрушим, я его вообще никогда не увижу. А я хочу. И не потому, что это соулмейт, что он мне предназначен, что, как Джиро говорила, я в него обязательно влюблюсь или уже. Нет. Честно, он какое-то впечатление произвел… Странное. Мне так страшно было, ты не представляешь. — Из-за чего? — Он когда внезапно про татуировку сказал, на меня как ведро воды вылили. И земля из-под ног ушла. Или как там еще это описывается, не помню. Потому что одно дело, когда он по ту сторону нервных окончаний, неизвестный, что-то разбивает и с кем-то дерется, и ты проклинаешь его всеми возможными просто проклятиями, потому что тебе невыносимо больно. Больно так, что даже жить уже сил не остается. А другое — другое, это когда он стоит перед тобой, реальный и живой, настоящий прямо, и ты думаешь, что тебе все снится. Что ты вот уже точно где-то куда-то не туда свернул и с катушек слетел, что у тебя галлюцинации… Не знаю. — Тебя осознание просто испугало? Или он сам? — спрашивает Мина отзывчиво, ободряюще, но тревожно-тревожно, до сдвинутых выкрашенных в розовый бровей. — Все вместе, — отвечает Очако спокойно, беря подругу под руку и ступая по бесцветному асфальтированному тротуару. — Мне кажется, будь это кто-то другой, было бы не так страшно. Просто он… ну, ты сама видела. Приковывает к месту одним взглядом. И говорит сразу прямо, все, что думает, что нужно сказать, чего ты не хочешь слышать, что важно. Без всяких каких-то… Подушек безопасности, что ли. Не знаю, как это называется. — Но он красивый, — хмыкает Мина в который раз невзначай будто бы, но Очако знает, что она просто этим хоть как-то пасмурность на небе хочет развеять. — И от этого только хуже. И еще оттого, что он все-таки пришел, нашел меня. То есть он же действительно этот месяц, скорее всего, пытался вычислить, кто я и где нахожусь. По одной только татуировке! Асуи правильно сказала, что это нереально. Но он сделал. Хотя, наверное, ему это было не нужно, потому что я-то вообще нигде особо не ударяюсь никогда. А он действительно… Ну, по сути, он же помочь хотел. Не хотел, чтобы его боль передавалась мне, тем более, в таких количествах. То есть действительно ответил, и он был просто твердо уверен, что я соглашусь. И я готова была согласиться, честно. Потому что он был так настойчив в своей этой помощи, он даже не сомневался, что именно этого я хочу, и я это прекрасно понимаю, но… — Но?.. — продолжает Мина с интересом и с легким недоверием, пока они сворачивают в квартал, где живет Очако. — Но я злюсь на него. Дико злюсь. И это именно то, о чем я говорила изначально — он не виноват, он не заслужил, но я не могу его простить. И то, что он там красивый, умный, богатый, понимающий, еще какой-нибудь, это только все усложняет, потому что… Потому что просто… — она мнется, она закрывает-открывает глаза, она облизывает губы, и поджимает их, и мнет, мнет, мнет одной другую. Молчит где-то с минуту, а затем тянет задумчиво: — Я не хочу, чтобы он становился реальным. Вот ну вообще не могу позволить себе увидеть в нем человека. И… Ну, это знаешь, как, например, ты лежишь в кровати, и тебе надо в универ, и ты хочешь в универ, потому что там классно, весело, но ты не хочешь собираться, вставать, идти по улице, ехать, вот это вот все. Хочешь просто через портал туда пройти. Понимаешь? — Да, но… — Мина хмурится недовольно и как-то напряженно. — Почему тогда ты просто не собралась с силами и не поцеловала? Быстро, незаметно, тоже, как в портал. И сразу бы оказалась в универе. Ну, то есть избавилась бы от связи соулмейтов. Зачем тогда было вот это все устраивать? Я просто не совсем понимаю. По сути, ты намеренно отказалась безболезненно все это прекратить. Потому что?.. — Потому что я уже увидела в нем человека. Потому что, как ни посмотри, идти на учебу все равно надо, и никакого портала не существует. Невозможно просто взять и перескочить из одной фазы в другую, потому что тогда я в любом случае буду ненавидеть его до конца своих дней. Я буду злиться на свою молодость, на несданные работы из-за бессонных ночей, я буду безумно бояться боли и, скорее всего, никогда этого не забуду. Оно никогда не заживет. — Типа ты весь день в универе будешь ходить сонная и ленивая, потому что не взбодрилась? — Да! — Очако кричит громко, загнанно, высоко поднимает брови и проводит рукой по волосам. — Я хочу понять, ради чего все это было, я хочу подтвердить, что моя ненависть не обоснована, я хочу, нет, я должна увидеть в нем человека, чтобы для меня это все закончилась, чтобы я все это отпустила. Понимаешь? — Это как терапия? — спрашивает Мина. — Это как терапия, — кивает Очако, и они останавливаются возле ее дома, где уличный фонарь горит тепло-желтым и стеклянные окна переливаются искрящимися отблесками. — Я посплю сегодня у тебя? — тянет девушка словно бы без вопросительной интонации, и дверь перед ними открывается, и маленькая квартира встречает их загнанной в угол пустотой. Где-то у соседей музыка играет какая-то праздничная, веселая, и Мина улыбается светло, ярко-ярко, как солнышко, а Очако глубоко-глубоко затягивается знакомым комнатным, родным воздухом. Они залезают вдвоем на заполненную подушками кровать, обнимаются, тяжело дышат, обе поджимают губы и обе думают, обе о чем-то своем. У одной в голове сомнения закапывают одно другое в спешно вырытую могилу и лев скалится опасно, привычно нажитые раны совершенно не собираясь вылизывать; у другой же логические цепочки в норах сознания мышами копошатся, а идеи, удачные и неудачные, сменяются в такт минутной стрелке настенных часов. Мина через час предлагает все-таки, смотря осторожно и немного медленно, поискать тот клуб злополучный, открывшийся, судя по новостному заголовку, полгода назад, и Очако соглашается быстро, взбодрившись от уличного запаха из окна уже окончательно. Поисковые запросы соединяются корявыми буквами и выливаются в десятки открытых вкладок на горящем луной ноутбуке, и они с трудом в Интернете находят еще одну фотографию короткохвостого «странного» пацана, но совершенно точно не могут отыскать, откуда она там взялась. В середине ночи, часа в три, Очако скручивает от боли в правом запястье, и Мина стискивает ее между своих рук и кормит парой беломышинных таблеток, пока она вертится, сжимая пальцами ладонь, и долго-долго, хрипло плачет. Еще неделю они саморезами в Интернет слова для поиска вкручивают, еще неделю они встречаются в небольшой уютной кофейне возле университета и четверной угрозой обрушиваются на спрятавшихся в закоулках сайтов лавово-острых (у одной — глаза, у другой — пряди, собранные в пучок на затылке) фигур. И в конце концов на пятый день Джиро отыскивает где-то в мелком шрифте дополнений сайт знакомого спортивного клуба с афишей, кричащей что-то про помощь с агрессией и про «не для всех». Они прошаривают его вдоль и поперек и имя Бакуго Кацуки находят где-то среди маленького, в шесть строчек, списка персонала. Асуи бросает уверенно, что он владелец, и никто с ней не спорит, потому что говорит она всегда вещи верные. Мина предлагает позвонить в этот клуб и попросить позвать нужного человека, вот только спустя семь минут сокрушается гневно-испуганно, оттого что никакого номера или вообще каких-либо реквизитов не находит, а Джиро, прикрыв глаза, откидывается на спинку стула, невнятно что-то бормоча. Еще дней пять уходит на то, чтобы Асуи, связавшись с Токоями и как-то выудив нужную информацию, откопала инстаграм-профиль краснохвостого и острозубого парня с пассажирского сидения спортивной машины. Джиро коротко и металлически усмехается, когда видит на заднем фоне одной из фотографий знакомую спину в белой майке, светлый затылок и правильно, по всем канонам скульптуры высеченную руку, сжимающую тросы вокруг ринга. Они дружно, практически досконально просматривают каждый пост и понять все равно ну никак-никак не могут, чем эти парни вдвоем таким бойцовско-благотворительно-красным занимаются, и даже истории, где острозубый (внушительной фигуры тоже, крепкий такой, с многочисленными кожаными браслетами на обоих запястьях и серьгой в ухе) незнакомец говорит радостно, перекрикивая звук ударов кулаков о грушу: «К нам сегодня два новых пацана пришли, я очень надеюсь, что мы сможем помочь. А еще инвентарь новый, пиздец такой, я так счастлив! Эй-эй, народ, харэ штанги ломать, эй!» — и даже эти истории ничего не проясняют. Мина улыбается, голову вбок наклоняет, заявляет, что он на ребенка похож большого, а Джиро нетерпеливо и сквозь зубы просит о том, чтобы поскорее ему в чат написать и предложить встретиться с тем его львообразным другом с радужкой Везувия. Очако мнется, Очако ночами костяшки на пальцах целует и облизывает в бессмысленных попытках смыть несуществующую кровь и заживить чужие раны, у Очако два дня уходит на то, чтобы все-таки вздохнуть тяжело-тяжело, всеми легкими, собраться с мыслями и собственной болью и ответить на эту просьбу согласием. Мина честно берет на себя ответственность. Со своего аккаунта в сообщения залазит, печатает решительно: pinkiepie_am Привет, меня зовут Мина Ашидо, я подруга Очако Урараки. Ты ведь знаешь, кто это? Точно знаешь. Тот отвечает уже спустя десять минут:

red_rebelll Знаю. Привет. Дело в Бакубро?

pinkiepie_am Бакуго Кацуки, да. Мы не нашли его контактов Можешь сказать ему, что надо встретиться? Он просто даже номера не оставил Очако сказала, что он заявил, что не вернется Но так же не может быть? Просто покончить со всем этим нужно Пожалуйста?

red_rebelll Да, конечно. Я согласен Просто у нас в прошлом месяце дел было завались Мы в город всего на два дня приехали, как раз к ней А она че-то… я так и не понял, что там у них произошло Если он что-то натворил, то простите Но вряд ли имел в виду то, что сказал Если что, он нормальный В ближайшее же время, да? Или вам когда-то конкретно надо?

pinkiepie_am Нет, Очако сама отказалась Он просто так резко заявился, что она опешила А сейчас вы в городе? Можно хоть сегодня

red_rebelll Сегодня не сможем У нас встреча с одними чуваками не очень приятными А вы же девчата приятные? А то я пиздец устал от неприятных

pinkiepie_am Вроде да Это как посмотреть А завтра?

red_rebelll Ща гляну Так Он сказал, что никуда не пойдет

pinkiepie_am Чего? Он не оборзел?

red_rebelll Немного

pinkiepie_am Но ты можешь устроить так, чтобы они встретились? ПОЖАЛУЙСТА Ты прям обязан это сделать, как истинный джентльмен Ты же тоже приятный человек, да? Вот и все

red_rebelll Да без проблем Ща все устроим Вам же в любом случае ненадолго?

pinkiepie_am Да, буквально на минуту Ну, там вообще от них самих зависит

red_rebelll Я нашел Дыру в расписании Завтра Но там реально ненадолго Вот час это в пределе Это на случай только если твоя подружка опять распинаться начнет

pinkiepie_am Не начнет

red_rebelll Да ну

pinkiepie_am Ну, я надеюсь Сделаю все, что смогу А во сколько?

red_rebelll В районе двух Мы сможем подъехать куда-нибудь в центр по пути Мне его даже уговаривать не придется тогда Щас посмотрю конкретно, куда мы сможем заглянуть

pinkiepie_am Ты у него водитель, что ль? Стой-стой-стой Завтра в два у нас все еще пары Мы в четыре заканчиваем Она не сможет раньше Вот вообще никак Не завтра У нас смотр проектов Давай позже, вечером Или вы просто подъедете к универу, она выйдет

red_rebelll Пизда Могу устроить, наверное Сек

pinkiepie_am Так, отбой Она сказала, что не будет у универа встречаться

red_rebelll Да бля Точно не сможет? Она же может одна пойти Если ты говоришь, что это минута всего То какая разница

Мина на плече у Очако за столом лежит и одновременно с ней сообщения чужие обговаривает, пока та пишет что-то в тетради важное-важное, учебное, для июня совершенно серьезное. А на последней минуте переписки отрывается, смотрит устало, но совершенно не загнанно, телефон из рук Мины берет и кивает ей едва заметно, уверенно в экран смотря и по клавиатуре пальцами ведя твердо и нахмуренно: pinkiepie_am Не смогу и не хочу, во-первых, потому что я с часу буду безумно занята смотром и подготовкой для него и времени, наверное, даже на поесть не останется, а во-вторых, потому, что я хочу увидеть его в нормальной обстановке, спокойной, чтобы по-человечески обсудить все, понять

red_rebelll То есть это не на минуту? Он не станет ничего обсуждать Это ж Бакубро, вы его не знаете Урарака-кун, кста, привет Что вы тогда предлагаете?

pinkiepie_am Это снова я Она просто захотела прояснить свою позицию Так что да, видимо, совсем не на минуту Я сейчас поговорю Но нет Нет Судя по всему, вообще никак Вы прям точно не сможете после четырех завтра? Ну или просто скажи, когда сможете в ближайшее время Хоть ночью Хоть рано утром Похер ПОЖАЛУЙСТА

red_rebelll Да блин, я понимаю Но это не так просто, как кажется Честно-честно Зааааавтраааа ТАК Смотри

pinkiepie_am ? Я вся в надежде

red_rebelll Суперплан Завтра в полпятого вам надо будет быть где-то в районе минобра Ну, знаешь, проспект?

pinkiepie_am Конечно Хорошо Будем

red_rebelll Он в это время будет там проезжать Я поеду с ним И затащу его В кафешку Зеленая едальня, называется «Победа» или «Сила», как-то так Чтоб поесть И вы там будете

pinkiepie_am «Через невозможное» До туда от универа около часа

red_rebelll Закажите такси Если вы хотите как можно быстрее, то это ближайший вариант Я туда его затащу Не обещаю хорошее настроение Но вы тоже ведите себя более-менее адекватно Потому что не знаю, что она там хочет, правда Я уважаю ее решение Но

pinkiepie_am Я поняла Согласна Я тоже не знаю, честно Вернее, знаю, но не представляю, как это может быть возможным

red_rebelll Просто нужно все это закончить Без лишней болтовни Потому что безумно тяжело знать, что человеку незаслуженно больно Тем более девушке

pinkiepie_am Спасибо огромное Прямо большое человеческое Завтра, в 16:30, в кафе на проспекте?

red_rebelll Да Это все?

pinkiepie_am Да, все Ок, хорошо Еще раз спасибочки огромнейшие Тогда завтра увидимся Мина кивает сама себе и закрывает переписку радостно, облегченно, улыбаясь чему-то всем вокруг ведомому и у всех вокруг тоже улыбку вызывающему. Джиро говорит, что круто, что этот парень настолько сговорчивым оказался, а Асуи отвечает, что все хорошие люди такие, так что нет тут ничего странного. Очако больше не смотрит в свою тетрадь и больше не хмурится, а сидит, задумавшись и облокотившись о спинку стула, и думает о том, что бы завтра выспросить такого глубокого, как бы завтра беседу развязать правильную, нужную, как бы саму себя завтра в случайном диалоге с недовольным незнакомцем вылечить и как бы перебороть мышьяком и цианидом разъедающую ее ненависть, слезами отчаяния омолаживающую кожу. Думает-думает и додумывается до того лишь, что выяснить, что он не специально все это делает, жизненно необходимо и, впрочем, наверное, все — разве что, узнать его какие-нибудь желания или предпочтения не помешало бы. Мол, ты любишь американо? А я люблю латте. Но это тоже кофе, это тоже напиток человеческий, настоящий, и раз ты что-то любишь, значит, все-таки чувства имеешь и персонаж ты реальный, вовсе не вымышленный, вовсе не плод больного моего разума. Ночью она на кровати под действием снотворного спит мертво и как-то пепельно, на утро во рту ощущая привкус гари, а в груди — пустоту бездушную, будто бы с последнего момента сознательности год прошел и ей только сейчас удалось снова прийти в себя. Она идет по улице из дома в спешке, всех обгоняя, неразборчиво мысли перебирая и ухватиться пытаясь хотя бы за одну — не получается. В университете все пары проходят волнительно, неправильно, глаза старушки на преподавателя живописи смотрят умоляюще, будто уступчиво, а он говорит, что нужно переделать фон, что красного, видите ли, «в картине слишком много». Очако соглашается, Очако расстраивается, Очако кажется, будто бы красный — и есть главная часть этой картины и что убирать его означает разрезать пополам старушку и выкинуть из ее сердца половину живого. Но учителю виднее, учитель опытней, и она его слушает, потому что лава Везувия и правда извивается больно ярко (правильнее будет сказать, ярко-больно). В столовой все копошатся, словно черти вокруг котлов, и они компанией за психбольнично-белый стол садятся и пытаются в окружающей суматохе вычленить хоть немного адекватности для собственного спокойствия. Асуи и Джиро ее весь день подбадривают, а Мина не отходит ни на шаг, каждую секунду говоря что-то либо доброе, либо веселое, либо отвлекающее, либо серьезное: «Для начала разрушь болезненную связь». Очако бы рада ее разрушить, только так, чтобы конец с ее стороны не обгорел от расплавленного камня и не дошел пожаром до самого существа ее, не пожрал полностью, без панихиды и без завещания. Поэтому в вызванный Миной сразу же после пар автомобиль она садится мрачно-соленой, надувшейся, от и до, внутри и вне покрытая благословленной всеми внутренними тараканами водой, что должна защитить от лавового огня. Мина торопится, Мина тяжело и глубоко дышит, Мина взгляды на нее постоянно бросает осторожные, будто непредумышленные и внимательно-внимательно разглядывает циферки времени на экране телефона. Когда таксист подъезжает к зеленому кафе, они показывают ровно и однозначно: 16:21. Помещение встречает их запахами европейской еды и добрыми официантами, и они проходят внутрь скованно и немного застенчиво, садятся за дальний, спрятанный в уличном свете, льющемся из окна, столик и ждут, а безымянный дружелюбный red_rebelll сообщает в чате отрывисто: «Приедем где-то к 40». «К 40» они и правда приезжают. Очако еще издалека замечает черную спортивную машину и закрывает глаза, вдыхая в легкие воздуха много-много, голову от ненужных мыслей очищает и проговаривает мысленно первую фразу, которую должна будет сказать. И вторую заодно, и третью, и еще продумывает на всякий случай девятнадцатую, чтоб уж наверняка. Мина рядышком вся подбирается, делая большой-большой глоток заказанного зеленого чая, и улыбается широко-широко, когда два парня в кафе острыми взглядами заходят. На Бакуго Кацуки какие-то странные полуделовые брюки и невеселая черная майка с широкими рукавами и крупными вырезами; он серый пиджак, перекинутый через плечо, за воротник правой рукой придерживает и выглядит спокойно-спокойно, статуевидно, каменно. Его друг рядом, все с теми же выкрашенными в красный волосами и видом дружелюбно-настойчивым и одновременно мягко-уступчивым, по пути говорит что-то официанту и идет прямиком к их столику, излучая всем существом своим радость и добродушие. На нем пояс треников перекрывает большая даже для него (боже, какой это размер?) серая футболка, но выглядит он так, будто пришел на встречу директоров крупной компании. Очако приподнимается, Очако в проход выходит осторожно и с неумело-испуганно поднятыми бровями, жмет губы, сквозь них же улыбается и глядит своей родственной душе прямо-прямо в глаза. Тот же в ответ ее черной дырой бездействия, тяжелым кровавым космосом пожирает и говорит на выдохе ровно: — Че, передумала? Заебись, — и смотрит равнодушно, устало, взгляд лишь бросая другу обреченный и едва-едва недовольный, словно обещающий закатывание глаз в скором времени. — Привет-привет, я Киришима, очень приятно, мы с вами переписывались! — теплотой и светом улыбки прерывает его тот и закономерно пожимает ладонь сначала Мине, затем Очако, весь прямо источая какую-то все-хорошо-вы-такие-замечательные ауру. Мина глядит на него пристально, умиленно усмехаясь всего на мгновение, а потом все свое внимание снова подруге возвращает и ее партнеру, что все еще стоит на месте, не двигаясь и засунув левую руку в карман брюк. — Здравствуй, — давит та из себя неправдоподобно дружелюбно, и Бакуго в ответ только фыркает неодобрительно, будто ждал от нее чего-то менее банального. — Спасибо, что нашел меня. Я… невероятно рада, что ты смог это сделать, и благодарна за это. Потому что мне казалось, что я уже скоро не смогу оставаться в здравом уме после всего, что переживаю. В его острых глазах на секунду всего что-то ломается, словно молотком по стеклу ударяют, и широкие, литые лавой плечи напрягаются в отблеске мягких настенных ламп. Очако вдруг замечает невольно, что у него костяшки на пальцах, пиджак небрежно придерживающих, еще более, чем в прошлый раз, сбитые и покрытые мелкими царапинами, красные-красные, будто кожи там никогда и не было. Она ежится, она хмурится, она собирается с силами, она смотрит ему прямо вот в черные зрачки и вбирает до последнего пикселя его осторожный, короткий кивок. Который, правда, прерывается на слабо опущенном подбородке, когда она выдает на одном дыхании третью отрепетированную сегодня утром фразу: — Только, несмотря на это, я не передумала, — пытается выглядеть уверенной, твердо что-то решившей, совсем-совсем не сломленной невозможной физической болью и красным яростным негодованием на лице напротив. Добавляет без передышки: — Я все еще не могу, чтобы это был просто один поцелуй, после которого мы бы разошлись. Они все еще стоят возле столика, за которым, вся собранная и готовая вот-вот в бой кинуться, сидит Мина, а с другой стороны — Киришима, незнакомый, странный, в свободной скаловидной позе и с задумчиво поджатыми губами, с открытым взглядом и, кажется, сердцем тоже. Бакуго тоже губы поджимает свои обветренные, почти бесцветные, видно, снова крикнуть хочет что-то вполне разумное и раздраженное, вот только ждет, пока Очако продолжит, пока выскажет свою мысль до конца. — И не потому, что я верю в любовь до гроба, не подумай, — говорит она, опомнившись. — А потому, что мне очень тяжело переварить всю ту боль, которую мне принесла, ну, сама концепция родственных душ, — он тяжело наклоняет голову чуть вбок, делает носом глубокий-глубокий вдох, так, что черная майка на груди поднимается, а еще опускает руку с пиджаком и скрещивает ее с другой, продолжая услужливо молчать. — Я понимаю, что тебе все это не нужно и что ты и так сделал очень многое для меня, но… Понимаешь, я столько лет с этим мирилась, что в один момент все прекратить без какого-то объяснения будет сродни… Травме. Пустоте внутри. Как ломка без реабилитации, знаешь? Он хмурится, челюсти сжимает чуть ли не до скрипа, хочет выплюнуть что-то явно недоброжелательное и явно некультурное, но только глаза закатывает медленно-медленно, будто самого себя останавливая, и грубо опускается на стул рядом с Киршимой. — Схуяли тогда ты раньше не дала о себе знать, раз тебя так пидорасило? — говорит сжато, злобно, на спинку откинувшись и смотря снизу вверх на нее чуть ли не повелительно (Очако видела такие взгляды только в фильмах и в книжках читала про них много-много). Она от такого вздрагивает, мнется на месте еще секунд двадцать, а затем тоже напротив садится, неловко сплетя пальцы в замок на коленях и постоянно меняя положение. Мина справа от нее выступает крепкой поддержкой, и от этого хоть немного легче становится, а еще оттого, что она медленно руку ей на запястье кладет и сжимает тепло-тепло, до горячей, покрывшейся от страха мурашками кожи. — Как-то так получалось, — отвечает она загнанно. — Просто, ну, не биться же мне головой об стену, в самом деле… Мне как-то и… твоих избиений хватало. Киришима беззвучно пытается скрыть смешок вперемешку со страдальческим вздохом и слегка виновато опускает голову, позу меняя в менее свободную, обыкновенную, острые локти на стол ставя и подпирая ими аккуратный гладковыбритый подбородок. Бакуго же все так же смотрит цепко, изучающе, остро и опасно-опасно, так, что сбежать хочется куда подальше (так, что сердце Очако минуту назад так трусливо и поступило). — И чего ты хочешь? — отпускает он спокойно и вновь слегка обреченно, но всем своим видом будто предупреждает: дать готов совсем-совсем немногое и лишь то только, что за границами его совершенной недоступности обездоленно располагается. — Я? Ну… — тянет Очако слегка обескуражено из-за такой неожиданной благосклонности и губы облизывает в порыве хоть что-то сделать. — Скажи хотя бы… Я… Скажи, кем ты работаешь. Почему постоянно дерешься, зачем это делаешь? Начни хоть что-нибудь объяснять. Пожалуйста, — под конец выдавливает из себя почти шепотом и затем, прокашлившись, повторяет: — Пожалуйста. Короткий ответ снова ее камнепадом сшибает: — Нет, — отрезает он. — Что?.. Но почему? Я не прошу поведать мне что-то важное и личное, тайны там души твоей, а всего лишь… Он вдруг подается чуть вперед и бросает поперек ее речи: — Даже если я и скажу тебе что-нибудь о том, чем занимаюсь, даже если проведу экскурсию по своей биографии и все объясню, это тебе нихрена не поможет, — хмурится, скалится, но говорит все еще ровно, отрывисто, тоном немного острым. — Тебе не нужно меня узнавать, чтобы справиться со своими гребанными проблемами. Дело не в этом, — он произносит серьезно, внимательно, резко-резко, — а в том, что тебе нужно узнать, почему именно тебе, такой бедной-несчастной, все это досталось. Но понимаешь… — Погоди, нет… — пытается прервать она его, но останавливается из-за резко поднятого вверх, покрытого царапинами пальца, направленного прямо в нее. — Давай я тебе открою одну большую-большую тайну, — он выглядит недовольно, разочарованно, так, что его тут заставляют находиться и разговаривать с очень-очень глупыми, совершенно непонятливыми людьми. Киришима рядом обреченно голову наверх закидывает и взглядами, тревожными, но уверенными, перекидывается с Миной невольно. — Тебе нахер не сдался ни я, ни моя работа, ни причины, по которым я совершаю те или иные вещи — тебя это нихера не волнует. — С чего ты взял? — хмурится Очако и руки на груди складывает, ногтями в кожу впиваясь больно-больно, так, что этот Бакуго сегодняшней ночью обязательно бессильно почувствует, если, конечно, они не поцелуются спасительно-ожесточенно. — Ты меня не знаешь, ты не знаешь, что я чувствую, ты не… — Но я способен понять, — перебивает он ее остро, стремительно, тут же беспрекословно подчиняя. — И если ты напридумывала, что это пиздец сложно, то ты ошибаешься. Она собирается уже сказать что-то против, что-то такое вот свое-свое и правильное, что его обязательно заткнет, озадачит, и он перестанет так смотреть-смотреть-смотреть, будто на куклу яркую, уже давным-давно из моды вышедшую и подаренную экспрессивному пятилетнему мальчику, что любит исключительно машинки на автоматическом управлении. Она даже рот открывает и брови в недовольном изгибе ломает, но тут он вздыхает пусто-пусто, безразлично и начинает вновь, как и тогда со своим «на-ху-я?», подробно, доходчиво и совершенно точно раздраженно объяснять: — Тебе больно, ты страдаешь, хотя сама ничего для этого не делаешь, тебя без всяких на то причин хуярит, как Джеки Чана в ебаном экшне, и поэтому, очевидно, как, блять, всякий адекватный человек, ты хочешь найти виноватого. Но ты же вся из себя такая правильная-хорошенькая-добренькая и еще, вероятно, не сильно тупая, так что понимаешь, что обвинять меня — хреновая идея, бессмысленная. И твой организм такой: ой, бля, а че делать-то, а кто меня пиздит такой нехороший, я на него злюсь, надо его тоже отпиздить, — на этих словах он рожу корчит такую противную-противную, жалостливую, будто саму Очако пытаясь сыграть сатирически, и тон делает соответственно писклявый-писклявый, брови вверх поднимая несчастным уголком. Она на это лишь губы дует обиженно-обиженно. — Но вот оглядывается по сторонам, и оп-па: а пиздить-то некого! — тут он разводит руки в стороны и внезапно напоминает хитрого лиса из какого-то диснеевского мультика, который Очако с девочками смотрела года три назад. И пиджак безучастно остается лежать у него на коленях. — Вот незадача, да? И вот тебе еще один секрет, круглолицая: тебя эта внутренняя неудовлетворенность преследовать будет до конца жизни. Даже если я тебе расскажу и во сколько лет драться начал, и чем зарабатываю, и сколько у меня шрамов. Даже если я, блять, в порыве откровения, как сейчас, поделюсь, какие проблемы нас задержали в этом вашем нехуевеньком таком городе. Нихуя все это не поможет, потому что у тебя, я уверен, все это время был какой-то образ, который ты в голове ногами-руками-кулаками изо всех сил ебашила, желая отомстить. Очако на секунду даже воздухом давится от его слов и глядит в глаза, пораженная, пока тот отвлекается на подошедшего к ним официанта. Пиджак на спинку стула сзади закидывает, и взгляд его тут же ярость осознанную и остроту свою вечную теряет, и выглядит уже просто усталым, пошатанными нервами пропитанным, заколебавшимся так, что аж до огромных монологов чистосердечных. Перед ним с Киришимой ставят по большой тарелке какой-то еды европейской — лапши в томатной пасте с мясом в бифштексах, и минуты две в тишине проходит, пока Очако осмыслить пытается, может ли быть прав этот уже много лет знакомый ей незнакомец. — Но… — начинает она тихо, неуверенно, пальцами по коже быстро перебирая. — Мой, как ты говоришь, организм… упорно… если смотреть с твоей версии… Упорно делает тебя виноватым. Потому что из-за тебя, фактически, все это происходило, и… Так что, ну, я поэтому и хотела узнать тебя лучше, чтобы… — Чтобы страдать дальше, ага, я понял, — прерывает он ее, отрываясь от накручивания пасты на вилку и все еще взгляда, уже совершенно равнодушного, не поднимая. — Только теперь в башке. — Нет! — всплескивает она руками огорченно-обессилено и зарывается ими в волосы, будто бы поправляя короткий тугой хвост. — Просто понимаешь, мне же нужно какое-то объяснение! Да, я хочу возложить на кого-то эту ответственность, да, я… Я хочу хоть как-то выкарабкаться из этой, черт, странной, беспрерывной ненависти, из этих слез по ночам, из этой… из этой боли, которую ты, между прочим, причиняешь!.. Это неопровержимый факт, и идти против него я не могу. Хотя знаю, что ты не меня бьешь. Ну, непосредственно. Что это нечто другое, и… И я хочу выбраться из всего этого, но я просто… Это невозможно сделать, если я не буду знать причину! Как ты предлагаешь мне жить дальше после этого? Просто забыть? Раз такой умный, то знаешь, что это невозможно! Что тогда? Я хочу разобраться. В себе и в ситуации. Во всем… Я просто хочу… Я не хочу и дальше бессмысленно реветь, понимаешь? Он смотрит на нее долго, внимательно, чуть-чуть осуждающе, вязко-загнанно и немного потерянно, по-взрослому задумчиво и совершенно по-детски упрямо: — Причина? — выплевывает он тихо, на выдохе. — Нет нахуй никакой причины. Это жизнь. Кому-то достается гений и психические отклонения, кому-то — бюджет на прикладном искусстве и пиздящийся соулмейт. И он снова глаза в тарелку опускает и в рот бесцветно облизанный, с опущенными уголками и яркой ранкой на нижней губе кладет отрезанный кусок мяса. Очако в ответ лишь в глаза ему смотрит, не отрываясь, обиженно, с рваным дыханием, каждое слово его, злостью насыщенное, впитывает и молчит-молчит-молчит, поджав губы. — Про гения это ты про себя сейчас? — усмехается Мина напряженно и немного неискренне, желая затянувшуюся паузу прервать хоть шуткой, пусть даже неуместной, а Киришима напротив от странной задумчивости отрывается на секунду, чтобы чуть-чуть довольно, честно улыбнуться. — Че? — тянет Бакуго грубо, скрежетом низкого голоса Очако в дрожь загоняя, и смотрит на Мину таким взглядом пронзительным, будто на месте убить готов, в одно мгновение через весь стол с вилкой перекинувшись. Та только лишь с растянутыми губами сидеть на месте продолжает и даже не дергается, спину ровно держит и небольшим кулачком с панк-рокерским черно-розовым маникюром острый подбородок подпирает. Его, кажется, с такого поведения вымораживает (а Киришима, кажется, забавляется). — Это я про Моцарта сейчас. — А-а, — теряется Мина от его серьезности и показательно уважительно кивает, глаза прикрывая для пущей пафосности. — Мы можем оплатить тебе курс у профессионального психолога, — встревает Киришима деловито-душевно, сразу же атмосферу неловко-острую разбавляя и чуть ли не на нет сводя всю агрессивность друга. — Нам не трудно, тем более, Бакубро и правда должен хоть как-то компенсировать причиненный ущерб… — Ты говоришь, словно он ей машину разбил, — фыркает Мина. — Не-не-не, просто, ну, типа, — тут же тараторит он нервно, неловко и очень-очень смущенно, виновато улыбаясь, — это же все равно на психику повлияло, и если мы можем что-то сделать, то мы должны сделать, просто обязаны, тем более, это девушка, тем более, так младше нас и… — Харэ, дерьмоволосый, — перебивает его Бакуго на полуслове, а Очако лишь сидеть остается неподвижно, предложение о помощи чрезвычайно хорошо, глубоко и конкретно обдумывая. У парней в тарелках уже половина еды остается, и Мина свой чай жасминовый совсем-совсем последним глотком допивает и наливает из чайничка еще, смотря безучастно на то, как Киришима усиленно пытается пасту на вилку намотать хорошенечко. Бакуго рот открывает и уже сказать что-то хочет спокойно и со скрежетом своим извечно раздраженным басисто, но вдруг отрывается на вибрирующий телефон где-то в кармане брюк и смотрит на экран как-то по-особенному, с опаской. — Что там? — тянет Киришима, за плечо друга заглянуть пытаясь отчаянно, и тоже хмурится, сконфуженность свою словно бы в одно мгновение, как маску, снимая. Губы поджимает и крупными ладонями, тоже со стертыми костяшками, упирается в стол напряженно. Тот только вот лишь отворачивается и встает со стула, предварительно узорчатую вилку на тарелку аккуратно сложив, машет рукой в жесте будто бы снисходительно-одобрительном, мол, продолжайте без меня, и кидает хрипло: — Сейчас вернусь. Отходит подальше от окна, куда-то вглубь зала, туда, где мягкий свет ламп с солнечным, льющимся из окон, уже совсем-совсем не перемежается, и прикладывает к уху телефон, что-то густо и коротко произнеся. И Киришима одно мгновение смотрит ему вслед немного напряженно и что-то о предстоящем диалоге будто бы подозревая, но, когда поворачивается к девушкам, снова озаряется дружелюбной, сочувствующей и такой серьезной-серьезной улыбкой и говорит: — Я говорю правду. Не важно, машину ли он тебе повредил или нервную систему, мы обязаны тебе помочь. — А ты тут причем? — вставляет Мина обреченно, но все еще готовая ко всему на свете, собранная и уверенная. А Очако от внезапного ухода Бакуго будто бы дышать начинает уметь заново, распрямляет спину и руку из пальцев подруги вытягивает незаметно. Улыбается тоже в ответ и сказать хочет уже что-то важное, доходчивое, ситуацию проясняющее, но Киришима ей не дает. — Я его менеджер, меня это напрямую касается, — говорит он. — Вся эта ситуация отнимает у нас время и деньги. И нервы. И, к тому же, я правда сочувствую. Я вроде как понимаю, что ты имела в виду под пустотой внутри, и… не хочу этого для кого бы то ни было. Тем более, для обыкновенной студентки. — Откуда ты это знаешь? Ты испытывал… — начинает было Очако заинтересованно, но в момент прерывается из-за странной жесткости, проскользнувшей в добродушной улыбке и карих глазах напротив — секундное микровыражение. Будто молния из безоблачного неба в такое же безоблачное, пшенисто-теплое поле ударяет, а потом скрывается, оставив после себя разбитую машину — тревожное сомнение Очако. Киришима мягко наклоняет голову: — Ну, это чувство, когда типа все закончилось и у тебя все хорошо, но чего-то не хватает, и на это что-то уходит буквально половина энергии. Это пиздецки странно и неприятно, и Бакубро меня из этого состояния чуть ли не полгода вытаскивал. У меня это было связано не с соулмейтами, но все же. Позволь нам помочь. Очако мнется, Очако отводит глаза в сторону и задумывается секунды на две, а потом вздыхает обреченно-обреченно, бессильно, виновато до невозможности: — Но мне правда нужно с ним… Я хочу с ним поговорить. Пожалуйста, — выдавливает она жалостливо. — Если ты понимаешь меня, то знаешь, что нужно понять причину такого состояния. — Ну, ты знаешь причину, — пожимает широкими, покрытыми складками футболки плечами Киришима и вновь принимается накручивать вязко-длинные, причудливо блестящие спагетти на вилку. — Кацу сказал, что ее нет, но на деле она просто в твоей голове. Я знаю, о чем говорю. Тебе еще легче, потому что ты знаешь того, кто, типа, непосредственно виновен во всем. Хоть и без вины. То есть, — он поднимает глаза прямо на Очако, — я имею в виду, что тебе правда не стоит винить его. Даже если сильно хочется, будет только хуже. Потому что… — Я знаю, — перебивает его девушка и поправляет зачем-то высокий хвост. — Я и не хочу его винить. Вернее, хочу, но… — Мы купим тебе курс у психолога, — наставительно говорит он и смешно морщится, когда еда на тарелку снова падает. — Долгий, так, чтобы прям точно подействовало. У меня есть один на примете, я сам ходил к нему… Ну, почти. — Почти ходил? — переспрашивает Мина, бровь левую чуть вверх поднимая и молчание это свое, каменное, поддерживающее заканчивая. — Да. Но это неважно, — отмахивается он небрежно, но разговор продолжает, не давая Мине еще сказать что-нибудь такое неправильное и сбить его с толку. — Мне кажется, это единственное, что поможет. Разобраться со своими проблемами. Пережить этот огромный отрезок времени, когда ты не знала, что да как… Кацу сказал, что может еще сработать, если ты его изобьешь до полусмерти, но не уверен, что это хорошая идея. — И он готов на это пойти? — сомневается Очако тревожно и со странной уверенностью в груди, что знает ответ. Хотя ей его избить и правда, наверное, хочется. — Ну, ему не впервой, — произносит Киришима, дожевав последний кусок мяса, и она внутренне содрогается, потому что — да, она знает, что ему не впервой. Он взглядами перебрасывается с Миной и в каком-то немом разговоре договаривается, чтобы она дала ему отпить из своего стакана с чаем, а затем рот открывает, чтобы снова сказать что-то важное, вздохом усталым пропитанное и в очередной раз уговорам на пользу играющее, но тут же отвлекается на подошедшего, какого-то бессильно-разъяренного Бакуго. — Дерьмоволосый, ты че, поставил сегодня Серо на охрану? — шипит он, рукой опираясь на стол и губы жестко сжимая, глазами красными-красными, кровью и будто бы страхом, а вовсе не опасностью налитыми, уставившись на него. — Ну, — Киришима теряется, хмурится, ставит стакан Мины и отодвигает стул чуть назад в полной готовности подскочить в одно мгновение. — Да. А что? — Бакуго ругается себе под нос и вытаскивает из кармана брюк ключи. — Кацу, что случилось? — говорит уже серьезно-серьезно, озабоченно, совсем-совсем про девушек забывая, когда Бакуго подхватывает свой пиджак и натягивает судорожно, слишком быстро. — Он в больнице с позавчерашней стычки, кретин! — он в спешке съедает еще пару кусков мяса и немного спагетти с тарелки. — Там эта сука снова пришла, а на месте одни мелкие пацаны. Киришима встает из-за стола в одно мгновение, крашенный пучок на затылке потуже затягивая и кивая зажато Мине в знак благодарности, прощания и еще чего-то, что мелькает на секунду в испуганном взгляде. Солнечные лучи забираются ему в волосы и отражаются от яркого шрама на правой брови, и Очако сквозь запутанность и смятение задумывается о том, чувствовал ли тот удар, что его создал, его соулмейт. — Что нам сейчас?.. Как с ними?.. — смято кидает он в сторону Очако, а затем резко отворачивается и идет, практически бежит к выходу после того, как друг всовывает ему ключи и рычит опасно, глухо: «Заводи». Когда Очако более-менее приходит в себя, Мина уже стоит справа от нее и держит за плечо Бакуго, засовывающего во внутренний карман пиджака кожаный кошелек. — Подожди, что… — сквозь зубы лепечет девушка нерешительно, но руку опускать не планирует. Секунда проходит, и тот ее просто-напросто сбрасывает, подходит к Очако и яростно-осторожно, хоть и все равно больно берет ее за подбородок. Молча наклоняется, молча ломает светлые брови, очерчивая темную морщину, молча и тяжело дышит, приближаясь к ее лицу и почти-почти уже касается ее губ — Очако чувствует тепло. Очако чувствует тепло, содрогается и в недовольно-упрямом жесте отворачивается, вскакивая, наконец, со своего стула. — Да как же ты меня заебала! — кричит Бакуго рассерженно. — У меня нет — понимаешь, нет времени на тебя! Я уезжаю через три дня, мне не до твоих разговорчиков. И я клянусь, что сегодня ночью ты снова умрешь от боли. Он секунду смотрит прямо в глаза Очако, прямо в душу, смотрит сердито и яростно, гневно-лавово, а она его в ответ сверлит твердым и решительным взглядом, губы поджимая и помаду едва заметную нервно-нервно слизывая. — Мы поедем с тобой, — произносит и задыхается от собственного упрямства. Ей страшно, ей больно, у нее звон в ушах с запахами томатов перемешивается, и она знает, что сломанные брови и сломанные губы жизнь ей сломанную тоже могут обеспечить в два счета, но продолжает стоять березкой с длинными-длинными корнями на ветру. Мина между ними снова плечом втискивается и говорит тоже гневно, уверенно, пока черный спортивный автомобиль блестит за окном опасными искрами: — Она не станет разрывать связь, пока не ответит на свои вопросы. Поэтому мы едем с вами. Мы о себе позаботимся, — произносит глухо, убедительно, но у Бакуго на лице гамма эмоций какая-то сине-красно-желтая возникает, из цветов, совсем не сочетающихся, а губы кривит то ли усмешка, то ли отчаянный предсмертный хрип. Очако предположить может без особенных проблем, что их по ту сторону пути на машине ожидает, и не может понять точно, почему так стремится этот кошмар, выдуманный тысячей снов, в реальности постичь, но на слова подруги согласно кивает, а еще к выходу направляется громким, стучащим о кафель шагом, когда Бакуго отворачивается и шумно выдыхает. Киришима уже за рулем пальцами нервно перебирает свои браслеты. Он на девушек, садящихся на задние сидения и не отлипающих друг от друга, удивленно оборачивается и спрашивает серьезно, совсем не дружелюбно-поддерживающе, как раньше: — Вы что здесь делаете? Это опасно, выходите, я позже с вами свяжусь. — Оставь их, — чеканит Бакуго мгновенно и бескомпромиссно и, захлопнув дверь, жестом указывает выезжать на дорогу. — Это лучше всяких походов к психологу. — Но это опасно! Да на них же тоже могут наброситься! — спорит Киришима тут же оживленно и артериально вовлечено, двигатель заводя, но с места совершенно не трогаясь. Взглядом с другом своим жестоко-экстремальным сталкивается каменными скалами, а затем на педаль нажимает медленно и словно принужденно. — Кацу, мы не можем просто брать и подвергать людей такому риску! Девчат, слушайте, это… личное, окей? И как бы вам ни было интересно, вы просто не можете вмешиваться… — Мы и не будем, — перебивает его Очако и воздух салона прохладно-острый, лимонный будто бы и чуть-чуть силиконовый, ненастоящий, вдохнуть пытается всем стукающимся о тюремную клетку сердцем. — Просто посмотрим. Я хочу увидеть своими глазами, что он делает, и все, ничего больше… Если там и правда будет так страшно и я пойму, что не хочу больше ничего узнавать, то мы поцелуемся, и все будет хорошо. И даже не нужен будет психолог, и… — Психолог в любом случае будет нужен, — не соглашается Бакуго и бормочет Киришиме, чтобы тот сократил путь через дворы. Вокруг здания мелькают серо-пестрые вместе с машинами и пешеходами, и они мчатся быстро-быстро, насколько позволяет забитая дорога, и Очако глядит через зеркало заднего вида, как пальцы Везувия личного ее, не отрываясь, печатают что-то в разрывающемся сообщениями телефоне. — Бро, ты же понимаешь, что нельзя просто бросить… — Сейчас направо, — обрывают Киришиму на полуслове, и он вздыхает тяжело-тяжело, губы поджимает озадаченно и бессильно, руль крутит заученно и на секунду даже глаза для спокойствия прикрывает. Очако чувствует, как Мина в эту секунду нахмуренно дергается. — Что там происходит? Тебе Оджиро написал? — переводит он тему одновременно с переводом светофора с одного цвета на другой, и Бакуго отвечать начинает хрипло, прерывисто что-то такое непонятное и скомканное, что Очако среди нагромождения незнакомых имен вылавливает только «их территория», «никто не пострадал» и «судя по всему, нас ждут». — У черного входа, скорее всего, еще двое стоят, они всегда перестраховываются. Если вызовем копов, то они Серо сдадут, а нам больше зэки не нужны. — Ты написал нашим? Если они сейчас выедут, то будут через полчаса. Если повезет. — Если повезет, то их помощь даже не понадобиться. — Ты о чем? — отработанно спрашивает Киришима и через секунду обрывает вопросительную интонацию и руль сжимает крепко-крепко, так, что даже Очако видит. — У тебя бой через два дня, ты не можешь травмироваться! — кричит он взволнованно и как-то ошалело, на что получает небрежное: «Я не об этом». Секунд десять царит молчание, а потом до него, видимо, доходит: — Мы месяцами с ними не можем договориться! Это нереально. Мина рядышком тоже сидит молча и рюкзак с тремя профессиональными альбомами сжимает-разжимает нервно-терапевтически, понять, видно, тоже ничего не может совершенно и даже не пытается уже нравоучений читать, только краем глаза иногда на подругу поглядывая. Они прошмыгивают между огромными грузовиками, стойко выдерживают порицание со стороны товарищей по бесцветно-асфальтовому проспекту и сцеживают безвольно царящую в салоне атмосферу напряженного ожидания. — Этот мудак — самолюбивая крыса, и раз уж в этот раз они послали его главным, значит, что-нибудь решить можно будет, — отвечает Бакуго решительно и отчего-то внушительно надежно, но Киришима вновь начинает возражать уже на чистом матерном без акцента, пока друг не затыкает его окончательно ядовитой смесью кровавого взгляда, львиного рыка и лавовых, приглушенных слов: «Завали ебало, я справлюсь». Тот тяжело вздыхает, и Очако почему-то в голове своей тайно думает, что он считает до десяти, прежде чем бросить серьезный взгляд на них с Миной и произнести успокоительно, но в приказном тоне: — Вы, девчат, будете держаться у выхода на парковку, возле стены. Если повезет, вас не заметят, но лучше вообще не издавайте ни писка. Если начнется заварушка — а она начнется, Кацу, — то сразу сбегайте. Мы вас прикроем, но нас могут отрезать к противоположной стороне, так что… — Ты останешься их защищать, — прерывает его Бакуго без колебаний и так, будто бы безапелляционно, и Киришима давится словами и диджейским выбором Металлики в машине рядом. — Я написал Оджиро, он возьмет на себя твои обязанности на время. — Погоди… — Ты, — с нажимом повторяет Бакуго, пока Киришима сворачивает в какой-то закоулок, — остаешься их защищать. Очако в зеркале заднего вида ловит его напряженный, каменный кивок и цепко-пронзительный взгляд, а еще свистом вырвавшийся из сдавленных губ воздух. Он сжимает руль до синеющих вен на тыльной стороне ладони, а Мина рядом смотрит испуганно и как-то по-странному маньячно-заинтересованно, хоть и сжимает тоненькими наманикюренными пальчиками свою светлую, с многочисленными заплатками джинсовку. — Ты видишь все это, затем мы все заканчиваем и дерьмоволосый оплачивает тебе психолога, — обращается Бакуго уже к Очако, и она хмурится от такого бескомпромиссного тона. — И больше не встречаемся. — А почему Киришима оплачивает? — вставляет зачем-то Мина озабоченно и недовольно, а затем извинительно ойкает, когда тот устало поясняет: «В основном я заведую нашими счетами, так что это неважно», — и огибает не особенно ухоженное кирпичное здание в три этажа, скрипя шинами по дороге и слушая Бакуго, указывающего взглядом выискивать «их мотоциклы». Очако сейчас тяжело думать о каких бы то ни было последствиях своих действий вообще, невозможно предполагать, что произойдет, когда они зайдут за эти карминовые потрескавшиеся стены и за собственные границы знаний в мир неизвестный и далекий — тот, который показывают в фильмах и осторожно задевают в криминальной хронике. Мина, наверное, до сих пор не особенно понимает, в какие дебри она их затащила, — да и Очако сама, по правде сказать, тоже ничего совсем не знает, кроме того, что в этих дебрях много боли — боли, которой в нормальной реальности быть совсем-совсем не должно. Бакуго выпрыгивает на дорогу практически на ходу, стоит Киришиме всего на секунду остановиться у главного входа с чрезвычайно оригинальной надписью «Зал» и десятком мотоциклов на противоположной стороне тоненькой, однополосной улочки. Как только он захлопывает за собой дверь, машина снова стартует и заворачивает под металлический навес, пристроенный к зданию. Киришима выключает зажигание и всем своим сосредоточенным, красивым и загорелым лицом поворачивается к девушкам: — Держитесь меня, не смейте обращать на себя внимание и хоть что-то говорить про себя, меня или Кацуки, не реагируйте ни на что, а просто стойте спокойно, — говорит он. — Звучишь так, будто инструктируешь нас для похода в сафари, — неестественно весело хмыкает Мина и подтягивает к себе свой набитый художественными принадлежностями рюкзак. — Куда мы вообще идем? Киришима смотрит на нее, не отрываясь, секунд десять, а затем проводит языком по внутренней стороне щеки и отворачивается к лобовому, потемневшему без солнечного света стеклу: — Здесь Кацу реабилитирует подростков, которых встречает на подпольных боях. А еще это спорная территория двух банд, — отвечает он холодно, и Очако по-жестяному сглатывает. — Так что не высовывайтесь и держитесь меня. Будет жарко и страшно. Есть вероятность, что мы не сможем вас прикрыть полностью, — он смотрит ей прямо в глаза через зеркало заднего вида и тонуще спрашивает: — Вы точно готовы? — и она уверенно кивает, хотя внутри нее лава уже растапливает все работоспособные органы и насмешливо ухмыляющейся магмой добирается до самого сердца. Внутренние Помпеи уже начали рушиться, и дзен им познать, видимо, никогда больше не удастся. Мина тревожно и внимательно произносит: — Очако? — словно давая ей последний шанс передумать. Но она только с лицом размаяно-спокойным к ней поворачивается и совсем-совсем менять решение не собирается, но зато говорит кратко и вкрадчиво, заботливо: «Можешь остаться здесь, я быстро». Та на эти слова только взрывается злобой в сведенных розовых бровях и истеричным смешком: — Еще чего! Ты за кого меня принимаешь? Идем, я тебя одну не пущу! Киришима во время этого душещипательного разговора уже успевает выкарабкаться с водительского сидения на парковку, пыльную, заполненную покоцаными и невыразительными тойотами разного цвета, размера, толка и мировоззрения — на одной Очако, выйдя на воздух, даже замечает выцветшую наклейку пацифика. Думает: слишком смешно, чтобы быть правдой. — Почему Бакуго ушел раньше? — спрашивает обеспокоено. — Проверить обстановку, — отвечают ей без выражения, и больше она ничего не произносит. Мина берет ее под руку, перед этим натянув на плечи обе лямки рюкзака (что делает крайне редко), и стучит босоножками на платформе по потрескавшимся бетонным плитам на полу, уверенно следуя за широкой спиной Киришимы. — Ты говоришь, Бакуго участвует в подпольных боях? — спрашивает она как-то непривычно жестко и сильно, а Очако дышит всеми легкими глубоко-глубоко, до заложенных ушей и неприятного треска где-то в головном офисе сознания. Видно, там что-то случилось с проводкой. — Я скажу это, только если психолог предпишет, — уклончиво отвечает тот и сворачивает к высоченной железной двери в стене здания. — Так, повторяю еще раз, — останавливается он у самого входа и смотрит своими добренькими глазками прямо в лицо сначала одной, потом другой девушке, — не дергаться, держаться меня и ничего — ничего — не предпринимать. Окей? Вот и славно, — кивает он сам себе и своему беспокойству и со скрипом на пустынной парковке открывает дверь.