***
Вернувшись в квартиру, Фукусуке простоял в коридоре целую минуту. Ничего не думал, ничего не чувствовал — в голове звенело, точно от четкого удара в висок. «Т-ты вернулся?», — робкий, дрожащий голос вернул его: да, конечно, как он может думать о себе, об отце, о том доме и прочем, когда есть… когда есть Сёкити. Пройдя в комнату, он начал осматривать парня, словно видя впервые, от согнутых и перевязанных веревкой ступень, вверх по белоснежной коже, на которой расцветали новые синяки на местах, где Фукусуке его вчера трогал, к подрагивающему животу и груди со следами от зубов и наконец, останавливаясь на чужом лице. Заплаканном лице. — Надеюсь, ты не скучал тут без меня, Сёкити? — Садясь на край кровати, он наклонил слегка голову, по-лисьи ухмыляясь, рукой оглаживает ступни. — Ты не пытался кричать? Твой сорванный голос мог бы стать помехой. — П-помехой? — Вздрогнув всем телом, поджимая к себе ноги ещё сильнее, будто стараясь максимально отстранится, Сё-кун бегло всматривался в чужое лицо. Страх дребезжал подобно стеклу фужера. — Ты боишься меня? — Удивление в голосе не было чем-то поддельным. Фукусуке помнил страх по детству: по выпрямленной спине, огромной дубовой парте, палящему солнцу, от которого рубашка прилипала к коже, тикающим в дальнем углу часам. «Ты разочаровываешь меня», — так звучал страх, не касаясь его, наоборот отдаляя от себя, создавая пропасть, которую никогда не преодолеть. «Ты не похож на моего сына», — громче грозы, тайко и колокольчиков над входной дверью. — Развяжи, — Сёкити говорил уверенно, хоть взгляда своего и не поднял. На запястьях веревки натерли кожу: самого Фукусуке такое только больше заводило, но не потому, что он извращенец, наслаждающийся болью, а потому, что как и любые другие следы на теле Сё-куна — это знак покорности, обладания и… секса. Их секса. — Ты ведь сбежишь, — потолок белый, с трещинами напоминал о том, что они с Сёкити разные: в том доме ничто не могло быть неидеальным — попущения только для тех, кто не будет победителями [сестёр][других людей][не тебя][ведь ты][ты наследник][лучший из лучших][твердая воля][холодный ум][и дыра в груди]. — Я не могу верить твоим- обещаниям. Ты уже предал меня, Сё-кун. — М-мразь, — он вновь задрожал, когда Фукусуке прикоснулся к члену, провёл рукой от основания до головки, чуть надавил, дразня, на уздечку. — Как ты думаешь, что лучше: безразличие или ненависть? Но Сёкити не ответил. Как обычно.***
Жарко. Цикады стрекотали. Огромная ива посреди сада опустила листву в маленький пруд. «Тут и, правда, ничего не изменилось», — Фукусуке прикрыл глаза, чувствуя странную усталость, навалившуюся на плечи. Нинья поставила тарелку с арбузом, садясь рядом. Она была похожа на большого непоседливого ребенка, а не взрослого. Но судить её он не мог — раздражающее чувство, колотило в груди, шепча в уши противное, темное, отвратительное: то зависть, расцветающая внутри цветами. Теми самыми злополучными хризантемами — сорви и выкини. Выкини и сорви. Тошно. Отвратно. Мерзко. — Ты чем-то обеспокоен? — Сестра взяла большой кусок, по-детски бессмысленно понюхала его и только после этого откусила. Жуя, противно чавкая, она продолжила. — Я думала, тебе нравится твоя новая работы. Ты был доволен, когда смог устроиться в ту парикмахерскую на стажировку. — Не жуй с набитым ртом, — да, он был доволен. В свои шестнадцать казалось, ничто и никто его больше не остановит. Ничто не ограничит. Ничто. — Я думаю открыть свой салон. — М? Разве не ты кричал громче всех, что никогда не займешься какой-либо управленческой деятельностью? — Ехидная улыбка омолодила девушку ещё лет на пять. — Случился форс-мажор, — прикрыв глаза, Фукусуке невольно вспомнил лицо Сёкити. Полное отчаяния, с красными от слёз глазами, но непоколебимой верой, сверкающей отбликами на радужке. Звенит колокольчик, над дверью; мягкая поступь звучит глухим стуком и скрипом деревянного пола; платиновая макушка блестит на солнце вместе с роскошными серьгами и колье, лежащим на ключицах — такая привлекательная и манящая деталь, приковывающая взгляды. Агния, будучи самой старшей, приняла от отца самое лучшее: стойкость духа, консервативную строгость, переходящую в утомительное занудство, и деловую хватку. Увидеть её в доме раньше полуночи — признак огромной удачи. Фукусуке любил Агнию больше других сестер — она никогда не задавала лишних вопросов. — Как мать? — Она не спешила сесть рядом: через тридцать минут она упорхнет, точно птица, спеша на очередную встречу, а быть на ней в помятых штанах ужасающе неприлично. Отец бы не одобрил. Он ничего не одобрял. — Всё также, — Нинья, подогнув к себе ноги ближе, резко погрустнела. — Прогнозы врачей не утешительны. — Ясно, — Агния машинально запустила пальцы в волосы Фукусуке, перебирая пряди, она задумчиво смотрела вперёд. Он не отпрянул, наоборот поддался чужим рукам, прикрыв глаза. Это напоминало о детстве. Долгие летние дни с палящим солнцем; прохладная ночь со звоном колокольчиков; утро с нежными прикосновениями матери; завтрак за общим столом, в тишине, но легкой улыбкой Ниньи, непоседливой как всегда; Агния, сидящая за уроками до самой ночи; отец с хмурым взглядом и тяжелой рукой. В этом доме будто не существовало иного времени, кроме «тогда». Точно запечатанной в маленькой коробке, оно всегда будет здесь, стоило только открыть. Но Фукусуке не хотел бы открывать. «Тогда» — это время беспомощности, страха и желания понравится. Желания быть выше, сильнее, быстрее — иначе обольёт холодной водой от чужого «как и думал, ты не мой сын». «Я всегда знал, что ты от Хиротаки, этого безродного, отвратительного червя, способного только унижаться ради повышения зарплаты, ничего другого не умеющего, человека, цена чьей жизни сравнима со свиньей». Фукусуке не хотел этого — от одной мысли тянуло блевать: хотелось вывернуть самого себя наизнанку, соскоблить оскорбление со стенок, чтобы те перестали отравлять, вытряхнуть, точно обыкновенные джинсы и выкинуть мусор в бак. — Как твой салон? — Он не выдержал тишину первый. — Сеть салонов, — Агния гордо поправила брата, потянув за волосы вниз, чтобы тот откинул голову назад. — Прекрасно. У тебя уже корни видно — решил вернуть родной цвет? — Руки просто не доходят, — Сёкити ведь такой беззащитный, маленький, слабый: Фукусуке не мог оставить его одного и на секунду. — Ты как обычно слишком много думаешь, — она по обыкновению чмокнула его в лоб, быстро обняла Нинью и побежала по своим делам, помахав на прощанье. — В этот раз она ушла ещё быстрее, чем в прошлый. [отец тоже никогда не задерживался][и не обнимал] [не трепал по волосам][ни смотрел в твою сторону] [только если с презрением] [ты так рад][что он гниет в земле] [и ты можешь плюнуть на его могилу]***
Кадзунори — глупый парень, и всё его поведение выводило Фукусуке из себя: лентяй, напыщенный индюк, решивший, что он лучше других [сё], и не видящий дальше своего носа. Но у него был один несомненный плюс: Сёкити бесился, плакал задетый за живое и пытался стать настоящим «старшим» [чем сильнее он выкладывается][тем больнее ему будет разочаровываться в себе][тем легче будет][забрать его]. «Возможно, даже от чертового Микадо есть польза», — мысль дикая и с тем приятная подзадорила Фукусуке ещё сильнее. Казалось, только протяни руку и всё, чего он так желал, будет у него. — Твоя улыбка раздражает, — Рику, как обычно, появился будто из ниоткуда. Собранные в пучок волосы придавали ему уютности и элегантности — длинные, накладные ресницы моргали, точно выстрелы: раз и в самое сердце. Фукусуке, как человек, любящий всё прекрасное, не мог не восхищаться им: этот парень был подобен ожившей картине. Только края у него — острые. — И тебе доброе утро, Рику-тян, — натянув улыбку посильнее, он развернулся, направляясь к выходу, словно стараясь избежать дальнейшего диалога. — Сё-кун странно себя ведёт, — без церемоний, прямой, точно палка, Рику мог сбить с толку любого. Кроме Фукусуке. — Устал, наверное. — А не ты ли его вымотал? — Рику, — наклонившись, дыша почти в чужие губы и смотря прямо в глаза, с легкой улыбкой он продолжил. — Ты хочешь меня? И это словно волшебная фраза — парень отпрянул от него, ошарашенный, возмущенный, готовый к драке. Будто кошка, облитая водой, Рику метался взглядом, «вставая» устрашающе на дыбы, почти рычал, отвечая — «весь мир не крутиться вокруг тебя!». И эта фраза, и чужая интонация, и весь диалог между ними — всё в пределах ожидания Фукусуке: [ты ведь умеешь играть с чужими сердцами][лопни их точно жвачку]. Отец бы им гордился — вырос тот ещё урод, ничего не жалеющий для своих амбиций. Манипуляции, обман, физическое и ментальное насилие — не важно как, но получит, чего желает. — Возможно, но я заставлю его вращаться.***
Клубы ему не нравились: шумно, жарко, вокруг глупцы, хвалящиеся заслугами родителей, приписывая их себе, лишь бы получить секс и внимание. Но также они не нравились и его отцу. Враг твоего врага — твой друг, как говорилось. Фукусуке уже не вслушивался, что ему говорил одноклассник, который помог ему пройти внутрь — тем более, что были направлены его слава на двух скучающих девушек. Студентки. Красивые, пышущие юностью и не дурные собой — одобрительные во всех смыслах: до отвратительного правильные и благоразумные. Те, кого бы предложил ему отец лет через пять. «Хороший выбор» — Фукусуке замутило по-настоящему, стало невыносимо душно, а температура будто подскачила в несколько раз. Вежливо объяснившись, он направился в туалет. Басы колонок били по ушам даже там — плеснув на себя воды, Фукусуке постарался сосредоточиться на собственном отражении. Под глазами залегли круги не одной бессонной ночи; вены вздулись болезненно; на коже от стресса появились высыпания — собственнаянеидеальность ужасала и радовала. Он бы хотел остаться таким — отвратительным, не похожим на сына своего отца, вызывающим жалость и омерзение: ни человек, пустая оболочка. Но внутри что-то грызло, царапало черепную коробку мыслями, которые назойливее мух. Фукусуке был сыном своего отца и проиграть не хотел. — Ты миленький, — чужой голос вывел его из задумчивости. Мужчина мыл рядом руки — легкая небритость, деловой костюм, уже помятый за день, расстегнутая верхняя пуговица — сильная и привлекательная шея — и дорогие часы на запястье. — Выглядишь скучающим. — А есть идеи, как меня развлечь? — [ты прожуешь и выплюнешь][ведь твоя любовь именно такая] Мужчина кивнул в сторону кабинок — и Фукусуке не нужно было повторять дважды. Происходящее сюрреалистичной картинкой накладывалось на адреналин, заставляющий сердце стучать как бешенное — перед глазами размазывалось увиденное из-за полумрака и головокружения. Ему хотелось упасть настолько низко, насколько это было возможно: если бы этот мужчина попросил погавкать — он бы погавкал; попросил бы выпить его мочу — выпил; ударил о керамику туалета — принял бы; подсыпал и увёз — да, да, да [сделай меня грязным][сделай меня не сыном того человека] [сделай меня] [хоть на секунду свободным]***
Трахаться в туалетной кабинке оказалось не так весело, как думалось изначально — а вот сигарета, она превзошла ожидания Фукусуке на все сто процентов. Никотин приятно обволакивал рот, глотку, туманил и без того раздразненное сознание — ему казалось, что он в лодке, плывущей по тихому течению вниз, кожу ласкали звериные голодные взгляды, а в самом конце, в брызгах и камнях, скрывался водопад, упасть с которого им было суждено. Умереть — заманчивая идея, дразнящая его похлещи пошлых и глупых фраз сидящего рядом офисного клерка. Кубото — так он представился — оказался женатым, и этого не постарался даже скрыть. Его, как и Фукусуке, такая жизнь достала. Офис, жена, будущий ребенок — рутина выедала в нём плешь, и в пустоте, которой от неё оставалась, утешение находилось только в выпивке, случайном сексе и сигаретах. «Жалкий», — первое, что подумал Фукусуке, выслушав чужую историю. Отвратительный, грязный, чувствующий стекающую сперму первое и единственное чем он мог мыслить, как не хочет такой жизни. Как не хочет быть таким человеком. Потому что он победитель, и вопреки всем будет жить так, чтобы страдали другие. Не он. — Вы жалкий, — вслух звучало ещё хуже. Никотин дурманил, клоня в сон, но вопреки этому Фукусуке встал, аккуратно вытащил из себя остатки спермы, вытерев пальцы о туалетную бумагу, натянув джинсы, он направился к выходу. Он прошёл мимо друга, уже желавшего что-то спросить, но не успевшего. У Фукусуке не то настроение, чтобы с кем-то разговаривать. Ночной Токио принял его прохладным ветром, забредающим под рубашку и касающимся свежих засосов. Машин на удивление немного, как и людей — город словно вымер, давая ему полную свободу. Огни многоэтажек и рекламных баннеров слепили глаза. У магазина электроники он остановился, глупо, как собачонка, наклонил голову, всматриваясь в телевизоры, показывающие ролик — как иронично, но это реклама фирмы его отца. — В этом городе всё о тебе и для тебя? — Шипя, Фукусуке надеялся, что не выглядел таким же жалким, как Кубото. Но правда была в том, что он ещё хуже. Телефон неприятно завибрировал в кармане. На дисплее рядом с фотографией кошки игривая подпись «сестренка» с сердечком на конце — Акеми звонила редко, но метко. Средняя из сестёр, увлеченная эзотерикой, дурными мужчинами и хорошим алкоголем, она появлялась дома, только если карманы пустовали или Агния предупреждала о семейном сборе на праздник. Маленькое локальное бедствие, выводящее из себя отца своим существованием. «Да?», — голос Фукусуке охрип, поэтому звучал совсем чужим, а сестра наоборот — точно живая, журчащая вода, она громко поприветствовала его, звеня и искажаясь динамиком телефона. — Фука-чан! — Мурчащие нотки не сулили ничего хорошего. Если бы сейчас она сказала, что убила кого-то и нужно спрятать труп, Фукусуке бы не удивился. — Ты мне нужен, зайдёшь? — Да, — несмотря на вопрос, слова сестры не были предложением. И ответ его формальность.***
Поднимаясь в лифте, парень ощутил всю усталость, накопившуюся за этот безумный день. Он казался сам себе идиотом. Двери открылись, но выходить Фукусуке не спешил. Белый красивый коридор обдал жаром — внутри что-то заскулило по прохладе улице — и его начало морить ещё сильнее. Глаза невольно закрывались, приходилось бороться с собственным телом и желанием сползти вниз по стене. Шагнув вперёд, он прикусил щеку с внутренней стороны. Это немного привёло его в чувства. До квартиры сестры десять шагов, но они тянулись вечность — он в самом деле боялся, что просто упадёт в коридоре, не в силах ступить и шага, уснёт, будто пропойный алкаш. Дверной звонок неприятно ударил по мозгам, заставляя поморщиться. Не прошло и минуты, как дверь открылась — Акеми выглядела слегка взволнованной, но счастливой. Меж её губ лежала зажженная тонкая ментоловая сигарета; лямки майки сползли с плеч, оголяя ключицы; мокрые волосы прилипали к коже, щекам и шее. Мотнув головой в сторону квартиры, она направилась вглубь. Закрыв за собой дверь, Фукусуке поспешил разуться. Много красного в интерьере раздражало — безвкусица, но Акеми такое нравилось, поэтому никто не пытался и слова плохого сказать. Так было с самого детства: если она чего-то хочет, то обязательно получит. Для неё не существовало нерушимых стен и непроходимых препятствий. Длинный черный маникюр — Фукусуке зацепился за него взглядом, и не мог перестать смотреть, словно прежде не видел ничего подобного. Сестра, заметив это, гордо улыбнулась, хвастливо подняла руку, перебирая пальцами в воздухе, красуясь. — Чудесный, да? — Но ты же не маникюр показать меня позвала? — Он плюхнулся на диван. Тепло. Мягко. Спокойно. — Какой же ты противный, Фука-чан, — чуть нахмурившись, Акеми взяла в руки бокал с вино. — Мне стало скучно. — А? — Говорю, мне стало скучно, — отпив, она наклонила голову, оперлась о руку, расслабленно и хитро улыбнулась, а после по-детски высунула язык. — И из всех, кому ты могла позвонить в это время, ты позвонила мне? — Алогичность поведения сестры всегда ставила его в тупик. Как и вольность, с которой та жила и принимала любого рода решения. Для неё словно не были писаны законы: ни людские, ни божественные. — Шу меня бросил, — пропустив мимо ушей вопрос, она продолжила. — Он сказал, что я недостаточно милая, грудь у меня не того размера и интересы глупые. А я сказала, что он козёл. Так и поговорили. — Почему ты вообще с ним сошлась? — Прикрыв глаза, Фукусуке неохотно ответил сестре. Тишина его сейчас пугала: в ней будто пряталось что-то, способное сожрать его с головы до пят в один укус. — Член у него большой и красивый. — Красивый? — Да. — Отвратительно, — невольно засмеявшись, он упал на плечо сестры. Горячая. Живая. Не такая, как он. — Я потрахался в туалетной кабинке какого-то клуба с женатым мудаком. — Отвратительно, — тихий смешок, стук бокала о стеклянный столик, нежно поглаживание по волосам. — Хочешь завтра покрашу тебя в платину? — Хочу. [так и рождается] [монстр]***
Сёкити подобен кролику — Фукусуке никогда и ничего ещё не желал так страстно, как освежевать его, забраться в самое нутро, покопаться во внутренностях, изучить вдоль и поперек, а после зашить и оставить свой, нестираемый, неуничтожимый яркий след, от которого он бы никогда не смог убежать. Связать по рукам и ногам. Измазать в слюнях, сперме и слезах. Растоптать и собрать. Только его Сёкити — идеальный, чудесный, прекрасный. Мелочный, не умеющий быть обходительным, упрямый. Каждая мелочь в нём — гвоздь в крышку гроба того человека, того, кто смел называть себя [твоим] отцом. — Сё-куну так идёт, — Фукусуке не сдерживал желчной радости, возникающей при взгляде на измученного, разбитого парня. — Милый. Он уже не отвечал. Совершенно пустые глаза были направлены на стену, но даже так они словно смотрели через неё. Мыслями Сёкити не здесь, а там, где не больно, нестрашно, не опасно [там, где нет тебя, твоих слов и прикосновений][пожуй и выплюнь, как жвачку][только его сердце из бумаги][не собрать обратно]. Часы тикали. Машины за окном спешили и гудели. Доносился стук капель начинающегося дождя. Весь мир жил, только они вдвоем замерли, не готовые отступить каждый от своего. — Ты упрямец, — Фукусуке не был расстроен. Наоборот, это подогревало его интерес. — Знаешь, было столько способов привязать тебя ко мне. Через отца, разговоры о доме, непринятии себя. Но это ведь так скучно, да, Сё-кун? Никакого ответа. «Как и ожидалось, если сильно давить, то даже ты сломаешься», — смех его был чем-то чужим и неестественным для тихой квартиры.***
В последние дни своей жизни отец не был сам на себя похож: желтые болезненные тени залегли кругами под глазами, пятнами на коже, а лицо постарело в одночасье лет на двадцать, превратив его в противного старикашку. От статного сильного мужчины осталась лишь его призрак — подует ветер и вовсе исчезнет. Фукусуке было пятнадцать. В доме на него пытались обращать, как можно меньше внимания, любую выходку скидывая на подростковые бунты и «перебесится, вырастит, поумнеет». Пару раз с ним по-тихому, скрывая от отца, говорила мама — голос её дрожал, а в словах не было и капли уверенности. Потерянная и напуганная больше него самого, она не могла ничего, кроме попыток воззвать к чужой совести. Когда у неё это не получалось, поджав губы, готовая расплакаться, она отступала. Фукусуке в опустевшем от отцовской болезни и не желания видеть его таким доме из звуков остался кашель, всхлипы и стрекот цикад. Жаркое лето ухудшало ситуацию. Таблетки не помогали, и по ночам можно было услышать также стенания и блюющие звуки. Отвращение и злорадство наполняли Фукусуке вновь и вновь — он чувствовал себя победителем. Отец и взгляда своего поднять не мог, когда они случайно сталкивались в коридоре. — Я буду ухаживать за вашей могилой, — не сдержавшись, прошептал Фукусуке, когда от болезни, он уже не мог встать с кровати. [так происходит] [становление монстра]***
От него пахло отвратительно. Затхлый воздух смешивался с алкогольными парами и никотином. В зеркале он видел собственные отросшие корни, синяки под глазами и пустующий взгляд — будто и по-настоящему страдал и раскаивался. Ночь сменялась днём, но Фукусуке этого не замечал: вино у него вместо воды и еды. В мыслях он то возвращался к славному, истерзанному Сёкити, то к противному своенравному Рику, сломавшего весь его план, то к отцу, умирающему, жалкому, ничего не достигшему. Образы кружили в голове — иногда он не выдерживал, падал с кровати, на бегу стукался о журнальный столик, врезаясь в дверной косяк, наклонялся над туалетом и, чуть ли не захлебываясь, блевал вином. — Ты так похож на собственного отца, — иронизировал Фукусуке, вытирая рот рукой. — Жалкий. Но всё это меркло перед одной единственной целью — вернуть себе Сёкити. Ради этого, он мог страдать, придуряться, лгать, манипулировать и становится отвратительным и жалким. Пока это всё работало, Фукусуке не остановить — победа любой ценой [сколько не упирайся, сколько не кричи, сколько не тверди, но ты сын своего отца][именно тебя переживали и выплюнули][как не старайся, не ухищряйся, ты никогда ему не будешь нужен][можешь сколько угодно страстно желать его внимания, но как и отцовского, его тебе не достичь][но даже если тебе суждено проиграть, ты всё сделаешь, чтобы победить] — Сёкити, приходи скорее, — свернувшись на полу ванной, он посмеивался, представляя чужое лицо, судорожно дрожащие губы, виноватое тихое «извини».***
В родительском доме всегда чувствовалось чужое внимание — оно шествовало за ним, пока он поднимался по ступеням, говорил с матерью, сестрой, закрывшись в кабинете, читал первую попавшуюся книгу из библиотеки отца, уснув на диване, лежал в гостиной и даже когда уже уходил, улыбнувшись. В этом доме на него давили стены, потолок, слова и собственные мысли — Фукусуке не мог убежать, спрятаться и забыть. Для него весь мир становился родительским домом — куда не сунься, везде «ты не стараешься» и «ты мог лучше». Везде наказание и указания, везде нельзя и стой, везде не так и не то. — В первую очередь мы разрушаем себя сами, — Акеми наносила краску на волосы, делая сильную затяжку. «А это безопасно?» — «а ты можешь на это как-то повлиять?». — Где-то вычитала? — Ага, в каком-то глупом женском журнале, — ухмыльнувшись, она стряхнула пепел прямо на стол. Фукусуке был рад, что не в краску для волос. –Я просто очень долго думала. Для кого-то мы самые худшие, а для кого-то спасение. — Тебе стоит перестать думать, не получается. — Фукусуке зашипел, потому что сестра потянула сильно за волосы назад. — Я передумала, ты самый худший для всех. — Я тоже тебя люблю. — А я тебя нет. [как и те хризантемы] [ты в стоячей, умирающей воде] [осталось только выкинуть] [никто не вспомнит, не заплачет, не пожалеет] [и это выбор] [который сделал монстр] — Я сломал человека, — краска падает на пол, слышится тихое «блять» и спешная попытка убрать. — Он плакал. И мне нравились его слезы. Но самое страшное, что я и не думал остановиться, не чувствовал себя виноватым или желающим всё исправить. Я был доволен собой. — Отвратительно, — стоя на корточках, Акеми не поднимала взгляда. — Отвратительно.