Запомни и молчи

      Посёлок стоял в оккупации уже год.       Немцы вошли в деревню в конце лета, которое в тот год выдалось жарким и сухим. Вошли они без боя и сопротивления, Червонец сдался покорно, на милость захватчиков. Не было пролито крови, не было выпущено патронов, не было страшных автоматных очередей: выйти на оборону села, в общем-то, было некому, все здоровые мужчины отбыли на фронт буквально за несколько дней до прихода нацистов, а сами немцы в тот день оказались удивительно и обманчиво благодушными. Однако то утро всё равно прочно отпечаталось в памяти у сельчан, в большей степени потому, что теперь их ждала совершенно новая, неизвестная и, вне всяких сомнений, опасная жизнь — жизнь подле врага, подле зверя, дикого, экзотического и необузданного.       Когда по Червонцу разнёсся громкий автомобильный рёв и грохот, жители деревни все разом припали к окнам, и в сердцах их, таких разных и друг на друга непохожих, замер один и тот же трепетный ужас. По главной улице лениво тянулась колонна немецкой военной техники: несколько танков, несколько грузовиков, под завязку набитых солдатами, несколько военных мотоциклов и один гражданский автомобиль, чёрный, несмотря на жару, с поднятыми окнами и опущенными шторками, скрывающими от посторонних взглядов пассажиров. Едва завидев гитлеровцев, все поспешили как можно быстрее отлипнуть от окон и затаиться, вся деревня буквально-таки замерла и, наверное, со стороны резко сделалась нежилой и заброшенной, однако неподвижности этой не суждено было продлиться долго. Совсем скоро жизнь в Червонце снова забурлила: людей повыгоняли из домов, согнали на главной площади около здания сельсовета и взяли в оцепление, всех пересчитали по учётной книге да принялись оглашать новые условия дальнейшего их существования.       В сущности, ничего для жителей Червонца с приходом немцев особо не поменялось. Жизнь продолжилась, каковой и была, только вновь сменились флаги, сменился цвет формы солдат, патрулирующих улицы, сменилось их оружие и язык, но всё остальное осталось прежним: тяжёлым, смердящим и медленно погибающим в далёкой, дремучей лесной глуши. Впрочем, ничего для людей не поменялось и несколькими годами ранее, когда на смену польскому правительству к ним пришло советское, тем себя люди и успокаивали: мол, вся эта смена власти была им не в новинку.       И только зимой, когда пришли сильные, страшные морозы, жизнь сельчан по-настоящему содрогнулась. Холод принёс с собой голод, а голод принёс с собой смерть. Вьюги и метели сметали на своём пути всё, сжирали, точно рой саранчи, оставляя после себя изнеможённых от голода людей, замёрзшие насмерть тела, обглоданные кости, пустые погреба и сараи с дровами. Мор, начавшись, закончиться уже не мог. Его последствия — мертвечину, трупы хоронить было невозможно из-за промёрзшей на метры вниз земли, потому так они и лежали, погибшие люди: на улицах, во дворах, на дорогах, ледяные и не упокоенные, бренные, пока не пришла весна.       Потепление принесло с собой трупный смрад, грязь, вонь и червей. То, что осталось от умерших, местные жители и солдаты Рейха сваливали лопатами на тачки, тачки гнали вон из деревни и хоронили в глубокой, братской могиле, вырытой посреди поля, около леса. После, её закопали, сровняли с землёй, поставили посреди деревянный косой крест и предпочли забыть. Все понимали, что теперь эта земля — мёртвая, расти на ней больше ничего не будет.       И всё же, когда всем и казалось, что до лета не дожить, а июнь — виделся прекрасным, далёким и недоступным, он наступил. И наступил так, как наступал многие года до этого, а предшествовал ему май, вернувший жизнь в прежнее русло, май, с цветущими яблонями, вишнями и сиренью, распустившейся черёмухой и шумящей вдали речкой. Вот так и прошёл тот, сорок первый, год. Целый год войны.       Солнце светило яростно и жарко. Царила абсолютная, гробовая тишина и неподвижность.       На просёлочной дороге, что вела к улице Центральной, на обеих обочинах, накренившись на бок, пустовали тяжёлые грузовики и мотоциклы, на округлых бамперах которых война ещё не до конца стёрла страшное чёрно-белое клеймо нацистской Германии — свастику. Вдоль дороги пролегало поле, посреди которого располагался погребальный курган, засыпанный и забытый, он ярко выделялся на фоне сочной, зелёной, высокой травы, как бы напоминая о себе. Вдали виднелось ещё одно поле, однако — совершенно голое, светло-коричневое, из-за высохшей почвы. Раньше там сажали пшеницу и рожь, но в этом году оставили незасеянным из-за нехватки рабочей силы.       Вера сидела на старом бревне под солнцем, стоящем в самом своём зените и смотрела вдаль. Наверное, она не думала ни о чём. Крутя между зубов соломинку, она просто вслушивалась в тишину и тихий шёпот ветерка.       Многие жители старались избегать этих мест после весенних событий, предпочитали обходить стороной. Поле, где раньше паслись коровы, теперь казалось им страшным, пугающим, бренным, лишним напоминаем совершённого греха: всех двадцати двух погибших захоронили не просто не по-божески, но даже не по-человечески. «Мы не могли похоронить их зимой!» — кричали все друг другу. «Мы же не могли их похоронить?!». «Всё земля, всё она! Мы бы не выкопали столько могил!» — твердила Верина мать и тётка. Вера никого не винила, Вера понимала, что все были правы и все были неправы, а ещё то, что стояла война, и что такова жизнь, и что мёртвым всё равно, где лежать, и что червям всё равно, где их есть. Но все, тем не менее, всегда отводили глаза, меняли тему разговора, и поголовно все избегали этой дороги. Всем было стыдно, но все пытались выжить.       Девочка же, наоборот, любила приходить сюда: шёпот призраков в шелесте деревьев на ветру внушал ей удивительный покой и умиротворение. Стоя в один день у самого края братской могилы и едва касаясь носками чёрных туфель мёртвой земли, она вдруг поняла, что совершенно не боится смерти. Что такое эта смерть? — спрашивала она себя. Ведь, когда умираешь, ты совсем не видишь своей смерти и по себе ты не горюешь, тебя просто раз — и нету, и не важно, что сделают с тобой после того, как самого тебя, в общем-то, и не станет. Поэтому приходила на это поле она часто, думалось ей здесь неожиданно легко и хорошо, и уж очень она любила одиночество и тишину, находя в них успокоение своей тревожной душе.       Послышался тихий гул.       Вера вскинула русую лохматую голову и посмотрела на ясно-голубое небо. Там, высоко-высоко, его напополам разрезали четыре железные птицы, летящие ровным строем. На крыльях этих птиц она с досадой заметила вражеские знаки — чёрные кресты, не красные звёзды. Притаившись, девочка проследила за полётом самолётов вплоть до того момента, пока те не скрылись за горизонтом, и выдохнула: бомб не было.       Вере было уже семнадцать лет. Когда началась война, год назад, она только закончила девятый класс. Мама до сих пор называла её маленькой девочкой, но Вера себя маленькой не считала, ведь она знала, что даже дурак знал, что на войне детям места не было.       Она часто размышляла о том моменте, том дне, когда пелена детства, невинности, беззаботности и непосредственности спала с её глаз. Взрослость обрушилась на неё всецело и разом, вывернула наизнанку душу, похоронила мечты, поглотила изнутри, обглодала до косточки. Помнила это девочка, будто случилось оно вчера…       — Не стой на месте, беги, Вера! — мать настойчиво тянула дочку вперёд по улице. Из рупоров, развешанных на городских столбах, раздавались команды новоиспечённой власти:       — Комендатура города Несвиж приказывает сохранять спокойствие. Всем жителям выйти из своих домов на улицы. Комендатура города Несвиж…       Вера настойчиво распихивала толпу локтями, пытаясь не отстать от матери и не затеряться в шумной, неспокойной, густой людской массе.       — Не отпускай мою руку, доченька! — мама Веры, Татьяна, в какой-то момент юркнула сквозь полчище людей в тихий узкий переулок, увлекая за собой дочь. Они остановились друг напротив друга и попытались отдышаться. Уши закладывало от безумной какофонии звуков городской паники и разворачивающихся в непосредственной близости боевых действий: автоматных очередей, оглушительно взрывающихся где-то на другом конце города, где власть ещё держали советские солдаты авиабомб, танковых залпов, топота, людских криков и детского плача, переходящего в визг. Над головой, если поднять её и обратить внимание на небо, можно было заметить летающие с частой периодичностью вражеские истребители, чей нарастающий гул подогревал бурлящий в крови ужас до предела.       Вера нервно теребила пальцами ручку небольшого коричневого чемодана, в который наспех были сложены её вещи. Голубые ленточки, завязанные ею утром на своих косах бантиком развязались, и сейчас безобразно свисали с её груди. Девочка посмотрела на мать, а она посмотрела на неё в ответ. В Вериных глазах читался испуг, детский и невинный. Татьяна прерывисто вздохнула и попыталась собраться с мыслями. Обхватив сухими ладошками округлое лицо дочки, она произнесла:       — Всё будет хорошо, милая. Я обещаю, — на последнем слове её голос предательски дрогнул. Она пыталась убедить не только Веру, но и саму себя, ведь ей было так же страшно, очень страшно, за себя и ещё больше — за дочь. — Главное, добраться до линии обороны. Понимаешь?       — Да, — Вера неуверенно кивнула, изучая искажённое паникой и отчаянием лицо матери.       — Не обращай ни на кого внимания в толпе, даже если увидишь друзей или одноклассников, или соседей. Теперь есть только мы и заботиться мы должны только о себе. Это важно. Ты понимаешь? Это война, дочка.       — Война. Я понимаю, мамочка.       — Умница. Идём. Не отставай, — и, они снова выбежали на оживлённую улицу. Там, люди, нагруженные тяжёлыми, огромными чемоданами, толпились на пешеходных дорожках в панике, пока по проезжей части тянулась длинная и, казалось, что нескончаемая колонна немецких грузовиков. То там, то тут среди гражданского населения виднелись люди в серой униформе с автоматами — вражеские солдаты, немцы. Один за другим, небольшими группами по несколько в человек в каждой, они проверяли дома и здания, и выгоняли оттуда тех, кто побоялся выйти самостоятельно, не упуская возможности стрельнуть в кого-то и, даже, выбросить из окна. Девочка на секунду обратила внимание на их лица: острые, вытянутые, остервенелые, перекошенные от злости и усталости, в них не угадывалось не только ничего знакомого или привычного, но и ничего человеческого.       Они приближались к центральной площади города — туда стремились все жители Несвижа. Через несколько улиц за площадью располагался мост через реку, что вела к Несвижскому замку, как раз на той стороне из последних сил держали оборону солдаты Красной армии. Все надеялись найти там спасение, хотя и знали, что по перебежчикам немцы без предупреждения открывали огонь.       На площади, где располагалось красивое белое здание райисполкома, Вера обратила внимание на солдат, снимающих со флагштоков советские флаги, чтобы заменить их германскими — вычурными и помпезными. Поперёк фронтона было уже растянуто режущее глаз, красное полотно с немецкой надписью «Kommondontur». На ступеньках стояло несколько мужчин — солдат, показавшихся Вере самыми злыми и, определённо, главными, среди всех остальных своих соотечественников. С довольными выражениями на орлиных лицах они осматривали свои новые владения и что-то обсуждали, посмеиваясь.       Когда по площади эхом разнёсся жуткий вопль, затмивший весь ранее царивший там шум, а после — раздалась очередная, но более продолжительная, чем предыдущие, автоматная очередь, Вера с матерью замерли. Совсем рядом с ними, посреди поредевшей толпы, у самых ступеней здания, на землю упала молодая женщина. Девочка выглянула из-за плеча матери и посмотрела вниз. Женщина припала к изрешечённой пулями груди председателя райисполкома Игнатенко, лежащего на земле плашмя, широко раскинув руки в стороны. Только что, в него, по приказу немецкого командования, один из солдат разрядил всю обойму своего автомата.       — Милый мой, Серёженька!       Вера прижала ладонь ко рту и от ужаса разрыдалась: мужчина, какими-то совсем уж нечеловеческими, налитыми то ли кровью, то ли слезами глазами смотрел прямо на неё. Глаза его были всё ещё напуганными и о чём-то думающими, словно он застыл в своём самом последнем, предсмертном мгновении, отказываясь умирать.       — Nimm den Körper aus den Augen! — скомандовал в следующую секунду мужской, грубый голос с характерной, знакомой Вере по отцу, хрипотцой, что была свойственна всем заядлым курильщикам. Голос этот не был громким или кричащим, но ему удивительным образом удалось не утонуть в пусть и тихом и испуганном, но гаме, царившем на площади. Его обладатель отделился от тех нескольких немецких командующих, стоящих у входа в райисполком, и неторопливо спустился по ступеням вниз, к людям. К нему тут же подлетело несколько рядовых, стоило ему только махнуть рукой, а притихший народ тем временем, всей толпой попятился от места действия и от фрица назад.       Вере, намертво зажатой между людьми вместе с матерью чуть ли не в первом ряду толпы, офицера этого было прекрасно видно, потому и понятно, почему при виде его все так резко испугались ещё более. Среди всех немцев, виденных девочкой за этот день, наверное, именно он олицетворял для неё всю немецкую вражину целиком, он был именно таким, как описывали нацистов газеты, стараясь нагнать на людей страх и ненависть к захватчикам: ни добрый, ни злой, ни живой, ни мёртвый — настоящая нечисть, нелюдь, примерившая человеческую форму.       Какой-то, чудилось, он был ненастоящий, в его движениях проскальзывало нечто механическое, будто даже в обычной жизни он ходил только гордым маршем, чеканя каждый шаг. Вместе с этим, в его грубой поступи и выученности, отрепетированности движений, угадывалась характерная только человеку или животному, в общем, точно кому-то живому, властность. Не напускная, не нарочитая и уж наверняка не фальшивая, властность, которую не надо было никому доказывать и в которой никто не посмел бы усомниться, пожалуй, её внешние признаки были просто, как констатация факта её присутствия, и как предупреждение. Слегка потрёпанная форма была точно подогнана по высокой, вытянутой в ровную струну фигуре, фуражка — опущена низко, словно смотреть на окружающих его людей и город в целом было немцу без надобности и, вообще, ниже его достоинства. Из-под чёрного козырька выглядывал лишь его взгляд, заставлявший каждого, кто под него попадёт, инстинктивно отпрянуть назад, взгляд, правда, особо ничего не выражавший, но этим своим не выражением говорящий о многом, например, о том, что его хозяин, вне всяких сомнений, был жестоким, хладнокровным убийцей.       Череп на фуражке немца вдруг зловеще блеснул в свете неожиданно выглянувшего из-за облаков солнца, и девочка, едва отмерев, округлив глаза, снова застыла, не способная отвести своего взгляда от страшных, пустых металлических глазниц, от них веяло могильным холодом и чем-то потусторонним.       — Aufstehen, — приказал мужчина и выжидающе посмотрел на разбитую горем женщину. С той стороны, где толпились солдаты, к нему подлетел ещё один человек — сухощавый, сутулый мужчина в очках и гражданской одежде. Вытянувшись в струнку, он проговорил:       — Господин офицер приказал вам подняться.       — Это мой муж, я его не оставлю! — прокричала в ответ женщина.       Мужчина, повернув голову в сторону немца, незамедлительно перевёл ему сказанное. Немец коротко кивнул и поджал прямые губы. Не произнеся ни слова, он жестом отдал приказ своим солдатам. Один из них, подхватив женщину под руки, отволок её в сторону, а двое других — взяли тело председателя за руки и за ноги и поволокли к стоящему на подъездной к райисполкому дороге грузовику с пустующим кузовом.       Люди не решались издать и звука, втянув головы в плечи, боязливо косясь на немецкого командира. Мать Веры сильнее сжала ладонь дочери, приободряя; девочка сумела оторвать взгляд от фуражки офицера и теперь разглядывала кровавые узоры на квадратном камне тротуара. Вдруг, в самый центр сплетения кровавых ручейков ступили кожаные мужские ботинки: семенящий позади немца переводчик оступился, когда на офицера с кулаками кинулся престарелый мужчина из толпы. В нём Вера узнала отца председателя Игнатенко — Семёна Васильевича, живущего на соседней с ними улице.       — Что ж вы творите, ироды?! — старик попытался ударить офицера по лицу, но немец ловко увернулся. — Моего сына! За что?!       Вера испуганно вскрикнула, когда дедушку ударил прикладом ружья по затылку державший жену председателя солдат.       — Не сопротивляйтесь, будет хуже, — малодушно предупредил старика переводчик, поправляя на носу очки. Немецкий командир подошёл вплотную к Семёну Васильевичу и наклонился так, что Вера сумела разглядеть цвет его глаз — бледно-голубой, почти что белый, а ещё — безобразный, едва полностью затянувшийся, молодой розовый шрам на его щеке, превращавший всё его лицо, от рождения, в целом, наделённое правильными, благородными чертами, в перекошенную, уродливую, малоподвижную морду. И морду аналогичную этой, по правильному, должен был носить каждый нацист, чтобы своим человеческим обликом не сбивать людей с толку.       — Ihn hinrichten, Herr Sturmbannführer? — обратился один из солдат к командиру. Переводчик при упоминании казни вздрогнул и съёжился.       — Beiseite legen, — отрицательно покачал головой офицер. — Es ist nur ein alter Mann, — мужчина выпрямился и его взгляд, совершенно неожиданно и, конечно, чисто случайно, упал прямо на Веру. Сердце девочки тут же камнем рухнуло в самые пятки. От испуга она даже не смогла первая разорвать зрительный контакт, продлившийся считанные секунды, но в памяти её отложившийся надолго.       Оцепенение её спало, когда дедушка вдруг громко зарычал и, поднявшись на ноги и вытащив из-за пазухи нож, кинулся с ним на немца. Время, до этого, как ей показалось, застывшее и растянувшееся, снова быстро побежало. Мужчина отвёл от девочки взгляд, позволяя ей снова раствориться в безликой людской массе, резко развернулся, умело перехватывая нож в нескольких сантиметрах от своей бочины, и выбил его из слабых рук старика, решившегося на нападение сколько не из-за жажды отмщения, а от отчаяния и горя.       Толпа охнула.       Секунда — немец вытащил из кобуры на поясе пистолет, уверенно вскинул руку, прицеливаясь, и, без предупреждения, выстрелил.       Звук оглушил и Вера закричала. Татьяна тут же зажала ей рот ладонью. Пуля прошибла череп старика через висок, около самого глаза и застряла в обезображенном ухе. Кровь брызнула девочке прямо в глаза, и ей причудилось, что она учуяла вонь человеческих мозгов. Потом — мать дёрнула её назад, в гущу людей, чтобы скрыться от внимания, которое привлекла к себе Вера, и за шкирку стремительно поволокла сквозь толпу прочь.       Пытаясь стереть заливавшую лицо и губы кровь, Вера не могла отделаться в своей голове от навязчивого образа сизо-голубых глаз, пристально смотрящих на неё, глаз пустых, страшных и глубоких, как две бездны, губительные для любого, кто в них посмотрит.       Вера вздрогнула и отмахнулась от воспоминаний. В конце концов, сбежав из своего родного города сюда, в Червонец, к бабушке, убежать от немцев они всё равно не смогли, вернее — смогли, но всего на сутки, вражеские войска вошли в село на следующий, после их прибытия, день. Девочка устало выдохнула и прикрыла глаза. Тяжёлые воспоминания наводили на неё тоску, а тоска влекла за собой плохие мысли — мысли о пропавшем на фронте отце.       Время близилось к полудню, пора было возвращаться домой на обед. Вера поднялась с бревна и неспеша побрела обратно в деревню. Она не боялась встретить кого-то по пути, потому как могильник обходили стороной все, даже немцы, но вот — послышались какие-то незнакомые, непривычные для этого места звуки, явно свидетельствующие о чьём-то присутствии где-то поблизости.       Девочка испуганно замерла на полушаге и огляделась по сторонам, попытавшись понять, откуда доносился шум. На бескрайних полях справа — ни души, по левую сторону стояли заброшенные сады и огороды, поделённые на участки, с прилегающими к ним, покосившиеся от времени и старости домами, в которых уже давно никто не жил — в них тоже никого быть не могло. Вера решила, что ей показалось.       — Кто-нибудь, помогите! — вдруг заверещал девичий голосок, девочка подскочила на месте и устремила свой взгляд в сторону одного из домов. Там, во дворе, за буйными зарослями кустарников шиповника виднелась какая-то возня и движение. — Прошу! Прошу! Боженька, помоги!       Крик, сиплый и слабый, снова оглушил. Вера резко пригнулась и рванула к ближайшему дереву, чтобы спрятаться. Она знала, что если бросится бежать в деревню, её непременно увидят. Зажав рот рукой, она застыла не зная, что делать.       — Прошу, не надо! — голос показался Вере знакомым: точно, он принадлежал Варе — соседской девочке четырнадцати лет. Нет, нет, нет, — подумала Верочка, — этого не может быть… В её голове уже смутно складывалась картина происходящего.       Послышался негромкий, разно тональный, низкий, хриплый и гавкающий смех, и чёткая, немецкая дикция. Вера была уверена, что вместе с Варей в саду находилось ещё как минимум двое мужчин, двое немцев. Пригнувшись к высокой траве, девочка украдкой выглянула из-за дерева и оцепенела.       Во дворе действительно виднелось несколько фрицев, но даже не двое, а трое и ещё один стоял поодаль, как бы настороже. Среди тех трёх, видневшихся в ярком, ослепляющем солнечном свете как серо-чёрные пятна, точно грязные, жирные кляксы, внезапно мелькнуло ещё одно пятнышко, но другое — светлое и цветное — хрупкая, миниатюрная девичья фигурка, облачённая в пёстрое, летнее платьице ниже колена.       Девочка, словно раненная, загнанная в западню голубка с подбитым крылом, обречённо ворочала головой, смотря то на одного, то на второго, то на третьего немца в попытке разжалобить и вымолить пощаду. Но зверью понятие о милосердии было не знакомо, впрочем, так же они не имели представления о многих других человеческих, гуманистических понятиях, вроде морали, чести, совести, достоинства и благородства. Всё это им было чуждо. Они смеялись, беззаботно и искренне весело, словно просто вышли на перекур, а в следующую секунду один из них протянул к девочке руку и рванул с её груди платье вниз. Ткань поддалась с ужасающей лёгкостью и упала в ноги.       Варя отчаянно закричала, за что получила увесистую пощёчину, и тут же попыталась прикрыть свою наготу руками, но не успела. Двое других ловко её перехватили, один — за запястья, другой — за брыкающиеся лодыжки, и растянули прямо на земле.       Вера плотно зажмурила глаза и спряталась обратно за дерево. Её била крупная дрожь паники, а опустевшая от всех мыслей голова никак не хотела соображать.       — Не трогайте, прошу!       Девочка сползла по дереву вниз и осела на земле, похолодевшие ладони обвили голову, закрывая уши. Ужас, охвативший её фатально всецело, был сильнее всего ранее ею перенесённого, даже сильнее того, когда она узнала, что началась война. Ей надо было срочно что-то предпринять, пока немцы были заняты Варей и всё их внимание было сосредоточено на ней, как-то скрыться, проползти за кустами и убежать в деревню, но её тело ей больше не принадлежало, оно предательски застыло, сжавшись в напряжении. В мыслях — она, конечно, так и поступила, как думала, и уже со всех ног неслась домой. И ей очень, как никогда прежде, хотелось, чтобы так оказалось и в действительности, чтобы она раз — открыла глаза, а кошмар уже позади, чтобы хоть раз в жизни ей улыбнулось чудо, чтобы Боженька хоть раз сотворил для неё волшебство — и перенёс куда-нибудь прочь отсюда, или, хотя бы, одарил её мужеством, которого, в силу юного возраста, у неё пока было мало, чтобы она смогла спасти себя сама.       Но время шло и шло исключительно медленно: раз секунда, два секунда, три секунда, четыре, пять, шесть — не прошло и минуты, — про себя тихо считала девочка, а чуда всё не происходило. И чего только она ждала? Она не царевна, чтобы оно сотворилось или чтобы появился храбрый рыцарь на белом коне, и жизнь её — не сказка, а чертовски подлая и коварная тварь.       — Lächeln, Schönheit!       Варя завизжала и голос её точно пронзил Верину голову через виски острой иглой насквозь. Она не могла заставить себя пошевелиться. Прижимаясь к сухому стволу дерева, она бесшумно плакала. Девочка знала, что происходит, что будет дальше, что ждёт Варю, и что, возможно, ждёт её, если её увидят. Как же ей хотелось жить — безмерно, рьяно, отчаянно!       Там, во дворе, Варя тоже хотела жить, и вслух, сквозь слёзы, сдавленно молилась, надеясь на Божью милость, а Вера не могла от страха вспомнить начало этой молитвы.       — Святой Ангел Божий, хранитель мой… моли Бога о мне. Ныне я в неразумии и в лености одиноко лежу… наставник мой и хранитель… не оставь меня, погибающего…       Бога здесь не было — девочка была уверена. Возможно, он был где-то в другом месте, помогал кому-то другому, другим людям, другим девочкам, а может, и никому вовсе. Может, он просто насмехался над ними? Или, его не было нигде и не было никогда.       Пересилив страх, Вера заставила себя раскрыть глаза и сдвинуться с места. Ну и пусть Бог не собирался её спасать, пусть чудес не существует, пусть мир будет столь безрадостным, безнадёжным местом, — её пробрал дикий гнев! Она спасёт себя сама, не позволит злому року распоряжаться своей судьбой. Собравшись с мыслями, девочка снова, осторожно выглянула во двор. Она решила, что пока фрицы будут заняты Варей, она, всё-таки, сможет убежать. Она обязательно убежит. Она никак не сможет помочь несчастной девочке, её участь уже решена, а Верина — ещё нет. Она умная, она очень хочет жить, она должна, ей нужно заботиться о матери, поэтому, она побежит и у неё всё получится, нужно только подгадать удобный момент.       — Ум мой твоею молитвою направь, чтобы исполнял я Божии повеления… и получил от Бога прощение грехов… и ненавидеть зло наставь меня… молюсь тебе.       Один нацист всё ещё держал Варю за руки, но свел запястья вместе над её головой, намертво пригвоздив к земле, второй, раздетый, точнее — со спущенными к сапогам брюками, уже нависал над ней и упорно пытался развести её коленки, острые и костлявые, в стороны, которые она отчаянно, из последних сил пыталась удержать друг около друга. Третье животное наблюдало за всем этим стоя, из своего укрытия Вере было видно только его спину, то, что у него тоже были спущены брюки и как его рука, согнутая в локте ритмично двигалась на уровне его паха. Вера не знала и не хотела знать, что и для чего происходило, в принципе, обнажённых ниже пояса мужчин она никогда в своей жизни раньше не видела и не знала, как оно у них там устроено, и как это самое происходит между мужчиной и женщиной, но нутром своим понимала, что так, как происходило это там, происходить не должно было и являлось в наивысшей степени аморальным, извращённым и кощунственным.       — Молись, Дева, о мне, рабе Твоем… Ко Благодетелю вместе с моим Ангелом-хранителем…       Варя всё продолжала молиться, а когда немецкая тварь, всё-таки, раздвинула её ноги и навалилась на девочку всем телом, Вера снова спряталась за дерево, не в силах наблюдать дальше.       — И наставь меня исполнять заповеди Сына Твоего… И Творца моего…              Раздался страшный вопль, сменившийся столь громким визгом, что было слышно дребезжание Вариных голосовых связок. А потом резко крик стих и стал сильно приглушённым мычанием: Варин насильник зажал девочке рот ладонью и снова повисла относительная тишина, разрезаемая лишь хрипами, хлюпаньем, шлепками плоти о плоть и мерзотными стонами удовольствия от насилия.              Вера вновь зажмурилась и попыталась унять быстро подступающую, сильную тошноту. Непонятно откуда доносилась отвратительная вонь и смрад, то ли трупный, то ли навозный, и летало множество мух: возможно, они слетелись сюда, потому что где-то кто-то действительно просто сдох, а может, их завлекло зловоние насилия и грядущего кровопролития.       Солнце пекло всё нещаднее, накаляя панику в груди до предела.       Варя мычала и визжала всё тише и тише, с каждой секундой голос её неумолимо садился и вскоре у происходящего ужаса полностью пропал звук.       Вера сидела, поджав под себя ноги и зажмурив глаза. Тело её было онемевшим и холодным. Девочка пыталась считать секунды, готовясь к побегу, однако вдруг поняла, что считает совсем не их, а удары.       Раз секунда. Два секунда. Удар. Удар…       — Wie gut…       А перед глазами — Варины глаза, васильково-голубые. И улыбка.       Вера, наконец, вспомнила молитву:       «Отче наш, сущий на небесах…»       И тут, всё прекратилось. Или, только так девочке показалось. Всё действительно замерло, просто только для неё.       Кто-то постучал чем-то тяжёлым и холодным ей по макушке.       Вера сглотнула и обречённо подняла голову, которую до этого накрывала руками, пряча лицо в подоле платья.       Напротив стоял солдат.       — Was machst du hier?       Вера вжалась спиной в дерево и просто смотрела на мужчину, пытаясь понять, тот ли это фриц со двора или какой-то новый. Внутри, под рёбрами, не что-то, а всё, что могло, у неё оборвалось. С жутким грохотом и звоном вдребезги разлетелись все её надежды, грёзы и мечты.       Мужчина опустил руку с пистолетом вниз и выжидающе уставился на неё огромными, страшными глазами.       — Was machst du hier? — повторил немец свой вопрос. Солнце блеснуло на кокарде его фуражки, заставив девочку прищуриться. — Sprechen Sie Deutsch?       Послышался очередной, больше не вскрик, а хрип — Варин, быстро придушенный, а потом — протяжный мужской стон.       Вера взвизгнула и, вскочив на ноги, попятилась прочь, воспользовавшись замешательством немца: он обратил свой взор во двор, его глаза, показавшиеся девочке сначала дьявольски-чёрными из-за падающей от козырька его фуражки тени, оказались бледно-голубыми и, сощурившись, замерли. Не мигая, он наблюдал за насилием три секунды — ровно столько ударов сердца прогремело в груди Веры, прежде чем она бросилась бежать. Теперь, терять ей больше нечего было.       И, ей даже удалось пробежать несколько метров, прежде чем тяжёлое мужское тело впечаталось ей в спину, а сильные руки, обхватив вокруг плеч, сцепились в замок на её груди. Как уже было сказано, жизнь её — не счастливая повесть, она — не принцесса, человек этот — не принц и история эта — не из весёлых, повезти ей просто не могло.       — Stehen! — взрыкнул немец ей почти в самое ухо. Вера попыталась вырваться, однако не преуспела и закричала, что было мочи, когда фриц стремительно поволок её в сторону злосчастного дома, сдавив в тисках рук так, что захрустели рёбра.       — Стойте! П-прошу, стойте! Отпустите!       Подтащив девочку к забору, мужчина буквально вскинул её в своих руках и перекинул через забор, окончательно отрезая ей пусть к отступлению. Вера приземлилась больно, с вскриком, ничком, неудачно подвернув запястье. Немец, едва запыхавшись, перепрыгнул забор следом и, рывком подняв девочку за руку, потащил дальше, непосредственно к месту действия, вглубь двора, туда, где росли старые деревья, лежала, не двигаясь, Варя, а её насильники, застыв, затравленно смотрели на приближающегося мужчину.       — Bitte! Bitte! — продолжала кричать Вера, вспоминая немецкие слова. — Пощадите! Bitte! Gnade!       Наконец, остановившись прямо около распластанной на земле Вари, немец ненадолго застыл, оценивая обстановку: его ленивый взгляд скользнул с девичьего тела на солдат и обратно. Вера уже даже не держалась на ногах, а висела у него на руке, вскоре, устав держать её, мужчина толкнул девочку на землю, к землячке.       — Herr Sturmbannführer…       — Schweigen!       Вера быстро пришла в себя и поползла в сторону, к дому, стараясь не уронить взгляда на Варю, но, конечно, она увидела всё. Сначала увидела целиком её бледное тело — и это было ничего, а потом — детали: раскинутые, исцарапанные ногтями ноги, окровавленную промежность, перепачканную чем-то белым, руки, согнутые в локтях и ладони, навсегда сжатые в кулаки, красную, в пятнах, ещё не успевших стать синяками, будто надломанную шею и мёртвые, широко распахнутые глаза, ставшие будто стеклянными. Варины глаза таращились на Веру с животным ужасом, непониманием и мольбой, застывшими в них навечно, а губы её были искажены в предсмертной молитве.       Вокруг летали мухи, две из них сели прямо на Варин нос и на сорванный с волос бело-голубой бант, ещё несколько — на синюшние от побоев и красные от кровавых разводов ноги.       От зрелища Веру вырвало, а хотелось бы — чтобы вывернуло наизнанку, но тошнота не ушла и стоило ей оказаться на солнце — в тяжёлой голове снова начало шуметь.       Немцы бурно ругались. Их речь была надрывистой и гаркающей, похожей, как все и говорили, на собачий лай, а может, даже лай был мелодичнее их гавканья. Фриц, что поймал Веру, показался ей кем-то важным, потому как говорил, в основном, он, а насильники стояли, опустив глаза к земле. На животах и бёдрах их, тощих, сухих и жилистых, еле-еле держались не до конца застёгнутые брюки-галифе, пуговицы которых запутались в густо растущих паховых волосах. Тёмно-серая ткань была мокрая и топорщилась. На кителях проступили пятна пота.       Вера ползла прочь, упорно ползла, активно перебирая руками. Она надеялась, что немцы со своими разборками забудут о ней, а она сольётся с сухой травой и так ей удастся доползти незамеченной до забора и сбежать. Это было ужасно глупо, но то всё, что ей оставалось. Вспомнила она, что во дворе фрицев было не трое, а четверо, когда наткнулась взглядом на чёрные солдатские сапоги.       Лежащая неподалёку мёртвая Варя, чувствовала Вера, смотрела ей в спину. Ей даже казалось, что мухи, напившись её крови, уже летят к ней. Варины глаза теперь вспоминались ей не голубыми, а чёрно-белыми, как на фотографии, и казались не по-детски добрыми, какими были всегда, а злорадными, радовавшимися тому, что ей тоже не удастся уйти.       — Warte auf meine Bestellungen! — послышался голос главного и до девочки донеслась тихая поступь по траве. А она так и лежала, застыв в ногах четвёртого солдата и тихо плакала.       Сильная рука схватила Веру за шкирку и поставила на ноги. Только тогда она заметила что всё это время на её голову сверху было нацелено ружьё. Она уже приготовилась к концу и ноги её то и дело подкашивались. Всего мгновение потребовалось бы солдату, чтобы нажать на спусковой крючок и выстрелить туда, куда сейчас смотрело дуло его оружия — ей в живот, оно и отделяло Веру от смерти, два мгновения, чтобы поднять ружьё выше и вышибить ей мозги. Но образовалась секундная заминка: немец, державший её, команду не отдавал, склонив голову, он смотрел на неё и напряжённо о чём-то думал. А может, — мелькнул в её голове тусклый огонёк надежды, — он колебался?..       Вскинув опущенную голову, девочка подняла на мужчину взгляд и снова принялась молить его о пощаде, вцепившись белыми пальцами в воротник его мундира.       Молить по-немецки и по-русски.       Вслух, про себя.       Шёпотом и диким криком. Отчаянно заглядывая в глаза, совсем как Варя.       И, немец отмер. Крепко сжав её предплечье, он резко, словно зло, дёрнул её за собой вперёд, направляясь к крыльцу. Вера не знала, что он решил и думала, что раз он не приказал своему подчинённому её убить, то решил сделать это сам, поэтому что было сил колотила его кулаками по груди и всё кричала мольбы, надеясь достучаться. Она дико хотела жить и она хотела бороться за свою жизнь, она визжала, царапалась и брыкалась как могла, она не была готова сдаться и принять свою смерть. От крыльца фриц направился к заборной калитке, а около неё, наконец, остановился. Фуражка с жутким черепом съехала на бок, и из-под неё выглянули короткие белые волосы.       Мужчина сильно встряхнул Веру за плечи.       — Name? — рявкнул он настойчиво и нервно. Девочка уставилась на него помешанными, красными от слёз глазами. — Name, schneller!       — В-Вера. Васюченко.       — Слушать меня внимательно. Du hast verstanden?       Девочка с трудом кивнула, судорожно глотая ртом воздух. Истерика сдавливала всё внутри, мешала ей дышать и думать.       — Никому не говорить. Молчать. Понимать? Ты ничего не видеть. Этого не быть. — Вера снова осторожно кивнула, пытаясь отдалить своё лицо от лица немца, его акцент резал слух, но сейчас его слова для неё звучали мелодичнее любой музыки. — Ты молчать, и, тогда, жить. Verstehst du? Jа?       — J-ja.       — Ты не видеть этот ребёнок.       — Ich… Ich verstanden.       Мужчина кивнул и прищурил большие, провалившиеся глаза. Ему не должно было быть больше тридцати пяти, но лицо его создавало впечатление старого и усталого, вместе с этим — ожесточённого, беспощадного человека. Вера сперва не обратила внимания, но когда всё-таки увидела, пришла в недоумение: на правой стороне его лица, около самого уха, виднелся длинный, кривой и уродливый шрам, бледно-серый, тянущийся по всей его щеке вплоть до шеи. Шрам показался ей жутко знакомым. Она прищурилась и посмотрела на погоны и петлицы на форме, и попыталась припомнить, такие же они или нет, посмотрела на грудь, усыпанную то там, то тут орденами, на шею, где под воротником кителя гордо весел металлический чёрный крест. Посмотрела на глаза. Да, они, те же.       — Рассказать кому-нибудь — смерть. Понимать?       — Да.       — Теперь, уходить. Schneller! — сказал он и толкнул Веру в сторону калитки, мазанув цепким взглядом по голубым ленточкам, свисающим с хвостиков её длинных кос. Слишком уж большим это было бы совпадением, но он тоже её вспомнил, среди всей вереницы виденных им лиц, он безошибочно отыскал в своей памяти сначала одну конкретную, безликую толпу, а среди неё — уже её испуганное, забрызганное кровью лицо и яркие, сверкающие глаза. Не мешкая, девочка выскочила со двора на просёлочную дорогу и побежала так быстро, как только могла. Не оглядываясь и не оборачиваясь.       Немец же тем временем, вернулся в сад, где лежало изуродованное тело мёртвой девочки и, перед тем, как приказать своим солдатам выкинуть его в свинарник, где свиньи избавят их от хлопот хоронить труп, поглядел в васильково-голубые глаза Вари. Они были едва ли не такими же, как у девочки Веры, с той лишь разницей, что её глаза были живыми и взрослыми, и почти такими же, как у его малютки-сестры Мерилин, а ещё — у его матери, и деда по матери.       Варе не повезло — решил стоящий около неё в раздумьях штурмбаннфюрер.       Варе не повезло — решила убегающая прочь Вера.       Но это была война и никого не волновало чьё-либо везение, кроме своего собственного.       Однако, возможно, раз человек помог человеку, враг — врагу, задушив безжалостность в сердце, где-то, среди бескрайних лесов, выжженных войной полей и опустевших пасек, среди мора, смерти, черноты и кровавого багрянца, затерялся, всё-таки, Бог, а вместе с ним — и надежда.