***
— …Давай шустрее, левой ногой, правой ногой, остальное само пойдёт, это называется ходьба, — подбадривал пьяный Кирштейн, придерживая за талию не менее пьяную Микасу. Придерживая, пожалуй, несколько выходя за пределы допустимого (равно как и талии), но Микаса, трезво оценив ситуацию, решила, что за это Кирштейн огребёт завтра… ну, точнее, уже сегодня. Словом, когда она, Микаса, проспится и сможет достаточно твёрдо стоять на ногах без посторонней помощи. Тем не менее… — Ещё одно слово, Кирштейн, и я тебя… — пробурчала Микаса. Она уже собиралась сказать, что именно она с ним сделает, как вдруг почувствовала, как её нога словно провалилась в пустоту. Ощущение, впрочем, продолжалось долю секунды и было обусловлено до обидного тривиальной причиной: — Зар-раза… — прошипела она, огорчённо глядя на оторвавшийся в самый «подходящий» момент каблук. Вот и здрасте-пожалуйста… — За всю жизнь всего три раза их надевала, — проворчала Микаса, — Теперь ещё и на новую пару… А-ай! Кирштейн ничтоже сумняшеся закинул смешно взвизгнувшую от неожиданности девушку себе на плечи, ладонью обхватив её за свесившиеся ему на грудь руку и ногу, а затем поднял с земли злосчастный каблук. Плечо скользнуло по щеке Кирштейна, заставив Микасу дёрнуться. — Ты чего колешься? — возмутилась Микаса, ощутившая жёсткую щетину даже сквозь добротную ткань прокуренного пиджака. — Уж потерпи, — процедил Кирштейн, поудобнее перехватывая шестьдесят килограмм пьяной женственности, — не собираюсь ждать, пока ты в одном тапке до общаги доковыляешь. — Ты же вечером бритый был? — зачем-то уточнила Микаса после непродолжительного молчания. — Это было вечером, — проворчал Кирштейн, — а сейчас уже почти утро. — Знаешь, Кирштейн, спасибо тебе, — сказала Микаса. Когда не нужно было концентрировать внимание на переставлении собственных ног, сохранять тишину оказалось гораздо сложнее. — М? — коротко промычал Жан. — Последний раз меня папка на шее катал, — усмехнулась она, — Мне тогда лет семь было… капец, как быстро летит время. — Да-а, — протянул Кирштейн, — А я вот у бати на плечах в детстве не ездил: упасть боялся. Батя у меня здоровенный был, шо пиздец… — Представляю, — усмехнулась Микаса. Кирштейн был одним из немногих, на кого она была вынуждена смотреть снизу вверх. — Да ни хрена ты не представляешь, — хмыкнул Кирштейн, — Я больше в мать пошёл. А батя был примерно на голову выше, чем я сейчас, и шире раза так в два. Ёбаный богатырь. Он, чтоб ты понимала, кулаком убить мог спокойно. Мы как-то к деду с бабкой ездили, в провинцию. Идём, короче, по обочине, там телега стоит, в неё лошадь запряжена. Так эта тварь его укусить хотела. А он ей пальцы в ноздри засунул, своротил набок, — она вместе с телегой на землю пизданулась. Кирштейн громогласно заржал, однако Микаса ничего смешного в этой короткой истории не увидела. — Короче понятно, в кого ты такой отбитый, — резюмировала она.***
…Как выяснилось после непродолжительного осмотра собственного тела, спала она сегодня, как и Кирштейн, не раздеваясь. Его необъятный пиджак, кстати, всё ещё кособоко висел у неё на плечах. Стянув его с себя, Микаса обнаружила во внутреннем кармане небольшой блокнот, листы которого были сплошь изрисованы всякими набросками. Лица Саши, Конни, Марко… изрядную долю страниц занимали её, Микасы, портреты. Были там и другие рисунки: воины самых разных эпох, фантастические существа из элдийской мифологии, какие-то твари, облик которых в принципе не поддавался описанию и никак не мог быть порождением человеческого разума… следующие несколько страниц Микаса пролистала торопливо, чувствуя, как у неё начинают пылать уши, и облегчённо вздохнула, обнаружив на очередном листе безобидный пейзаж…***
— …Как сама? — в чёрт-те какой раз спросил Кирштейн, укладывая её на кровать, — Точно тазик не нужен? — Да в порядке я. Всё, Кирштейн, уйди. А то я завтра проснусь со страшным похмельем, и ты сам рад не будешь… — Не-а, не уйду, — Кирштейн плюхнулся на кровать рядом с ней, — мне до дома ещё час топать, а я, знаешь, тоже хочу немного поспать перед сегодняшними парами. — Кирштейн… — Микаса попыталась придать своему голосу грозный тон, хотя оба понимали, что сейчас она не станет шевелить даже пальцем. Даже чтобы прописать Кирштейну тумаков, — когда ты успел стать настолько борзым?.. — Как бы тебе сказать, Мика, — философски пробурчал Кирштейн, подкладывая её бедро себе под голову в качестве подушки, — понимаешь, алкоголь это зло, и я сейчас очень злой. Микаса где-то с полминуты пыталась осмыслить сказанное, а когда поняла, смогла лишь беззвучно заржать в подушку. — Кирштейн, завязывай, — пробормотала она, слегка подхрюкивая между словами, — говорить метафорами это не твоё… Ответом ей был громогласный всхрап.***
— …Как сама? — заметно посвежевший Кирштейн наконец вернулся, на ходу отпивая что-то из невесть откуда взявшейся бутылки. — Да вроде бы нормально, — ответила она. — На вот, хлебни, — Кирштейн протянул бутылку Микасе. Та мрачно угукнула, прикладываясь губами к горлышку. Ноздрей коснулся ненавязчивый запах чего-то кисломолочного и, внезапно, соленых огурцов. — Это что? — Живая вода, — съехидничал Кирштейн, и после недолгого молчания спросил, — Ты зачем так наклюкалась? Знала же свой лимит. — Не знала, — возразила Микаса, — Кирштейн, имей совесть! Откуда мне было знать, сколько я могу выпить, когда меня Саша впервые в жизни на попойку вытащила! — Имею я много кого, и совесть в том числе, — съехидничал Кирштейн. — Послушай, ты сам не лучше, — Микаса снова отхлебнула из бутылки и поставила её на тумбочку. На ходу подхватывая полотенце, она протиснулась мимо Кирштейна, направляясь в незанятую пока что душевую. — Тем не менее, это я тебя тащил, а не наоборот, — хмыкнул он ей вдогонку, — Зодумайся.***
— Ну и как она? — словно бы между делом поинтересовался Конни в курилке. — Да вроде бы живая, — невозмутимо ответил Кирштейн, смачно затягиваясь «Георгиной». — Кончай темнить, ты понял о чём я, — заинтересованно сверкнул глазами Спрингер, — Твоя помятая морда со следами вчерашнего порока на лице всё сама за себя говорит. — А, ты про это, — ухмыльнулся Кирштейн. И, выдержав театральную паузу, ехидно осклабился, — Не скажу.***
— Ну и как он тебе? — весело промурчала вполголоса Саша, подперев щёки ладонями. — Саш, я тебя сейчас стукну, — угрюмо буркнула Микаса. — Злая ты, — нарочито обиженным тоном сказала Саша, — чуть что, так сразу «стукну»? — Саша, как тебе Кирштейн? — Микаса лицом и фигурой передразнила Сашу, рассчитывая срезать подругу, которая порой вела себя хуже любого врага. — Ну, в принципе нормально, — ничтоже сумняшеся ответила Саша. Микаса сначала не сообразила. А когда сообразила, с немым вопросом уставилась на Сашу. Саша на немой вопрос ответила взглядом, не оставляющим даже тени сомнений. — Ты мне никогда не говорила, — констатировала Микаса, чувствуя, как в её картине мира происходят тектонические сдвиги. — Так ты и не спрашивала, — продолжала сохранять поразительную невозмутимость Саша.