Metamorphosis

— Не дёргайся, — нескрываемая насмешка в голосе звучит, словно самое настоящее оскорбление. В ответ слышится только презрительное фырканье, больше похожее на «фи» высоким женским голосом. — Как будто мне бы это чем-то помогло, — пойманная за руку дама полусвета всем своим видом показывала недовольство. — Тебе ведь не составит труда сбежать, не драматизируй так. Я ведь не чудовище какое-нибудь, чтобы навредить тебе слишком сильно. — От тебя бесполезно убегать, и мы оба прекрасно это понимаем. Так что, может, отпустишь моё запястье? Больно, между прочим, — дамочка попыталась аккуратно высвободить свою руку из хватки, чтобы чужие пальцы прекратили елозить по грубому шраму — пусть тот и не был свежим, но от подобного натирания ещё как болел. — Может, и отпущу. Ты ведь будешь хорошей девочкой, когда получишь свою плату? Или, вернее будет сказать, мальчиком? Мы ведь оба знаем, кто ты. — Я буду хорошей девочкой, когда ты забудешь сюда дорогу, — с отвращением прошипела проститутка, совсем не по-женски сплёвывая под ноги уж слишком настойчивому клиенту. — Ма~ахито, дорогая, ты разве забыла, почему ты ещё жива? Тебя не преследуют больше, вон, даже разрешение на работу получила. Как можно быть такой неблагодарной? — вторая рука, что не была занята запястьем, резко сжала нижнюю челюсть, впиваясь пальцами в её мягкие щёки. — Я ведь не бесплатно к тебе напрашиваюсь. Любая сумма, какую назовёшь, окажется на твоём счету, если ты сделаешь то, о чём я попрошу. — Да лучше б ты без спросу меня выебал, — она прерывисто выдохнула, дрожа от боли — нормально говорить при такой хватке было практически невозможно. — Отпусти! — Не заставляй меня терять терпение, — он действительно отпустил её: и руку, и лицо. — Ты ведь смышлёная девочка. — Я сделаю, — Махито проговорила совсем тихо, переведя на него взгляд, полный искренней ненависти и горечи. — Мне не нужны твои деньги, только не приходи сюда больше. Убить я тебя не смогу, но больше всего на свете я мечтаю никогда тебя не видеть. — А, ну сразу бы так и сказала. На глаза ночной бабочки опустилась плотная повязка, которую резко и сильно затянули на затылке, явно зацепив волосы. Та сразу же зашаталась, стараясь удержать равновесие, а после полезла руками назад, чтобы поскорее развязать однозначно кривые узлы. — Я могу и вовсе глаза тебе выжечь, дорогая. Не наверняка, конечно, но около недели ты видеть точно не сможешь, учитывая твой уровень восстановления. — Да будь ты проклят со своими убогими шутками… — с отчаянием в голосе выплюнула уличная девочка, наконец-то сняв злополучную повязку. — Чтоб ты сдох в тех же муках, что и… — Махито, милая, потише, — на неё уставились совершенно бездонные голубые глаза, которые смотрели бы почти ласково, если б не высокомерная усмешка. — Ты заставляешь меня сомневаться в том, что моё решение оставить тебя в живых было верным. А я очень не люблю сомневаться в своих решениях, ты же знаешь. — Пойдём, — она обречённо вздохнула, отворачиваясь в ту же секунду, лишь бы его взгляда не видеть — тот смотрел прямо в душу, которую она так не любила показывать. Махито была слишком молода, но уже ненавидела своё существование. С тех самых пор, как судьба подкинула ей эту прекрасную ошибку природы, по какому-то порочному стечению обстоятельств названную человеком. Да в нём от человека едва ли больше, чем в ней самой, но тот то ли слишком хорошо умеет прикидываться, то ли окружающие окончательно ослепли, что нарекли его человеком. — Ты чудовище из чудовищ, Годжо Сатору, — тихо проговорила она, открывая дверь в квартиру и пропуская его внутрь. — Даже в этом самый-самый. — Как приятно слышать это от существа вроде тебя, Махито. Вот бы ты одни только комплименты говорила, а. Цены б тебе не было. — Это не комплимент, придурок, я всего лишь честна хотя бы с собой, — проститутка включила совсем тусклое освещение в зале. — Не забудь о его вещах, — клиент прошёл в комнату, сразу же усаживаясь в огромное кресло, которое своим устрашающим видом даже его почти два метра роста скрадывало. Ночная бабочка ничего не ответила, скрываясь где-то в недрах квартиры. Она была совершенно бесшумной, но для того, чтобы убедиться в том, что она не сбежит, не нужно было слишком хорошо слышать. Годжо и так видел каждое её действие, каждое изменение, и старательно их игнорировал. Ему хотелось бы отключить все органы чувств хоть ненадолго, но, увы, это невозможно. Через десяток минут в комнату всё так же бесшумно входит абсолютно другой человек — высокий широкоплечий мужчина в объёмном вязаном свитере и широких штанах. Он поправляет наполовину собранные в небрежный пучок на затылке чёрные, как вороново крыло, волосы и улыбается, прижмурив такие же чёрные глаза. Этот образ всё же заставляет вздрогнуть, на пару мгновений погружаясь в воспоминания о прошлом. — Йо, — Гето Сугуру машет ему рукой с широкой ладонью и длинными, но немного грубоватыми пальцами. — Йо, Сугуру, — Сатору как-то неловко улыбается, растеряв всё своё высокомерие где-то там, за дверью, и машет ему в ответ. Гето подходит к столу и садится в такое же нелепо-огромное кресло рядом с ним. Он тянется к кристально чистой пепельнице, которую явно держали в качестве украшения, а не использовали по назначению или попросту забыли, и проводит по её толстому краю кончиками пальцев. Он достаёт из широкого кармана пачку сигарет и едва заметно кривится, откинув красно-белую картонную крышку. Не хватает всего пары штук. Годжо неотрывно смотрит на то, как тот совершенно механическим, неживым движением достаёт сигарету из пачки и поджигает с помощью такой же слегка попользованной зажигалки. Он даже как-то упускает из виду момент, когда принимает предложение в виде молча протянутой пачки и тоже поджигает сигарету с помощью той же зажигалки. Только вот, он никогда не курил и все попытки обычно заканчивались кашлем от едкого дыма. Впрочем, как и эта. В ответ он видит лишь понимающую усмешку, в которой кроется что-то такое безгранично тёплое и родное, что хочется прижаться к ней своими губами и целовать, целовать до беспамятства, пока не закровоточит. Сугуру абсолютно спокоен и даже безмятежен — в его блестящих обсидиановых глазах зияет пустота. Настолько вязкая и чёрная, что похожа на битум. В ней бы утонуть, чтобы ничего больше не ощущать, и уснуть вечным сном… Сигарета, оставленная без внимания, предательски дотлевает до середины и осыпается пеплом с ещё раскалённым угольком прямиком на светлые джинсы, прожигая небольшую дырку. Маг внезапно подскакивает на месте и шипит, пытаясь стряхнуть с одежды злополучные останки продукта табачной промышленности. Вот же ж! И надо же было так облажаться именно тогда, когда он решил временно снять защиту… Гето даже не смотрит на все эти телодвижения и спокойно докуривает, используя пепельницу по назначению, а после ловко перехватывает чужой окурок и забрасывает к своему, чтобы не испортить мебель. — Может, хотя бы сделаешь вид, что тебе не всё равно?! — в голосе слышится возмущение и совершенно детская обида. — Нет, не сделаю. Ты ведь нарочно уронил, иначе бы Бесконечность не позволила. Сатору хотел было сказать ещё что-то гневное, но осёкся и быстро натянул привычную улыбку. Не хватало ещё репутации вредить, пусть лучше думает, что это действительно была очередная попытка поиграть на нервах. Не признаваться ведь, что данная ситуация — чистейшей воды проёб. Ещё и потому, что засмотрелся на глаза и губы, а от внезапно возникшего желания поцеловать и снял барьер, вот только воспользоваться случаем не успел. — Раскусил, — он едко усмехнулся, хлопнув себя ладонями по бёдрам — незначительное повреждение уже затянулось. — А мог бы и подыграть! Тебе сложно, что ли? — Ещё не хватало потакать тебе, Сатору. Ты и без того совершенно не умеешь себя вести, — Сугуру поднимается и подходит ближе, после чего упирается ладонями в подлокотники по обе стороны. — А если испортишь мебель, то что тогда? Придётся повозиться, чтобы найти такую же хорошую обивку и мастерскую. — То есть, тебя волнует обивка, а не моя… Договорить он не успевает — Гето склоняется ближе и целует. Не со злостью, желая укусить и разорвать чужие губы, и не с любовью, чтобы выразить чувства нежной лаской. Нет. Поцелуй сдержанный и вежливый, словно это самая доходчивая просьба заткнуться. Но она срабатывает. Годжо действительно замолкает и вместо этого тянет его за длинные смольные пряди к себе, не желая отпускать. Поцелуй превращается в явную попытку высосать душу через рот, но он прерывается, когда на языке коротко — всего лишь на мгновение — смыкаются чужие зубы. В голубых глазах плещется безграничное непонимание и немного обиды. — Эй, совсем не дашь мне… — Дам. Если будешь вести себя потише. Сугуру опускается на колени, стремясь свести слова к минимуму. Его руки скользят по бёдрам, задевая короткими ногтями белую ткань джинсов, а после и вовсе тянутся к ширинке, уже знакомым механически-отработанным движением расстёгивая её, а следом и застёжку повыше. Он беззастенчиво тянет вниз чужую одежду, словно зная о том, что белья под ней не окажется. Кожа у Сатору бледная и неестественно гладкая, как из мрамора. Такая же холодная и совершенно неживая. И сам он будто изваяние с вечно застывшей на губах усмешкой и едва заметным сумасшествием в трогательно-потерянном взгляде, за который ему можно было простить всё что угодно. И прощали же. Гето пристраивается меж широко разведённых бёдер и кладёт ладонь на его член, обхватывая пальцами. Он предельно мягок и осторожен, можно даже сказать, ласков. Горячие шершавые пальцы скользят по прохладной нежной плоти, слегка оттягивая каждый раз, как доходят до конца, чтобы обнажить розоватую головку. Он склоняется ещё ниже, обхватывая её влажными после поцелуев губами и щекочет щель языком прежде чем возьмёт глубже. Расслабленное горло с лёгкостью принимает всю длину, сокращаясь от глотательных движений. Сатору даже смотреть на него не может, но, закусив палец на суставе между фалангами, всё равно смотрит. Свободной рукой зарывается в чёрное шёлковое полотно его волос и стягивает их на затылке ещё сильнее, но ни мешать, ни направлять не собирается. Ему и так хорошо — всего лишь захотелось прикоснуться. Он чувствует, как чужое горло волнообразно сокращается и прекрасно понимает, что Сугуру чисто физически никогда бы так не смог, но отчаянно гонит от себя эти мысли, забываясь в таком тягуче-нежном наслаждении. Тело отзывается на каждое прикосновение так, будто это и в самом деле он. Живой, настоящий, так близко… «Гето» сглатывает в последний раз, проглатывая семя, и отстраняется, чтобы облизать губы от вязких белых капель. Он с лёгкостью выпутывается из захвата ослабшей и всё ещё подрагивающей после оргазма руки и скрывается из виду. Где-то позади кресла слышится шорох ткани и звон стекла, а затем звук льющейся жидкости. Маленькая сказка закончилась, и у стола в огромном белом свитере — и больше ни в чём — стоит высокая худая девушка с собранными в высокий хвост длинными пепельно-серыми, даже с оттенком голубизны, волосами. Она тянется за роксом, и свитер полностью спадает с её плеча, обнажая грубые шрамы. Даже когда она усаживается в кресло, чтобы выпить налитый виски, её вид лучше не становится. Лицо украшают абсолютно такие же уродливые отметины, словно её по кускам собрали и сшили сапожной иглой. Она наблюдает за гостем, медленно потягивая алкоголь. В её глазах лишь тоска и где-то совсем на дне боль, но она не мешает и не торопит, продолжая наблюдать своими разноцветными глазами. Левым — синим и правым — серым, словно стеклянным, немного косящим к аккуратному, чуть вздёрнутому, носу. В этот раз она не получает в ответ ни презрения, ни насмешки, только полное непонимание в ясно-голубых глазах напротив и совсем немного благодарности. — Хочешь? — она зябко передёргивает угловатыми плечами и кивает на почти полную бутылку Jack'a на столе. — Только не смотри на меня так, это невыносимо. — Не стоит, если не хочешь проворачивать своё маленькое представление снова. Сколько ты хочешь за работу, Махито? — маг медленно одевается, всё ещё чувствуя фантомные отголоски недавних ощущений. — Нисколько, я уже говорила, что денег с тебя не возьму. Только не проси меня больше превращаться в него, пожалуйста! — проститутка вновь смотрит на него с отчаянием, как и тогда, на улице. — Это самый омерзительный вид некрофилии из всех… — Если бы я хотел некрофилии с тобой, то просто попросил бы тебя принять истинный облик, — Годжо равнодушно пожал плечами. — Кстати говоря, почему ты решил сделать это тело женским, но шрамы не убрал? — Потому, что не смог, капитан ты блядская очевидность! — на пару мгновений прорезался более низкий голос, чем был до этого, но вскоре вернулся к прежнему, женскому, звучанию. — Невозможно убрать то, что оставлено проклятым орудием. Даже Гето не смог ничего с этим сделать. Я нравилась ему в любом виде, потому и не скрывалась. Он всех нас принимал такими, какими мы были. И тебя принял на свою голову… — «Вас»? Ты о шайке проклятий, что таскалась за ним, и двух девчонках недо-магах? Сугуру всегда был добросердечным, не удивительно, что подобрал и такое. Хотя, девочки могли бы выбрать путь поперспективнее. — Нанако и Мимико. Их зовут Нанако и Мимико. Они могли бы стать чистыми магами, но выбрали любовь и привязанность вместо самосовершенствования. — Любовь и привязанность? Тебе ли знать, что это, а, Махито? Ты всего лишь проклятие, пусть и весьма талантливое. Не говори так, будто знаешь. — Ты хуже любого проклятия в сотни раз, Годжо Сатору, но тебя почему-то упорно зовут человеком. Ты чудовище. Несправедливо красивое чудовище с на редкость уродливой душой, — Махито скривилась от своих же собственных слов и залпом осушила стакан. — Я молода, даже моложе двойняшек, и в моей жизни было всего лишь одно светлое воспоминание — Гето. Он понимал нас, рождённых в грязи, из ненависти и боли, уродливых и никому не нужных. Никто из нас не просил о рождении. Никто из нас не хотел являться на свет, но ваша мелочная ненависть друг к другу заставляет нас рождаться вновь и вновь. Мы способны чувствовать только страдания, что нас породили, и скуку. Безнадёжную, невыносимую скуку. Гето не боялся нас. Он понимал нас, он мог лишать нас этой боли и позволял испытывать другие чувства, доступные только людям. Взамен нужно было лишь слушаться. Он видел в нас прекрасное, как и мы видели в нём. Но такие святоши, как ты, нарекли его проклятым и отдали приказ о казни. — Он стал убийцей, — голос Сатору всего лишь на миг дрогнул. — Я не хотел его убивать, но он был искалечен настолько, что мне просто пришлось его добить, чтобы не мучить ещё сильнее. Мучений он не заслуживал. — Он и смерти не заслуживал! Вот только его больше нет, он мёртв. А ты жив и ходишь по земле, словно ничего не произошло. Гето не убил никого, кто бы этого не заслуживал. А ты разве можешь таким похвастаться? — Не могу, — он криво усмехнулся, зачёсывая пальцами назад светлые волосы. — Ещё парочка подобных наездов, Махито, и ты тоже отправишься на тот свет. Так что, будь добра, закрой свой очаровательный ротик и… — Я не договорила! — она недовольно зашипела и налила себе ещё алкоголя. — Гето любил тебя. Настолько сильно, что в итоге погиб, потому что оказался тебе не нужен. Он действительно тебя любил и доверял. Впрочем, ты и сам наверняка об этом знаешь, раз настолько беззастенчиво пользовался. Заявлялся в любое время дня и ночи, трещал без умолку, лишая его сна, вис на нём, как ни одна уличная шлюха на клиенте не повиснет. И это ещё если не считать твоих ущербных шуток, после которых обязательно что-нибудь выходило из строя. Он даже вредить тебе запретил, не то что убивать… Хотя мы и не смогли бы. Ты просто использовал его самым наглым образом, а когда надоел — решил избавиться. Тебе ведь не составило бы труда надавить своим положением, чтобы сохранить ему жизнь. Но ты не стал этого делать. Ты позволил ему умереть. А теперь заставляешь меня изображать его. Как же ты отвратителен… Годжо замер, глядя на неё. Ему бы не составило труда превратить её в кровавое месиво прямо здесь, но он остановил уже занесённую руку, горько усмехаясь. Что ж, он и вправду был виноват больше всех, но это осознание уже ничего не исправит. — Моё положение тоже, к сожалению, имеет пределы. Я не смог отменить приказ сверху. Да и сам Сугуру, как камикадзе, полез первый. Меньше всего на свете я хотел его смерти, но помочь ему уже был не в силах. Даже Сёко не смогла бы исправить настолько хреновую ситуацию. Я лишь оборвал его мучения. — Она хотя бы приходила к нему. — Что? — Иэйри Сёко приходила несколько раз до того момента, как Гето устроил нападение. Она пыталась отговорить его три или четыре раза. Мы тоже. Хотели сделать всё самостоятельно, чтоб ему не пришлось даже светиться, но он хотел быть непосредственным участником действа. А ты не пришёл. Хотя, нет. Ты даже не попытался узнать, в каком состоянии сейчас он находится. Тебе было абсолютно плевать на него. — Я не мог приехать, но я звонил каждый день. Он и словом не обмолвился о том, что с ним что-то происходит. — Если бы ты действительно хотел знать, как он, ты бы пришёл. Своими грёбаными ногами, которые под ним раздвигал. Неужели в последний раз всё было настолько плохо, что ты решил уйти по-английски? — Махито, ещё слово, и твоя голова окажется у тебя в руках. Она молча выплеснула на него содержимое стакана, но тот почему-то рассмеялся, оказываясь с головы до ног мокрым. Он вновь зачесал пальцами уже влажные от алкоголя волосы назад, чтобы те не прилипали к лицу, и улыбнулся. — Хорошо, я заслужил. Довольна? — Ты заслужил лежать в гробу вместо Гето, так что, не довольна. Но его это уже не вернёт, поэтому придётся смириться. Иди в ванную, я принесу одежду. Можешь переночевать здесь, где комната — сам знаешь. — Даже возмущаться не будешь? Это ведь теперь твоя квартира. — Это по-прежнему его квартира, и он бы не позволил мне выставить тебя на улицу, хоть и стоило бы. — Стоило бы, верно. Я не останусь, как ты и просила, только переоденусь. — И пойдёшь с мокрой липкой головой? Выглядело бы забавно. Нужно было обсыпать тебя чем-нибудь напоследок, но нет. Ты приведёшь себя в порядок и останешься. Если бы ты мог умереть от простуды, я бы выгнала тебя прямо сейчас, но, увы, ты слишком живучий. Гето столько раз сидел возле тебя, пока ты болел, что и вспоминать тошно. Неужели в твоей голове совсем ничего не отложилось? — Ты права, я живучий. Потому и время болезни использовал для того, чтобы просто побыть с ним. Иначе Сугуру бы не согласился. Подло, знаю, но я слишком сильно скучал по нему. Под его тихий смех она выплеснула на него ещё прямо из бутылки. — Ты невыносим!