Навязчивое тепло чужой ладони на талии пропадает, и Чонгук с едва заметным вздохом опирается локтями о барную стойку. Его пальцы холодные ото льда в стакане, а слух притуплён громкой музыкой. Он закрывает глаза на пару секунд, прогоняя пьяное головокружение: стоило меньше пить или больше закусывать, однако оба варианта казались непривлекательными. Чонгук сексуальнее, когда пьяный, он в этом уверен, так что он продолжает потягивать горьковатый цитрусовый коктейль через трубочку, без энтузиазма ожидая возвращения навязчивого прикосновения к своей талии.
— Ты стоишь дороже.
Густой звук клубных басов разрезает чей-то голос: он похож на звук падающего водопада. Чонгук с притворным безразличием поворачивает голову, его веки слегка прикрыты.
— Сомневаюсь, что тебе по зубам выставлять мне ценник, — цедит Чонгук, игриво прикусывая язык передними зубами.
Парень перед ним гораздо красивее того, с которым он пришёл. И трахается наверняка лучше. Только вот ему нужен спонсор на подольше, а этот скорее всего кинет завтра утром.
— Мне по зубам купить пожизненный абонемент, — холодно бросает тот, что его нынешнего спонсора куда симпатичнее.
Он отпивает из своего бокала, и в нём лёд стучит по стенкам — Чонгук слишком хорошо знает этот звук, даже бесконечный шум музыки и толпы не может его заглушить. Ему нужна доля секунды, чтобы оценить человека напротив: он в его вкусе.
— Пробный период — одна ночь, — Чонгук отворачивается, делая глоток коктейля и гордо вздёргивая подбородок. Нет, он не продаёт себя.
— Подходит, — парень аккуратно ставит стакан на поверхность барной стойки, кладёт под него пару свёрнутых купюр; уверенно берёт Чонгука за талию и уводит к выходу, ловко лавируя между людьми.
— И чьё имя мне стонать сегодня ночью? — Чонгук говорит с нарочито насмешливой заинтересованностью и прижимается ближе, избегая столкновения с толпой.
— Ким Тэхён, — он смотрит на него с холодным спокойствием. — Не перепутаешь.
— Чон Чонгук, — они выходят в холл, Чонгук оттягивает пряжку его ремня и выдыхает прямо в ухо: — Не забудешь.
Тэхён смеряет его оценивающим взглядом, который теряет былую холодность, но заинтересованным не становится. У него притягательные лисьи глаза и невероятной формы губы, которые сейчас расползаются в лёгкой улыбке. Он притягивает Чонгука за талию ближе к себе, склоняется к его уху и низко шепчет:
— Ты пожалеешь, если я не забуду.
У Чонгука пробегают мурашки по всему телу. Сильные пальцы скользят по прозрачной ткани его рубашки к пояснице, сжимают с лёгкой болью, и он отворачивается к окну, наблюдая за проезжающими машинами.
— Это наша, — кивает Тэхён на подъехавший автомобиль и быстро шагает вперёд, твёрдо направляя Чонугка своей ладонью.
Ночной воздух обдаёт щёки холодом, за короткое мгновение давая Чонгуку возможность вновь взять себя в руки и собрать в кучу расползающиеся мысли. Он здесь и сейчас, в моменте, наслаждается тем, что садится в машину к безбожно красивому незнакомцу, и позволяет себе вольность: телефон настойчиво вибрирует, и Чонгук заносит контакт в чёрный список. Давно пора было.
— Часто бросаешь своих папочек? — усмехается Тэхён, замечая это действие.
Чонгук облизывает губы, придвигается ближе. Он прекрасно знает таких, как его спутник: уверенные в себе, считающие себя лучше других, а потому бесконечно язвительные, часто грубые, и абсолютно об этом не переживающие — у них тысячи возможностей снять кого-то, а по жизни им все в рот заглядывают, так что можно не переживать о сказанном. Однако Чонгук тоже жить умел, просто играл иначе. И сейчас уступать не собирался.
— Боишься, что и тебя так же брошу?
Он облизывает губы, одну ногу закидывает на самый край колена Тэхёна, устраивая локоть возле его плеча и очерчивая прямую линию пальцем по его шее.
— Таких, как я, не бросают, — самодовольно хмыкает Тэхён. Машина ускоряется, выезжая на свободную полосу. Он резким движением фиксирует подбородок Чонгука напротив своего, до боли надавливая пальцами на нежную кожу. — Таких, как я, умоляют отпустить.
Чонгук слегка возбуждается, но от ещё неясного, нового и совсем едва сковывающего ощущения под кожей не может привычно, заученным движением скользнуть по чужому телу гибкими пальцами. Только смотрит в глаза напротив и приоткрывает рот. У Тэхёна проницательный, холодный взгляд, с таким в пору убивать выстрелом в упор — Чонгук готов свой лоб подставить.
— Скулить будешь? — Тэхён насмешливо улыбается уголками губ.
И наклоняется к Чонгуку, в сантиметре от поцелуя, тот чувствует его парфюм: горький, цветочный, словно кто-то настаивал коньяк на пионах. От этого запаха щекочет горло, а от последующего болезненного поцелуя туманит голову. Тэхён смыкает зубы на его пухлой нижней губе, отчего Чонгук действительно издаёт похожий на скулёж звук; целует быстро, словно торопясь, не обращая внимания на попытки ответить. И за эти жалкие полминуты делая однозначно верный вывод:
— Будешь.
Лёгким скольжением пальцев отпускает подбородок и отворачивается к окну, глядя за тонированное окно с прозаичной внимательностью и словно теряя интерес к Чонгуку, который делает пару рваных вдохов, возвращает себе контроль и закидывает ногу выше, ближе к паху Тэхёна. Наваливается на его тело грудью, устраивает голову на плече и щекочет шею сбитым дыханием. Руку кладёт ему на другое бедро, слегка в него упираясь. В голове крутятся сотни вариантов язвительных ответов, но они для тех, кого Чонгук знал не первый месяц — идеально подобранные под каждого, что желал чувствовать себя особенным, трахая его. На одну ночь Чонгук уезжал редко, чаще всего, когда просто хотелось секса и почувствовать себя ещё хуже, чем обычно. Своеобразный способ перезапуститься.
Тэхёна ему хотелось накалить до предела, потому что он очевидно был из тех, кто мог устроить ему спуск в самое пекло ада. А в ад хочется очень, но жать надо аккуратно, прощупывая. Тэхён искушённый, Тэхён тоже не цепляет мальчиков на одну ночь, Чонгук уверен, значит сегодня был какой-то повод, значит, можно надавить побольнее, только бы знать, куда.
— Я дам тебе премиум доступ, — язык касается горячей кожи, оставляя влажный след, — успей попробовать всё до рассвета.
Тэхён закрывает глаза, вслушиваясь в его голос, перекатывая в разуме каждую высокую ноту и припорошённую эмоциями интонацию. Он ценил время и ценил всё исключительное. Чонгук водился с мужчинами достатка пониже, это видно. Ему не достаёт пары совсем ничтожных, отличительных мелочей, чтобы быть дороже. Но его подача, его манера соблазнять, говорить и держать себя, очевидно собираясь отдаться, — они завораживали. Это редкость. Драгоценность.
— Чинсу, — громко окликает водителя Тэхён. — Если будешь так ползти, я тебя выкину к чертям на обочину и поведу сам.
Чонгук улыбается: правильно нащупал. Он отстраняется, оставляя ногу на бедре Тэхёна. Запрокидывает голову, открывая шею, уверенный, что Тэхён посмотрит. Ничего не сделает, но посмотрит, запомнит, и обязательно использует.
Через пару плавных поворотов машина замедляется, останавливаясь, Чонгук считает до пяти в своей голове, размышляя, на что поставить: квартира или отель. Ставит на квартиру. А когда покидает салон автомобиля и видит жилой комплекс, делает другую: квартира для съёма или личные апартаменты. И как бы он ни хотел выбрать второе, чтобы потешить своё самолюбие, реалистично ставит на первое.
Стоит Чонгуку ступить на асфальт, ладонь в уверенном жесте вновь ложится на талию, направляя. Они идут молча, минуя охрану, двери, холл. Входят в лифт, Тэхён жмёт кнопку и смотрит в отражение, расстёгивая пуговицу на рубашке. Чонгук стоит боком, смотрит на металлические двери и чувствует странный холод. Дискомфорт. Он давно не уезжал к незнакомцам. Тем более домой. Не на нейтральную территорию. Пару раз он натыкался на психопатов, и именно то, что они не были на личной территории, спасало его. Выбегать в холл, замотанным в простыню, приятно не очень, но всяко лучше, чем быть изуродованным фриком с больными кинками на холодное оружие. Когда двери открываются, он смотрит в глаза Тэхёна, который кивает ему и снова приобнимает: чуть ближе, чуть теснее. Он не успевает рассмотреть в этом взгляде ничего, что могло бы обнадёжить или напугать; опускает голову и выходит в светлый коридор, приходя к выводу, что даже если Тэхён по неосторожности убьёт его сегодня ночью, он не будет сильно против. Главное — чтобы не покалечил. С этим Чонгук жить не хотел.
Связка ключей падает на мраморную тумбу возле входа, Тэхён зажигает свет, прокладывая Чонгуку за собой путь. Тот молчаливо следует по пятам, замечая краем глаза пару личных вещей — в своей ставке Чонгук ошибся. Обычно он почувствовал бы радость, ликование от победы над очередным сильным духом мужчиной, что не смог устоять и поддался чувствам, привозя почти что шлюху в свою обитель, но сейчас чувствует липкую тревогу.
— Выпьем немного? — Тэхён ставит на барную стойку две стопки и достаёт какой-то неизвестный Чонгуку алкоголь в высокой бутылке.
— Определённо, — Чонгук садится на высокий барный стул, широко разводя бёдра. Ему не нравятся мельтешащие голове мысли, так что алкоголь — то, что нужно.
Тэхён разливает по стопкам небрежно, попадая на столешницу, немного пачкая и свои пальцы. Чонгук наблюдает за тем, как он выпивает первым, а потом берёт свою стопку, подносит к губам и облизывает влажный стеклянный край, с удовольствием ощущая лёгкое жжение на языке — потом в горле, когда опрокидывает жидкость в себя. Интересно, от чего-то другого горло сегодня будет жечь?
— Часто водишь шлюх к себе домой? — спрашивает Чонгук, опустошая вторую стопку следом. Тревожные мысли понемногу отступают.
Тэхён наклоняется через узкую столешницу, насмешливо щурится и слегка зажимает подбородок Чонгука между двух пальцев. С шумом втягивает воздух через приоткрытый рот, глазами въедается в наглый, насмешливый взгляд напротив.
— Так мне тебе заплатить придётся? — хмыкает он.
— Только после рассвета, — Чонгук чуть дёргается, желая уйти от внимательно изучающего взгляда, пробирающегося куда-то в голову, но пальцы сжимаются сильнее, цепляя и двигая ближе.
— Водить домой таких, как ты, не опасно, — цедит Тэхён. Отпускает подбородок, пальцами пробираясь дальше, к затылку, чтобы следом резким движением почти припечатать Чонгука лицом к холодной поверхности — тот едва касается её кончиком носа. Наклоняется к уху и леденящим душу шёпотом говорит: — Опасно ездить домой к таким, как я.
Чонгук усмехается, щекой ложится на стойку, уходя от давления на затылке и показывая, что контроль так просто не отдаст.
— Зачем ты пытаешься меня запугать? Думаешь, это сексуально?
Тэхён в ответ сжимает волосы на его встрёпанном затылке, тянет пряди вверх, вновь останавливая лицо Чонгука напротив своего; подносит к его губам полную стопку и командует:
— Пей.
Чонгука пробирает приятная дрожь. Если кто-то и говорил с ним в таком тоне когда-либо, если кто-то и пытался доминировать, то это и близко не было так глубоко и горячо. Этому давящему своей расслабленностью взгляду хочется подчиняться, а под шумящим властью голосом хочется прогнуться так сильно, чтобы до боли в пояснице. Чонгук послушно открывает рот, и Тэхён заливает в него алкоголь, обжигающими каплями стекающий с уголков губ. Это зрелище завораживает: так, чтобы глаз не оторвать и выпить свою порцию алкоголя, всё ещё держа Чонгука за волосы, у которого начинает гореть кожа головы. Он нетерпеливо ёрзает на стуле, и это от глаз Тэхёна скрыться не может.
— Думаю, тебя это заводит, — хмыкает он, наконец расслабляя пальцы. Но Чонгук, пьяно и упрямо держащий зрительный контакт, остаётся в прежнем положении.
Он видит, но больше всего чувствует, как Тэхён подходит к нему сзади, — каждый тихий шаг отдаётся в ушах громом июльской непогоды — разворачивает барный стул к себе, запускает пальцы за ремень на его джинсах и грубым движением тянет на себя. Ноги Чонгука, что утопает в собственном сознании и неторопливой обработке происходящего, предательски, но предсказуемо подкашиваются, и он падает Тэхёну на грудь, больно ударяясь о неё скулой, но не обращая на это никакого внимания, пока сильные руки придерживают его, ставят на ноги и толкают вперёд.
Чонгук ничего особо не видит, когда они идут по тускло освещённой квартире в спальню — перед глазами стоит лицо Тэхёна: спокойное, холодное, со взглядом, который, кажется, оставил внутри головы Чонгука какой-то отслеживающий маячок — и теперь Тэхён всегда имеет доступ к его мыслям.
По пути от двери до кровати Тэхён снимает с себя рубашку, лёгким движением руки отправляя её к одной из стен. Садится на край постели и смотрит на Чонгука, который словно в замедленной съёмке идёт к нему. У него дрожат колени. Тэхён знает. Он чувствует это, когда Чонгук встаёт между его разведённых ног. И чувствует в этой дрожи благоговение, когда взглядом показывает «вниз».
От тяжести этого взгляда у Чонгука колени подгибаются сами, и он на них
падает, хотя послушным быть — не в его характере, но сейчас даже пальцы слегка дрожат, когда он ведёт ими по плотной ткани брюк, к пряжке ремня, расстёгивает и её, и ширинку следом. Тэхён наблюдает. С придирчивостью мирового судьи на олимпийских играх, словно в конце этой ночи поставит оценки за каждое действие и подробно распишет, где Чонгук промахнулся. В артистичности и технике исполнения Чонгук не сомневается, разве что за сложность программы пока не ручается.
Тэхён приподнимается, позволяя стянуть с себя брюки и бельё, Чонгук не мешкает, у него опыта столько, что он может с завязанными руками всё сделать. И смотрит на Тэхёна, обхватывая горячий член нежной ладонью, облизывает губы, предвкушая, но не зная. Эти томительные в своей сладости секунды неизведанного — Чонгук может лишь примерно предполагать, как Тэхён будет трахать его, и эта неопределённость в определённой степени волнует.
Их зрительный контакт длится ровно до придирчиво вскинутой брови Тэхёна, на которую Чонгук реагирует моментально, опуская взгляд и влажным ртом обхватывая головку — солоноватую, горячую и твёрдую. Лижет её упруго и склоняет голову вбок, чтобы провести языком и губами вниз, до самого основания, размазывая слюну по тонкой коже. С другой стороны — то же самое, чувствуя, как бьётся пульс под челюстью, хотя дыхание пока ничем не перебивает, и отстраняется, облизывается, прислушиваясь к дыханию сверху, чуть потяжелевшему, а потом открывает рот шире и заглатывает до основания — пора задыхаться. Тэхён не двигается, и Чонгук затылком чувствует взгляд, который
давит-давит-давит, и голову по собственной воле опускает резко и ниже, кончиком носа упираясь в гладкий пах. Горло саднит пока что слегка, Чонгук подавляет рвотный рефлекс — это только поначалу сложно, потом привыкаешь — и закладывает корень языка, расслабляя горло, чтобы глубже и легче, но пока что не туже. Тэхён издаёт низкий стон сквозь стиснутые зубы, и Чонгук ожидает почувствовать на голове его руку, которая грубо удержит, когда он соскальзывает с члена, но Тэхён лишь продолжает наблюдать. Это… досадно. И подстёгивает стараться сильнее, как, наверное, никогда до, потому что эти цепкие пальцы в волосах почувствовать хочется нестерпимо, как нестерпимо ноет внизу живота.
Чонгук берёт каждый раз глубоко, до боли на задней стенке горла — которую старательно сжимает теперь — медленными, редкими фрикциями. Его дыхание сбивается и тяжелеет, больше походя на хрип и бульканье, он задыхается, и щёки горят. А Тэхён ужасно скуп на реакцию, что не подстёгивает уже, а начинает злить, и злость эту Чонгук привычно направляет на себя — неужели так плох даже в том, чем годами занимался чуть ли не каждый день? И сосать начинает быстрее, насаживаясь на член всё так же глубоко, плотно, но резче и чаще. Уголки губ неприятно жжёт и даже пощипывает из-за стекающих по ним вязкой слюны с терпкой солёной смазкой в ней — и ещё пузырьками воздуха, которого Чонгуку сейчас до ряби перед глазами не хватает. Тэхён, наконец, стонет громче и чаще, приятным басом лаская слух Чонгука, для которого это — лучшая похвала.
Его ведёт немного, движения становятся смазанными и потерянными, и тогда Тэхён берёт его ладонью под горло, — там, где густой пульс частыми толчками, — придерживает и слегка надавливает, ощущая, как глубоко входит собственный член, как перекатывается твёрдая волна по мягкой шее. На низ живота падает пара капель — слёз Чонгука, что Тэхёна заводит сильнее, и ладонью он давит наверх, заставляя отстраниться. Даёт отдышаться и сглотнуть, с насмешливым блеском в глазах наблюдая, как по подбородку срываются вязкие мутные нити.
— Разденься и подготовь себя. Рубашку оставь, — задумывается на секунду. — Расстегни, но оставь.
Сознание немного проясняется, давящая тяжесть от висков отступает и Чонгук, рассеяно снимающий с себя одежду, даже находит в себе силы немного расстроиться, что не почувствует пальцы Тэхёна в себе. Они у него длинные, цепкие, наверняка могут довести до исступления и крышесносного оргазма, после которого непременно захочется ещё один — только уже с членом вместо них.
Тэхён бросает на кровать смазку и презервативы, ложится выше, упираясь лопатками в изголовье кровати, ожидая представления от обнажённого Чонгука, что коленями встаёт на кровать и расстёгивает сатиновую рубашку, обнажая живот и грудь. Он не знает, в какой позе Тэхён хотел бы, чтобы он растягивал себя, и поиграться с чужим вниманием очень хочется, так что задом не поворачивается, а только шире расставляет колени.
Чонгук выдавливает смазку на всё ещё подрагивающие пальцы, привычным движением входит в себя одним без боли — он уже трахался сегодня, так что это не проблема. Но ему хочется разыграть представление для Тэхёна, что немым зрителем смотрит на него с лёгкой ухмылкой на губах: так, словно действительно думает, покупать или нет.
Продавать себя Чонгук умеет хорошо: прикрывает глаза, входит вторым пальцем и присаживается на них, подводя ягодицы вперёд, опуская их на постель и вытягивая ноги, чтобы после, согнув колени, расставить стопы по двум сторонам от бёдер Тэхёна — так вид куда лучше, он знает. И закусывает нижнюю, припухшую от долгого горлового минета, губу, якобы сдерживая стон, который в действительности даже не зарождается. Он трахает себя тремя пальцами медленно и со вкусом, чтобы Тэхён видел, как мышцы вокруг них плавно растягиваются. А могли бы, кстати, точно так же — вокруг его члена. В комнате слышно только чонгуково сдавленное дыхание и скользкий звук неторопливой растяжки.
— Ты такой тихий, — недовольно говорит Тэхён. — Мне не нравится.
— Так заставь меня кричать, — Чонгук запрокидывает голову, вынимает пальцы и облизывает их, улыбаясь. — Заставь меня скулить.
Он смотрит на Тэхёна с вызовом. Секс давно не приносит ему былого удовольствия, и на эту ночь у него какие-никакие, но ожидания.
Тэхён не отвечает, лишь всё тем же тяжёлым взглядом указывает куда-то на кровать. Чонгук тянется за этим взглядом рукой и нащупывает всё то же знакомое. Пустая упаковка презерватива летит на пол.
— Мне что, трахать себя тоже самому? — фыркает Чонгук, раскатывая презерватив по тэхёнову члену.
— Хочу посмотреть, что ты умеешь. Времени не так много, — Тэхён кивает на панорамные окна, небо за которыми вот-вот начнёт светлеть.
Чонгук двигается аккуратно и тихо, так ловко и изящно, что Тэхён не может перестать созерцать. Чонгук расставляет ноги по бокам от его бёдер, и эту гибкость Тэхён был бы не прочь использовать по-своему; заводит руку за спину, берёт его член в руку и без промедлений на него садится, с глухим шлепком встречаясь ягодицами с бёдрами Тэхёна.
Тэхён видит каждую напрягающуюся мышцу стройного тела и с удовольствием отмечает, что парень сложен его любимым образом: подтянутый и слегка подкаченный, с узкой талией — так обычно выглядят танцоры.
Чонгук за этим взглядом следит, в себя впитывает и для пущей наглядности прогибает поясницу. Руками упирается в крепкую грудь, заставляя Тэхёна лечь чуть ниже. И уже собирается начать двигаться, как по комнате раздаётся звонкий шлепок — от неожиданности Чонгук вскрикивает и тут же прикусывает губу, глядя на Тэхёна отчего-то виновато. Тот этот взгляд пропускает, глядя на касающийся его живота член, с которого на горячую кожу срывается капелька прозрачной смазки, и кладёт ладони на его ягодицы, сжимая их с силой, натягивая нежную кожу до тупой боли, и начинает двигаться сам, отчего Чонгука моментально ведёт: он запрокидывает голову и открывает рот в протяжном стоне. Тэхён резкий и быстрый с самого начала — это немного больно, а ещё очень, очень хорошо. Чонгук кладёт ладони поверх рук на своей заднице и начинает двигаться навстречу, принимая ритм, которым Тэхён ему словно вместо сердца пульс отбивает. Одна рука из-под холодной ладони исчезает: Тэхён берёт Чонгука за горло, не душа, сдавливая кончиками пальцев до боли, до хриплого стона.
— Сучке нравится боль?
Голос Тэхёна хриплый. И такой властный, что Чонгук бы ему подчинился сейчас, завтра, всегда, а пока опускает на его обладателя влажный взгляд, кладёт руки на тэхёнову грудь и впивается ногтями в кожу. Хочется сделать больно в ответ, но всё тело дрожит от быстрых и грубых толчков, и он просто продолжает тяжело дышать и надрывно стонать, едва различимо кивнув. От алкоголя кружится голова, и прямо сейчас хочется выпить ещё пару шотов, чтобы совсем отпустить тормоза, чтобы позволить глазам напротив утянуть в непроглядную тьму, рукам позволить растерзать.
Разбей, растопчи, выкинь. Сожги.
Чонгуку хочется, чтобы как с вещью, как с куклой или действительно шлюхой, на которую плевать. Хотя с последним, наверное, так и есть.
Тэхён упирается местом между указательным и большим пальцем Чонгуку под нижней челюстью, давит вверх, отчего он начинает хрипеть, а не стонать; Тэхён приподнимается и замирает. Смотрит в его подёрнутые поволокой глаза и видит зияющую пустоту. Приятное, бесконечное ничего. Ресницы Чонгука медленно ниспадают, и Тэхён опускает его лицом в подушку рядом с собой, выскальзывая из-под влажного тела.
Чонгук чувствует мягкость постели щекой, в ушах шумит, на языке — кисловатый привкус боли. Он едва ощущает, как Тэхён разводит его колени парой чётких, резких движений; как входит в него, наваливаясь грудью на спину, зато отлично слышит шёпот на ухо, от которого по телу пробегает холодное пламя:
— Я тебя сломаю.
Тревога едва успевает зародиться вновь, как её выбивают следующие друг за другом увесистые шлепки по ягодицам — это выбивает вообще все мысли и воздух. Чонгук жмурится, комкает простыни в руках и дёргается вперёд. Тэхён в противовес хватает за тазобедренные косточки, больно подцепляя кончиками пальцев, тянет на себя, подкладывает, опускает ниже, входит глубже, угол оказывается приятно-болезненным, Чонгук чувствует, как влажнеют ресницы. И как Тэхён скручивает кулак в его волосах, поднимает тяжёлую от сбившихся мыслей голову и держит её на весу — сам он держать её не в состоянии. Тело расслабляется так сильно, отдаваясь во власть Тэхёна полностью. Не предательски — самозабвенно. Так что да: Чонгук скулит, потому что ничего членораздельного — даже стоны — выдавить из себя не в силах.
Зато Тэхён стонет красиво, ярко — в голове у Чонгука это разливается предрассветным морем: тёмным, пугающим, безумно красивым в первых лучах восходящего солнца. Тэхён заполняет под самый край, и он захлёбывается. Хватка в волосах слабеет, Чонгук пытается посмотреть перед собой, но не видит ничего, кроме темноты и пары цветных пятен — свет в окнах от соседних зданий.
Зубы Тэхёна прокладывают себе дорожку от лопаток, сокрытых скрипящей тканью, к шее, приводя в чувства. Чонгук издаёт короткий высокий стон-вскрик, выгибается, чувствует, как стремительно под ним становится влажно, а по телу проходит холодная волна оргазма.
Тэхён, конечно, не останавливается. У него до рассвета ещё время есть. Он чувствует, как тело под ним обмякает на время, как рефлекторно Чонгук сжимается вокруг его члена, а потом пытается из крепкой хватки вновь ускользнуть. Потому что от настигающей вновь чувствительности больно. Неприятно.
— Не дёргайся, — рыком на ухо.
Тэхён перехватывает запястья Чонгука, укладывает их на взмокшую поясницу и держит одной рукой, хотя он уверен, что тот даже не попытается вырваться — держать не обязательно.
Чонгук только едва заметно ёрзает, снова сжимается вокруг члена, уже специально, чувствуя потребность угодить, желая оказаться в этой постели вновь, дотла быть сожжённым. Сегодня. Завтра. Всегда.
Тэхён переворачивает его к себе лицом, на котором с наслаждением наблюдает разбитое выражение. Он не трахает его, а рассматривает: потерянный взгляд, влажные ресницы и приоткрытые припухшие губы, меж которых скользит двумя пальцами. Чонгук на автомате их сосёт, лениво двигая холодным языком. Это Тэхёна не удовлетворяет.
Пощёчины он даёт до цветных искр перед глазами, так что мир обретает былую чёткость. Чонгук стонет, опускаясь ягодицами ниже, пока член Тэхёна не скользит в него снова, каждым толчком пробирая до крупной дрожи. Пальцы во рту Чонгук сосёт старательнее, а затем, вдруг понимая что-то, прикусывает.
Тэхён сжимает его горло, вырывая хриплый скулёж, ненадолго, чтобы следом ударить по губам. Слишком сильно. Чонгук чувствует металлический вкус крови во рту и улыбается. Это заходит слишком далеко для секса с незнакомцем, думает он, пока пальцы давят ему на нижние зубы, чтобы войти глубоко, до корня языка, размазывая кровь. Другой рукой он сжимает его бок в районе рёбер — до лёгкой переливающейся оттенком сладости боли.
— Хочешь сдохнуть в этой постели?
Глаза Тэхёна тёмные, внутри — шторм, готовый вот-вот обрушиться на чонгукову беззащитную сушу. Чонгук к этому шторму тянется, ладонями скользя по потной груди, словно слепой запоминая эти изгибы.
— Если ты хочешь мёртвую шлюху в постели, — между тихими стонами отвечает Чонгук.
— Предпочитаю живых.
Тэхён выходит из него резко, снимает презерватив и дрочит быстро. Кончает на подрагивающий чонгуков живот, пачкая рубашку тоже. Его грудной стон раскатывается внутри Чонгука штормом по и без того буйному морю, следом накрывая успокоением — почти мертвенным. Тэхён марает пальцы в своей тёплой сперме, тут же запуская их в рот Чонгука.
— Дочиста, — командует, убирая влажную чёлку со лба и тяжело дыша.
Чонгук смакует солёную горечь на языке, губу чуть щиплет. Он едва держит глаза открытыми, когда Тэхён из ощущаемого вокруг пространства исчезает. А после — отключается.
*
Утро придавливает не хуже ночи. Чонгук с трудом открывает глаза, различая просачивающийся сквозь тяжёлые шторы свет. Он надеялся возродиться фениксом сегодня, а в итоге чувствует, как его предаёт собственное тело — ноющее и саднящее.
Чонгук осматривает комнату медленно скользящим взглядом: она слишком белая, слишком простая, в ней нет души и тёплого уюта. Практично, ненавязчиво. Он такие не любит. Наученный опытом, он не пытается сесть, а перекатывается на бок и сразу встаёт, оттолкнувшись руками от кровати. Наверное, он мог бы принять душ, прежде чем уйти, но и так уже задерживается гораздо дольше положенного. Поэтому одевается быстро, заправляя испачканный край рубашки в джинсы и недовольно морщась от соприкосновения загрубевшей ткани с кожей. Выходит в коридор, путь по которому со вчера не помнит, но безошибочно доходит до кухни, на которой они с Тэхёном вчера пили.
— Деньги на тумбочке в прихожей.
Чонгук вздрагивает, слыша тэхёнов голос — с утра отдающий дребезжащей хрипотцой. Быть может, при других обстоятельствах он был бы и рад его слышать — даже где-нибудь в районе своего затылка, пока его втрахивали бы в одну из стен, но сейчас убраться отсюда хочется нестерпимо. Хороший секс вызывает зависимость, привязывает даже чёртовым запахом, а Чонгуку не то чтобы нужны якоря.
— Ты серьёзно думаешь, что я шлюха? — скучающе спрашивает Чонгук, глядя на макушку Тэхёна, что сидит на диване к нему спиной и пьёт кофе, запах которого противно забивается в нос.
— Нет, — Тэхён оборачивается с обаятельной полуулыбкой. — Я должен тебе за время после рассвета.
Эта перемена в его настроении: от жёсткого и властного ночью к по-доброму насмешливому утром — смущает и приводит в растерянность. Чонгук складывает руки на груди и хмурится.
— Кстати, пробный период мне понравился, — теперь улыбка Тэхёна больше походит на оскал, и перемена в настроении не кажется больше такой резкой. — Оставь визитку.
— Вызови мне такси, — фыркает Чонгук.
Тэхён качает головой, встаёт с дивана и вальяжной походкой идёт к Чонгуку.
— Сам не умеешь?
Он оказывается рядом слишком быстро. Чонгук хочет отступить назад, но при первом же движении лопатками упирается в стену. От взгляда Тэхёна, едкого, прямого, с игриво приподнятыми над веками бровями — не по себе.
— А манерам тебя не учили? — Чонгук опускает руки и старается выглядеть увереннее. Его так просто не пронять.
Тэхён кривит губы в усмешке, упирается локтем в стену сбоку от Чонгука, опаляя шею горячим дыханием — одним словом:
— Учили.
И оставляет поверх поблекших засосов новый, яркий и болезненный.
— Отъебись, — шипит Чонгук, упираясь ладонями ему в грудь. Ситуация, в самом-то деле, вызывает волну напряжённого возбуждения в затылке, но он рубит на корню — у него всё ещё, вообще-то, есть характер. Сучий, к слову.
Что Тэхёна, кажется, мало волнует: он лишь сильнее придавливает Чонгука к стене и кусает нежную кожу ближе к челюсти.
— Не в настроении?
— Я сказал: отъебись, — Чонгук сглатывает: быть зажатым пугает его. — И так всё болит от тебя.
Тэхён отстраняется и окидывает его изучающим взглядом, от которого вчера мурашки по коже расходились — сейчас, впрочем, тоже.
— Такси будет ждать внизу, — его голос меркнет до будничного в секунду.
Тэхён разворачивается и уходит, а Чонгук выдыхает. Напряжение неприятным зудом расходится из плотного узла под желудком по всему телу. На выходе из квартиры он в самом деле замечает несколько свёрнутых купюр. Закатывает на это глаза, думает долю секунды, а потом берёт ручку и на одной из них пишет свой номер. Возможно, оно того стоит. Возможно, он не против бросить якорь: не сейчас, так потом.
*
В его квартире уюта тоже нет, несмотря на обилие всяких мелочей «с душой», которые он годами собирал вокруг себя. Если бы его жизнь сейчас нужно было описать одним словом, Чонгук бы выбрал «бесцветная». Он сидит за письменным столом напротив окна и пьёт крепкий чай без сахара, глядя на стекающие по стеклу капли дождя. Осень в этом году не радует его, как в прошлом. Тогда, после успешной сдачи первых экзаменов в университете и каникул, он думал, что его жизнь налаживается. Новые знакомства, перерастающие в дружбу, профессия, на которую он действительно хотел учиться — это вдохновляло и радовало. Он дышал иначе: глубоко, ощущая каждый вдох, каждую минуту жизни. Жизнь в общежитии тоже была приятной и весёлой, даже шумные соседи не волновали его.
А потом внутри что-то с тихим, едва различимым хрустом, надломилось. Словно в один день у мира исчезли цвета — привычно, как раньше, до переезда в Нью-Йорк. Он больше не мог ходить на пары, а если и ходил — превозмогая себя, ненавидя каждое мгновение, проведённое вне своей постели. Каждое повседневное дело давалось тяжело, а любые социальные контакты ужасно раздражали: все вокруг всё ещё были активными, полными жизни и желающими помочь, что только сильнее загоняло в воронку тоски. Чонгук понимал, что не хочет такой жизни: каждый день ходить на пары, делать домашнее задание, проекты — ещё несколько лет, как в школе. Чтобы потом пойти на работу и снова жить по расписанию, которое будет тянуться отныне и на всю жизнь. Его тошнило от этой мысли. Эйфория от новой жизни прошла быстро.
Крепкими моральными устоями Чонгук не блистал никогда, так что выход из своей ситуации нашёл тоже быстро. Недурная наружность, нравящаяся мужчинам, позволяла получать то, что он хотел, за редкий секс, иногда свидания и сопровождение на разного рода мероприятиях: не всегда приличных, но никогда — из ряда вон. Денег не жалел никто, потому что хорошо выглядеть — затратно, это Чонгук им втолковал быстро и доступно; особенно нельзя жалеть денег для мальчика, который всегда умел достойно держать себя в обществе. А хорошо трахаться — подавно. Не зря это было его хобби со старшей школы. Так что да, так он ни в чём не нуждался, даже смог выудить из особенно нежного и доверчивого Мару квартиру: пускай и студию, пускай и далеко не в центре, но вложение всё равно отличное. А ещё он не был вынужден жить по расписанию.
Только вот жизнь — всё ещё бесцветная и лишённая смысла. Ненависти к себе — больше с каждым днём за бездействие. Чонгук отпивает остывший чай и закрывает глаза. Эта ночь немного утолила необходимость отпустить боль. Ему нравилось, когда с ним обращались грубо, небрежно, так, словно он ничего не значил. Ему нравилось не значить. Тогда он всё по жизни делал правильно. Ведь только значащие люди живут иначе.
Боль, ненависть и тоска были такими привычными, родными, что менять их ни на что не хотелось. Тот короткий период, на который он расстался с ними в прошлом году, показал одно — Чонгук так жить не умел. И, наверное, не хотел.
А ещё он не умел любить. Ни родителей, ни друзей, ни жизнь. И сейчас он действительно не понимал, зачем продолжает существовать. Надежды, что он просто ещё не встретил людей, которых смог бы приютить в своём холодном сердце, не теплилось. Мыслей, что однажды что-то изменится, щёлкнет, разгорится внутри — и он примет мир вокруг с теплотой в душе и любовью, давно не было. Если он и любил, то только грубый секс, алкоголь и саморазрушение. Это приятной негой растекалось по всему его телу и сознанию. В этом и был его смысл. Неправильный, уродливый смысл жизни.
Не счесть, сколько раз он думал о смерти во время секса, подобного вчерашнему. Когда в голове одна мысль: «придуши, пожалуйста, посильнее,
дай сдохнуть», потому что это было бы чертовски правильным концом для него. Даже немного лиричным.
Чонгук отставляет кружку в сторону и берёт чистый лист бумаги, чтобы замарать его карандашом: мысли и дождь отлично вдохновляют на какой-нибудь очередной бесполезный рисунок, который он скомкает и выкинет. Вот бы свою жизнь скомкать и выкинуть. Чонгук усмехается.
До конца недели хочется запереться дома, никуда не выходить и просто лежать в постели, ни о чём не думая. Первые пару дней действительно получается: Чонгук только листает соцсети, пьёт воду, доедает остатки еды из холодильника, состоящие в основном из йогуртов, овощей и фруктов, принимает ванну по несколько часов, пока вода в ней не становится совсем холодной. Игнорирует все просьбы своих «знакомых» сопроводить их куда-то или встретиться, чтобы «отвлечься от повседневной рутины». Единственное, что мешает ему потерять связь с реальностью полностью, — иногда всплывающий в воспоминаниях взгляд, который холодной дорожкой пламени преследует его каждый новый день, облизывая лопатки. Чонгук вздрагивает каждый раз, когда, засыпая, чувствует кожей фантомные прикосновения, слышит в голове низкое «я тебя сломаю» и мечтает быть сломанным. Сегодня ночью это ощущается особенно болезненно, словно тысяча острых осколков льда врезается в его кожу. Так что он садится на вибратор напротив зеркала и трогает себя, с удовольствием замечая, что немного похудел за эти дни.
Чонгук снимает себя на камеру телефона — без лица, конечно, — думает, что может отправить это кому-нибудь из своих папочек, которые очень любят такие видео и не меньше любят дарить подарки за это. Он дрочит себе влажно и рвано; пошло, наигранно стонет. А потом больно закусывает губу, когда на экране отображается входящий звонок с незнакомого номера, который он думает отклонить, но щекочущая надежда скребёт по душе, и он берёт трубку, затихая.
— Не удивлён, что ты не спишь так поздно.
Голос на том конце отзывается в Чонгуке приятным холодком в кончиках пальцев, он сильнее сжимает член в плотном кольце из пальцев, на которые стекает капелька естественной смазки, и прибавляет режим на вибраторе, даже не стараясь дышать тихо.
— Кто-то уже трахает тебя? — с плохо скрытым недовольством спрашивает Тэхён.
— Нет, — выдыхает Чонгук. — Тебя же здесь нет.
— Значит, один развлекаешься? — и слышит улыбку в его голосе.
— Да, — стонет в трубку, совсем близко к тому, чтобы кончить.
— Ты нужен мне на выходных, — Тэхён говорит это так, словно у Чонгука нет варианта отказаться.
— Может быть, — Чонгук опускает голову, его бёдра дрожат. — Я могу быть занят.
— Значит, освободишься, — его голос приобретает ту самую рокочущую интонацию, с которой он говорил той ночью.
Чонгук стонет громко, насаживаясь ниже, сдерживает подступающий оргазм.
— Хорошо, — он не знает, на что соглашается и не понимает, почему вообще соглашается — скорее всего из-за того, что согласился бы сейчас на что угодно от Тэхёна.
— Я пришлю всё в сообщении. А ты в ответ — пришлёшь себя.
В динамике наступает тишина, и Чонгук со сломленным стоном кончает себе на живот, дышит тяжело, запрокидывая голову на край кровати. Ему чертовски хорошо.
Спустя пару минут Тэхён присылает ему короткое «в воскресенье в семь вечера за тобой заедет водитель. Одежду привезут в субботу, пришли свои замеры». Чонгук облизывает губы и отвечает заученными наизусть цифрами — каждый такой, как Тэхён, хотел одевать его по-своему. А следом скидывает недавно записанное видео.
Ответ приходит лишь через несколько часов — около пяти утра, когда начинает вставать солнце, а Чонгук еле держит глаза открытыми, дочитывая какую-то очень заумную статью об ультрадисперсной пыли.
T-hyung
Я живого места на тебе не оставлю.
Чонгук на это лишь улыбается — не то чтобы он мог быть против.
Jk
Уж надеюсь.
*
В пятницу приходит осознание, что пора бы выбираться из выстраиваемой вокруг себя скорлупы, потому что с каждым днём это делать становится сложнее. К тому же спустя несколько дней сообщений и звонков без ответа самый одержимый воздыхатель присылает подарок — тонкий браслет из белого золота с кроваво-красными рубинами, который Чонгуку действительно нравится, так что он не может отказать ему о встрече.
Это светское мероприятие, которые Чонгук любил и ненавидел. Любил, потому что было тихо, спокойно, его никто не пытался снять и облапать, как это бывало в клубах. Ненавидел примерно за то же — слишком скучно, душно, неинтересно. Мару по стандартным меркам красоты привлекательный, даже сексуальный: ему чуть-чуть за сорок, и строгость его вечно спокойного лица раньше привлекала Чонгука — когда они только начинали. Он вообще один из первых у него, так что в этом есть что-то сентиментальное каждый раз. Иногда Мару зовёт его просто посидеть в ресторане и поплакаться о своей жизни, что, если на чистоту, ужасно раздражает. Трахается он тоже не очень, пару раз даже обронил, что любит его — Чонгука от этих воспоминаний тошнит. Он видит, какой Мару жалкий за всей этой напускной важностью и спокойствием.
Никто здесь, в этом помпезно обставленном зале, этого не знал, не видел, Чонгуку это душу не грело, на руку не играло, но ему нравилось иногда больно давить: когда настроение совсем дерьмовое, он седлал его бёдра и говорил всякие мерзкие вещи, жестокие и обидные до той степени, что Мару под ним плакал, а Чонгук чувствовал приятную липкую власть, когда тот со всхлипами просил дать ему кончить в него, но он соскальзывал с его члена в последний момент и молча наблюдал за тем, как Мару исступлённо себе додрачивает. Чонгук не кончал. Каждый раз, когда этого удавалось избежать. Потому что каждый такой оргазм был неприятным, словно подтягивающим мышцы, после разрезающий тупым ножом. Он чувствовал себя выжатым в плохом смысле.
Мару он не бросает только из-за тупой ностальгической привязанности, словно бы оставь он его, оставит и надежду на то, что однажды он разорвёт все эти порочные связи и вернётся к обычной жизни. Которую он, к слову, не желал тоже. В итоге жизненных выборов Чонгук старается как можно меньше кончать под или над кем-то, а ещё стоит в окружении незнакомых людей, пьёт шампанское и слушает не интересующие его разговоры.
— Вам не кажется, что Айден точит на нас зуб? — спрашивает один из мужчин, что пришёл сюда с обворожительной дамой — которая, правда, глаз с Чонгука не спускает, и он не понимает, из зависти или желания под него лечь.
— С чего вы взяли? — беспристрастно спрашивает Мару. Его главная фишка — умение вести нейтральный диалог.
— Мне кажется, он сближается с местной полицией. Это не сулит ничего хорошего.
Чонгук отводит отсутствующий взгляд в сторону. Его этот разговор не интересует ни капли, он даже не знает, чем занимаются эти люди. Молчать и хорошо выглядеть — его основная задача.
— Тогда всё, что нам нужно сделать, — не подставиться, — безразлично пожимает плечами Мару.
Телефон раздаётся вибрацией в кармане брюк, Чонгук с облегчением извиняется и выходит в коридор.
— Мне начинает казаться, что ты ко мне неравнодушен, — вместо «привет» говорит он в трубку.
— Проверяю связь, — Тэхён звучит немного пьяным, — хочу знать, что если моя принцесса не приедет на бал, я смогу её найти.
— Что, отследишь мой телефон? — хмыкает Чонгук.
— Уже, — отвечают ему с усмешкой.
— Ну и где же я?
— На вечере в «Маркет Плаза».
Чонгук ничего не отвечает. Потому что Тэхён прав. И тут несколько возможных вариантов: он сам тут, что вряд ли, потому что уровень таких мероприятий — явно не для него; он действительно отследил его телефон, что, возможно, немного жутко; или он просто угадал, потому что Чонгук, очевидно, должен быть здесь. Хотелось бы надеяться на последнее.
— Жаркая ночь впереди, да?
Чонгук чувствует в голосе Тэхёна едва различимые бурлящие нотки, которым кто-то другой вряд ли бы предал значение, но он чувствует людей хорошо и манипулирует, кстати, не хуже:
— Знаешь, — Чонгук вытягивает перед собой бокал, — смотрю сейчас на свою руку и не вижу на ней обручального кольца. Так что, — он цыкает языком. — Не твоё собачье дело.
— Я подумаю, что с этим можно сделать.
Чонгук удовлетворённо хмыкает: обвести вокруг пальца, даже безымянного, можно кого угодно.
— У тебя два варианта: надеть на эту руку кольцо или отрубить её.
Главное — задать правильную динамику: Чонгук кладёт трубку первым и возвращается в зал.
Этот звонок отбивает у него настроение ко всему: не хочется ни пить, ни есть, ни трахаться. Всё вокруг кажется пресным и нудным. Он посещает такие мероприятия каждую неделю, иногда не один раз, уже в течение года — и ему это, по правде говоря, осточертело. Все эти накрахмаленные воротнички, утянутые корсетом талии, слишком манерные мальчики, не знающие себе цену. Разговоры ни о чём, но с претензией на светскость и важность. Чонгук, может быть, был одним из них, но точно знал: ему место где-то повыше. Где о статусе говорят взгляд и манера держаться, где входящий внутрь мужчина — абсолютно точно не Мару или Айден, — лишь посмотрит на тебя — и заставит трепетать, взгляд опускать и действительно уважать.
Думать об этом, находясь в эпицентре абсолютно противоположного, невыносимо. Лишь несколько бокалов крепкого вина помогают ему продержать приветливое лицо до конца вечера.
После которого он садится к Мару в машину и в прострации перебирает рубиновые камни пальцами.
— Я хочу выпить ещё.
— Может быть, чего-то послаще? — Мару хитро улыбается и кладёт на язык таблетку, чуть придвигаясь к Чонгуку.
— Нет, — Чонгук отказывается всегда. До наркотиков он опуститься всё ещё не мог, даже если очень хотел: такие зависимости пугали его. — Хочу текилу.
— Дома есть, — Мару кивает и берёт лицо Чонгука в ладони — аккуратно, нежно. Чонгуку ему в лицо хочется плюнуть.
Мару целует его по пути до дома: очень влажно, безвкусно и с навязчивыми поглаживаниями по шее. Чонгук запивает это текилой из горла. Ему нужно много, очень много алкоголя, чтобы переспать с ним сегодня. Хотя, может быть, он может немного смухлевать.
Пространство вокруг неустойчиво пошатывается, когда Чонгук подходит к Мару и протягивает бутылку, прося выпить с ним, хлопая ресницами; его глаза просящие и грустные — мужчина пьёт, и вкупе с наркотиками это делает его уязвимым и управляемым ещё больше обычного.
Чонгук толкает Мару на диван и снимает его брюки с бельём до колен. В душе — надежда, что у того даже не встанет, но стоит едва коснуться губами шероховатой кожи бёдер — он реагирует мгновенно. Чёртов Мару обожает чонгуков рот.
На самом-то деле Чонгук выбирает меньшее из зол. Лечь под Мару сегодня он бы не смог — морально его выворачивало от мысли об этом, и у Чонгука уж точно не встал бы член. А Мару любил извиваться от его минета, как сучка — ни грамма от верхнего, ни капли доминантности. Впрочем, у всех его «папочек» от понятия этих слов — только лёгкие шлепки по заднице и желание слышать заветное слово в свой адрес. Попасться на такого, как Тэхён, было божьим благословением, которое случалось с Чонгуком до этого лишь единожды: как раз где-то полтора года назад, на пике своей университетской активности, но тогда Чонгук не был заинтересован в подобного рода отношениях, и рыбу свою упустил.
Чонгук сплёвывает сперму на паркет и встаёт, поправляя костюм. Мару лежит с прикрытыми глазами и тяжело дышит. Едва ли он сможет сегодня встать.
— Отдохни хорошенько, папочка, — холодно бросает Чонгук и уходит, захватив с собой недопитую бутылку текилы.
До его квартиры отсюда не меньше десяти километров, но он решает немного пройтись пешком, позволить ветру сдуть с него липкий запах фальши, а самому — допить оставшийся алкоголь, от которого сегодня опьянение сильнее, чем обычно. Чонгук думает, что всё же часть веществ с таблетки попала ему на язык, пока они целовались с Мару в машине. Думает, что пора уже бросить его, и плевать на всю сентиментальность и невозможность вернуться к обычной жизни после этого. Кому вообще эта обычная жизнь нужна?
— Какая же херня, — говорит Чонгук сам себе, садясь на скамейку и упираясь ладонями в лоб.
Его тошнит, он хер знает где, а ещё нужно вызвать такси, что в целом очень просто, но отчего-то по щекам катятся слёзы бессилия. Слёзы всепоглощающего одиночества. У него нет ни одного контакта в телефоне, по которому он мог бы позвонить сейчас, попади он в беду. Совсем рядом шумит скоростная трасса, и Чонгук думает, что выйди он на неё, сбей его кто-то — за его телом в морг даже никто не приедет. Никто просто не узнает. Хотя, может быть, чёртов Мару. Ему всегда до Чонгука дело есть, только от этого не легче: когда до тебя никому нет дела — это не так уж и плохо, даже комфортно в каком-то смысле, а вот когда дело есть тому, кому ты при удобном случае в лицо бы с презрением харкнул, это в абсолюте своём мерзко.
Чонгук резко выдыхает, словно собирается выпить шот текилы, и вытирает слёзы, мгновенно переставая плакать. Он вызывает такси и едет домой. За окном переливаются огни Нью-Йорка, к которым он ничего не чувствует. За окном течёт время, течёт его жизнь, к которой он тоже ничего не чувствует.
Он просто ждёт, когда что-то сломает его окончательно.
