Запомни и молчи

      Небосвод заливали яркие краски августовского заката.       Выйдя из дома, заплетая свои волосы в косу, Вера прищурилась, ловя последние лучики заходящего за линию горизонта солнца. Девочка прошла босыми ногами по мягкой, прохладной траве до сада и присела там на старое бревно, служащее в качестве скамейки. Вдыхая свежий, после дневного зноя, ароматный вечерний воздух, она впервые за последние несколько недель улыбнулась.       В саду всегда ей было спокойно, безмятежно и тихо, почти так же, как на её ранее любимом месте — около кургана за деревней, но туда девочка, после произошедшего с Варей, больше не ходила.       Вера опустила взгляд на свою на свою косу, чтобы завязать на её кончике голубую ленту, и усмехнулась. Когда бабушка дарила ей её, она сказала: «Голубой — цвет надежды», возможно, так оно и было, и именно по этому люди, глядя на ясное небо, размышляли о светлом, и именно поэтому чистые голубые глаза внушали доверие, умиротворение и избавляли от печали, но для Веры голубой цвет навсегда стал ясным напоминанием о человеческой жестокости, безжалостности и зверстве.       Голубой — цвет войны, — решила для себя девочка, — не красный, как кровь, не серый, как дым и пепел, не коричневый, как свежевырытая могила и вскопанная танковыми гусеницами земля, а голубой — ясный голубой, цвет надежды и веры в светлое будущее, в прекрасное далеко.       Именно такая ленточка была завязана бантиком на медно-русых волосах Вари, в то время, пока трое зверей в человеческом обличье её насиловали. Варе было почти четырнадцать лет, она была маленькой девочкой, с сердцем, полным надежд и трепетаний, которым, к сожалению, не суждено было сбыться. Перед глазами Веры всё ещё, жутко реально и ужасно отчётливо, стоял тот роковой день, а в голове громыхала молитва, что Варя читала перед смертью… Девочка теперь помнила все её слова наизусть. Проговаривая её про себя снова и снова, изо дня в день, она каждый раз возвращалась в тот ужасный момент, словно в надежде, что сможет что-то поменять, но всё, что изменялось — это Варины глаза в Вериных воспоминаниях, они были то злые, то испуганные, то просящие, то осуждающие. Девочка засела в её памяти прочно и, она была уверена, навсегда, терзая мысли и нагоняя дурные сны.       Вера вздрогнула и тут же смахнула со щёк слёзы, встряхнула головой, в попытке отогнать навязчивые образы.       Вари не стало ровно тридцать дней назад, а она так никому ничего и не рассказала. Хотя порывалась. Порывалась наплевать на обещание и рассказать о случившемся маме, чтобы найти хоть немного утешения и понимания, но потом вспоминала немца и один его образ перед глазами сразу отбивал у неё этот порыв. Удивительно, но она совсем не помнила как он выглядел, точнее — она могла бы описать словами его внешность, но когда пыталась представить его у себя в голове — то картинка получалась расплывчатой, совсем без лица и только с горящими, точно демоническими, глазами. Жители деревни часто сравнивали немцев с нечистыми силами, но Вера всегда относилась к подобным высказываниям скептически, и даже бабушку свою убеждала, что никакие они не приспешники Сатаны, а просто люди, злые, но люди, такие же как они, из плоти и крови, и мысли у них человеческие и о человеческом, однако теперь и сама была не уверена в прочности и правдивости своих убеждений. Слишком уж они были иными, слишком были непонятными и чуждыми и, вместе с этим, всесильными и непоколебимыми, слишком много по-звериному яростного и иступлённого проскальзывало в их поведении — так описывала Библия гончих Дьявола, так, может, они и были ими? Он был одним из них — рыцарем Ада, полководцем дьявольского войска?..       Так вот его, того, кто спас её и пощадил, девочка боялась даже больше, чем непосредственных Вариных насильников — они были обычными солдатами, рядовыми карателями, не представлявшими из себя лиц важных или особенных, это было заметно и по их внешнему виду, и по повадкам. Офицер же был другим, явно не последним по старшинству в деревне, хотя Вера в Червонце его раньше не видела и могла судить только по тому, как в его присутствии держались Варины убийцы и как он сам вёл себя, когда она впервые увидела его в Несвиже. Впрочем, тот офицер с несвижской площади и этот — немного между собой отличались, как отличаются между собой версии любого человека из разных временных промежутков, но ни один, ни второй силы своей друг перед другом не теряли, просто показывали её по-разному. Тот, прошлый, был строго безукоризненной, неуязвимой, совершенной моделью германской военной промышленности, начинённой топливом и сложно сконструированными механизмами, выдающими резкостью, угловатостью движений свою искусственную природу. Этот же — достаточно себе потрёпанный и очеловечившийся, во всяком случае, внешне, исхудалый, с впалыми, округлившимися глазами и едва пробившейся проседью, не возрастной, а нервной. Первый источал ореол власти одним своим обликом, второй — тяжёлым, жёстко-равнодушным, пронизывающим взглядом. Подводя итоги, все эти факты говорили о том, что человек этот, чьего имени Вера не знала и знать не хотела, вне всяких сомнений, был наделён какими-то исключительными полномочиями и авторитетом среди солдат и не только, чтобы иметь возможность только по своей прихоти распоряжаться человеческими жизнями. Однако же, была ли эта прихоть признаком его способности к милосердию и состраданию или же простым подтверждением его могущества — Вера не знала.       Когда здравомыслие к ней возвращалось и верх над ней брала её более взрослая, зрелая половина, девочка начинала себя сильно ругать за мысли о том, чтобы нарушить обещание. Как бы грустно ей ни было, она продолжала молчать, как немец и наказал. Она хорошо помнила главное условие: молчать — значит жить, и каждый день повторяла его себе, как напоминание, чтобы не забыть и в горестях не рассказать матери об увиденном.       Молчать — значит жить.       Молчать — значит жить!       Она так же хорошо помнила его страшные глаза — почти белые, его взгляд — режущий, его оружие и то, как легко и без колебаний он уже однажды застрелил из него того, кто много говорил, и как не мелькнуло в его взгляде и тени жалости. Вера была умной, и Вера молчала, хотя глубоко в душе едва ли не съедала себя заживо от чувства вины.       Никто из жителей Червонца точно не знал, что случилось с Варей. Для всех девочка просто исчезла, её никто не видел и не знает, что с ней случилось. Да, сельчане предполагали и гадали, судачили, молча горевали, тихо ненавидели, но абсолютно никто не осмеливался озвучить свои предположения вслух и, тем более, — открыто обвинить нацистских оккупантов в преступлении. Все хотели жить. Вера же вообще не говорила, никому, ничего и не о чём. Она не обвиняла и не предполагала, просто слушая разговоры людей и молча ужасаясь, насколько они были близки к правде.       И, до какого-то момента, в деревне, даже несмотря на произошедшее с девочкой, сохранялся мир и спокойствие, пока в одно утро родителей Вари — Марию и Ивана, соседи не нашли повешенными в собственном дворе, около символической могилы их дочери: деревянного креста и таблички с именем. Так и появились партизаны, а после первых смертей нацистов жизнь жителей Червонца превратилась в каждодневную борьбу за существование и игру в кости со смертью.       Вера помнила, как пришла к месту происшествия вместе с матерью и другими сельчанами, когда по деревне прошёл слух, что на окраине, у леса, около мёртвого поля, кто-то напал на немецкий патруль и устроил кровавую резню. Девочка сначала совершенно не поверила услышанному, ведь она знала, что все точно помнили, как немцы, едва войдя в деревню, собрали жителей на главной площади, у здания сельсовета, и предупредили, что всех ждёт, если появится партизанское движение: «Zehn Russen für einen Deutschen!» — объявил нацистский командир в рупор правило, которое мгновенно выучили все и которое означало: «Десять русских за одного немца». Сперва, жителей Червонца очень удивило то, что оккупанты звали их русскими, но осмелиться сказать им, что они никакие не русские, а все поляки никто не решался и, постепенно, все привыкли, поняв, что для немцев все жители СССР были русскими. «Russische schweine» — не больше, точно клеймо, вне зависимости от того, шла ли речь на самом деле о беларусах, украинцах, поляках, казахах или кавказцах, немцам незачем было разделять их по нациям, потому что для них, все, кто не «deutsche» — все «der untermensch». А унтерменшей им не жалко, они не полноценные люди, следовательно, и жизнь их не столь ценна, их можно убивать даже не по десятку, а по двадцать, по тридцать за раз — в общем, по столько, по сколько немецкие господа посчитают нужным. Так что, да, десять «русских» в расплату за одного нациста — ультиматум жёсткий и бескомпромиссный, а цена — неподъёмно высокая, чтобы сопротивляться, поэтому большинство, тайно надеющееся на благоразумие соседей и родных, решило, что паника беспочвенна, и без страха пошли в этом убедиться, уверенные в том, что кто-то просто что-то не так понял, или не так услышал, или не так увидел.       Но все поняли всё правильно.       Партизаны начали мстить.       И двадцати жителей деревни теперь ожидала казнь.       Девочка тогда, несмотря на наказ матери, пробравшись сквозь толпу, осторожно выглянула на дорогу. Первое, что она увидела — это мух и ворон. Мухи до немого ужаса напомнили Вере о мёртвой Варе, лежащей на земле, а обгладывающие трупы оккупантов птицы — о её страшных снах, ведь к ней Варя приходила именно такая: обезображенная, сгнившая, изъеденная червями. Уже только потом Вера рассмотрела вдали валяющиеся отдельно от тел головы, искалеченные руки с ногами и лужи, ручьи смердящей, запёкшейся и почерневшей на солнце человеческой крови.       Она не испугалась увиденного, отчего сама очень удивилась. Ей было отвратительно, мерзко, её стошнило на обочину, едва ли не под ноги солдатам, а ещё — вскружилась голова и ноги стали ватными, но картина нисколько её не опечалила, нисколько ей не стало страшно или жалко. Наоборот, произошедшее отдалось у неё в груди чувствами чрезвычайной справедливости, совершенного возмездия и абсолютной солидарности с убийцами. Вера всё стояла и смотрела, пытаясь понять, те ли это фрицы, что убили Варечку или какие-то другие, пока мать не схватила её за руку и не поволокла прочь, пока к толпе не подошло несколько солдат с оружием, пока не прозвучала предупредительная автоматная очередь в воздух и людей насильно не погнали обратно в деревню.       Уходя, Верочка вдруг увидела у себя, да и у всех остальных под ногами россыпь металлических гильз. Она остановилась и оглянулась: гильзы были повсюду, значит, в немцев ещё и стреляли или они отстреливались от нападавших, значит, они страдали ещё дольше, оборонялись, пока не кончились патроны, мучались от страха пред неминуемой смертью. Девочка подняла несколько штучек и сжала в ладони с проступающими на глазах слезами; мать никак не могла заставить дочь пошевелиться.       — Bewegen Sie sich! Lassen Sie uns schnell hier raus! — вдруг послышался из солдатской толпы сердитый крик. Пару раз стрельнули в воздух.       Вера вскрикнула и испуганно отпрыгнула назад, подняв, наконец, глаза вверх. Из разномастной вереницы немецких фигур, толпившихся вокруг убитых сослуживцев, она неожиданно наткнулась взглядом на конкретно одного человека, стоящего поодаль, который, впрочем, совершенно так же и совершенно случайно наткнулся взглядом на неё — мужчину со страшными и старыми, несмотря на молодой возраст, пасмурно-голубыми глазами, пристальный взгляд которых изучал, предупреждал, приказывал и подчинял одновременно, человека, которого Вера с недавних пор ассоциировала с надеждой на своё выживание. Съёжившись, она развернулась и поспешила прочь.       На следующий же день, немецкая комендатура и СС — как рассказала Верина мама, те, кто непосредственно отвечал за обеспечение в деревне и округе безопасности и порядка, и кто осуществлял борьбу с партизанами в области, начали масштабные поиски виновных, но приказ на расстрел первых двадцати жертв борьбы с нацистскими оккупантами был уже подписан.       Никто сначала не верил, что людей действительно начнут убивать, но это произошло. Стреляли всех, всех, без разбора: женщин, детей, младенцев, стариков, целые семьи. Расстрельная команда шла по деревне, точно летела стая стервятников, и наугад, а может и не наугад, а по какой-то особенной, известной только им схеме, солдаты выборочно выгоняли людей из домов и убивали прямо на дороге, чтобы всем остальным, прячущимся, но, несомненно, наблюдавшим за происходящим из окон, было видно. Вере казалось, если наступит такой момент, когда счёт палача попадёт на неё, она будет к этому готова. Конечно, она хотела жить, но все размышления приводили её к выводу, что между такой смертью: быстрой, лёгкой, мгновенной, и смертью от изнасилования, она всегда выберет первое, и без раздумий отдаст свою жизнь за своих родных. В тот раз Вериной семье повезло только потому, что их дом располагался на окраине деревни, и немцы до них просто не дошли. Их жертвами стали, по большей части, жители близлежащих к комендатуре домов, находившихся в географическом центре Червонца.       — Дочка, ты что тут делаешь, уже почти стемнело… — девочка вздрогнула, выходя из размышлений, и обернулась в сторону дома. Там, около крыльца, с керосиновой лампой в руках стояла её мама, укутавшись в вязанную шаль. — Возвращайся в дом, в такое время суток нельзя находиться на улице без разрешения, сейчас начнутся патрули.       — Хорошо, прости, — Вера кивнула и, поднявшись, быстро забежала в избу. — Ты думаешь, сегодня снова будут обыскивать дома?       — Не знаю, — покачала головой женщина, — возможно. Чёрт знает, что у этих выродков на уме…       — Татьяна, не бранись при ребёнке, — вдруг из кухни послышался сиплый голос бабушки Веры — Клавдии.       — Она уже взрослая, мам! — поспешила оправдаться женщина.       — Я уже взрослая, баб Клава!       Вера прошла на кухню, где за обеденным столом сидела бабушка с тёткой Зиной, и опустилась на свободный стул.       — А вообще, Таня права, мам. Галька, из дома напротив, ну, та, что работает в комендатуре уборщицей, рассказала, что слышала, что рейды по домам усилят. Говорят, партизаны убили ещё кого-то из ихних… — заговорила Зина осторожно.       — Ох, не к добру это… — покачав седовласой головой, произнесла Клавдия. Вера поджала губы и вздохнула. Если убили ещё кого-то — значит, в скором времени, по деревне снова пойдёт расстрельная команда.       Девочка засыпала беспокойно. Её не успокаивал ни пахучий букет полевых цветов в вазе на столе, ни прохладный, ночной августовский воздух из приоткрытого окна, в котором едва-едва, но уже угадывались пряные ноты приближающейся осени. Вера в десятый раз кляла себя за то, что, обнаружив в сарае около дома двух партизанских мальчишек, никому о них не рассказала и разрешила им заночевать, тем самым подвергнув свою семью ужасной опасности…       Утро наступило неожиданно и очень рано: с крика петуха на соседском дворе. Вера сидела на высокой кровати, свесив ноги на пол и тревожно вслушивалась в тишину. Мать, бабушка и тётка сидели в кухне, примыкающей к сеням, напряжённые, точно накалённые спицы, тихо перешёптываясь между собой.       — Если положение не изменится, вам втроём придётся…       — Мама, только не говори «бежать», — в голосе Зины слышалось недовольство. Нахмурившись, Вера поджала губы, совершенно сбитая с толку разговором, который разворачивался в тайне от неё. — Тань, ты же понимаешь, что это — чистой воды безумие!       — А что?! — вдруг рявкнула Татьяна, от чего девочка чуть ли не подпрыгнула на кровати. — Что ещё нам останется делать?! Это ты виновата. Ты и твои приятели из леса. Если бы не вы, всё в деревне было бы спокойно, и зверьё это никого бы не трогало!       — Не трогало бы? Как не тронуло Варьку?! Что эти изуверы с ней сделали только одному Богу известно!       — Мы не знаем точно, что с ней случилось и кто в этом виноват, — жёстко отрезала Таня. К слову, всё она знала, но, как и многие, не хотела этого признавать.       — Всё мы знаем! Все это знают с самого первого дня её пропажи. Не прикидывайся дурой, Таня!       — Девочки, тишей, успокойтеся…       — Ты со мной не согласна, мам? За своих двоих немцы убили двадцать человек, и дело времени, когда они убьют ещё десяток. А всё почему? Потому что некоторым вздумалось поиграть в героев.       — Танька, ты не права.       — Права, Зина. Это не героизм! Из-за каких-то несчастных двух фрицев, которые войну не выиграют, умерло столько людей! Обычных людей, не солдат! Детей, матерей, младенцев. Это не героизм, это эгоизм и обычная жажда мести.       — А что же, нам делать вид, что ничего не было и что им сошло всё с рук?! Продолжайте мол, господа фрицы, творите, что хотите, берите, кого хотите, где хотите, и как хотите, мы же ведь безропотное стадо, не способное за себя постоять — так что ли?! Такова цены победы, Таня, и не нам судить об этом, — голос Зины был суров и, как никогда, жёсток.       — Да плевать мне на победу! — выплюнула в ответ Верина мать.       — Что ты такое говоришь?! — ошарашено воскликнула Зинаида.       — Для меня важны лишь жизнь и благополучие моей дочери. Говорю это для того, чтобы мы лучше понимали друг друга, Зина. Это был последний раз, после — клянусь, ради жизни и безопасности Веры, я сдам этих чёртовых партизан немцам не моргнув и глазом.       Послышался грохот, шаги — и хлопок входной двери.       — Зря ты так резко, Танюш! Благое дело они всё-таки, наверное, делают… — голос бабушки, как всегда, слышался Вере ласковым, нежным и мягким, несмотря на обеспокоенность.       — Вот, именно, мам, что наверное!       Девочка прикрыла глаза. Всё, наконец, стало понятно. Тётка Зина связалась с партизанами, ведь она так хорошо дружила с родителями Вари, с самой школы, и именно она пустила тех мальчишек в сарай. Её мама была права, — рассудила Вера, — это месть, пусть справедливая, но слишком дорогая, и тем не менее, кто-то на неё пошёл. Почему? Потому что шла война, а на войне, как на войне — никто ни о ком не беспокоится, кроме как о самом себе, своём благополучии, своих желаниях и убеждениях, и, разве только ещё о своей самой светлой и чистой любви: семье и близких. Девочка не знала, каким чёрствым, огрубевшим, если не мёртвым, в душе нужно быть, чтобы взять на себя ответственность за смерть двадцати мирных, беспомощных соотечественников: друзей, соседей, дальних родственников, но абсолютно точно была уверена, что это ничем не лучше действий нацистов. И от тех, и от других, — она полагала, — надо держаться как можно дальше.       День выдался погожий и тёплый, поэтому до самого вечера Вера пробыла в гостях у соседей вместе с мамой, помогая собирать яблоки с деревьев. Почти весь урожай люди отдавали солдатам, однако по несколько плодов каждый, всё-таки, умудрялся себе оставить.       — Дочка, я пойду домой, чтобы быстро заварить компот, ты, как закончишь, сразу иди ко мне. Поняла?       — Да, мам, — девочка кивнула, улыбнувшись краешками губ, — не волнуйся.       Спрятав десяток яблок за пазухой, Татьяна быстро поспешила к калитке, а Вера продолжила раскладывать остальные плоды по мешкам.       — Эй, Верка! — девочка обернулась. Держа небольшой букет сорванных полевых цветов, перевязанный тоненькой бечёвкой, из дома показалась Верина подруга — Оля.       — Что это? — вскинув тонкие брови, заинтересованно спросила Вера.       — Мне Фридрих подарил, представляешь! — девичье лицо озарила лучезарная улыбка.       — Кто?!       — Тише, ты, чего орёшь как резанная! Фридрих, помнишь солдатика, что ходит урожай собирать? Такой, высокий, с тёмными бровями? Красавец…       Девочка покачала головой и серьёзно проговорила:       — Оля, даже не думай о нём.       — Почему же? — с придыханием и искренним недоумением поинтересовалась Ольга, приобняв букет обеими руками. Вера закатила глаза.       — Потому что он немец, а они — опасны! Ты что, совсем ничего не понимаешь?       — Понимаю я всё! Ещё больше тебя! Ты просто его не знаешь, он… он… Такой… я таких ещё никогда не встречала!       — Я бы на твоём месте была осторожной, — кинув последние яблоки в холщовый мешок, Вера завязала его и нахмурилась, посмотрев на подругу. Та мечтательно-воодушевлённо наблюдала за заходящим за небосвод, лилово-красным солнечным диском, перебирая маленькими пальцами цветочки в своём букете, солнце весело гуляло на неё рыжих, кудрявых волосах и улыбка не сходила с юного, румяного лица, как будто не было на свете ничего плохого: ни голода, ни смерти, ни войны, такая она была воодушевлённая, будто бы сотканная из надежды и светлых мечтаний, которые обязательно обещали исполниться.       Вера, поразившись увиденному, повернула голову и посмотрела на себя в зеркальце, висящее над импровизированным умывальником около сарая: бледное, серое лицо с тёмными, глубокими синяками под глазами посмотрело на неё в ответ с ужасом. Они с Олей были пугающе разными, словно персонажи двух непохожих книг: Оля — романа, а Вера — трагедии. Поджав губы, девочка отмахнулась от мыслей, заправила за ухо прядь выбившихся из косы волос и повернулась к подруге.       — Я пойду домой, уже темнеет.       — Хорошо, доброй ночи, Верка!       Девочка кивнула.       — И вам, спокойной.       Да, спокойной ночи желали все и всем.       — Знаешь… — девушка окликнула девочку у самой калитки.       — Что?       — Была б ты поприветливей, не шарахалась бы от них в сторону как от прокажённых да волосы красиво заплетала, так и на тебя бы кто-нибудь внимание обратил.       — Я в этом не нуждаюсь, — отрезала Вера.       — Ну и зря. Не все из них такие плохие, как о них говорят.       — Да, они ещё хуже, Оля.       Зайдя за родную калитку и закрыв её на задвижку, до Веры вдруг донёсся шум из сада. Осторожно ступая, девочка обогнула дом и, затаив дыхание, выглянула из-за угла. Там, у самого забора, отделявшего участок от поля, около злополучного сарая, где хранились дрова и инструменты, она увидела фигуру. Неужели, — подумала она, — это снова кто-то из партизан? И стоило ей только собраться с духом, чтобы прогнать незваного гостя, как фигура сорвалась с места и поспешила к дому. Это была Зина. Приоткрыв дверь, она юркнула в дом, будто ничего и не было.       Солнце тем временем полностью спряталось за горизонтом, наступили глубокие сумерки. Приближалось время начала патрулирования деревни.       Взвесив все «за» и «против», Вера всё-таки решила, что должна посмотреть, что тётка спрятала в саду для партизан. Убедившись, что вокруг тихо и солдат на улице ещё нет, девочка рысью направилась к сараю. Чтобы развязать плотно набитый мешок потребовалось пару минут, но, когда ей это, всё-таки, удалось, Вера не пожалела, что решилась на риск: внутри лежал нож, обрез, коробочка патронов к нему и много, много еды…       Внезапно, по деревне разнёсся громкий свист.       Девочка испуганно вздрогнула и обернулась. За кронами деревьев, далеко впереди по улице виднелся свет солдатских фонарей.       Патруль.       Рейд.       Партизан ищут.       На несколько секунд, казалось, сердце Веры точно остановилось, а ей в голову, как будто бы, уже кто-то выпустил дробь из ружья — так сильно она испугалась. Застыв над мешком, за содержимое которого её и всю её семью расстреляют на месте, девочка совершенно не знала, что ей делать.       Зажав рот рукой, она в панике заплакала. Хотя надо было делать хоть что-то, бежать в дом, звать маму, тётку, бабушку, надо было как-то спасать их жизни, но она, словно снова пряталась за деревьями, за которыми, словно снова насиловали Варю — иначе говоря, Веру охватил до жути знакомый, смертельно опасный ступор.       Следом за свистом и гулом солдат, послышались крики людей, тех, кого выгоняли из домов на время обыска.       И вдруг — как залают собаки! Да так громко, что у Веры в ушах засвистело — и её, словно ведром холодной воды окатило. Всё, что она знала в этот миг — это то, что погибнуть она сама не хочет и своей семье не позволит. Голова её стала внезапно ужасающе пустой и холодной, лишившись разом всех мыслей, чувств и переживаний, но, вместе с этим, теперь она точно знала, что ей надо делать, и больше не боялась.       Завязав обратно мешок, девочка взяла его в руки и побежала к забору. Перебравшись на другую сторону, она спрятала его в стог скошенной травы и ринулась обратно. Снова через забор, одновременно пытаясь понять по собачьему лаю и голосам, насколько близко солдаты к их дому.       Пульс больно стучал где-то у Веры в затылке, а руки с ногами била мелкая дрожь. Прыгая вниз, она зацепилась ногой об торчащий гвоздь и глубоко полоснула ногу, а ещё порвала платье, но всё это было неважно. Важным было только то, что немцы были рядом.       Не обращая внимания на боль и брызнувшую на траву кровь, она бросилась к дому. Скрываемая темнотой наступающей ночи, прокралась к крыльцу и юркнула внутрь.       В царившей внутри тишине она слышала только своё рваное дыхание и биение сердца в ушах. Раз-два. Раз-два. Рана на ноге пульсировала в такт этому ритму.       Дверь распахнулась и сени залил тёплый свет от стоящей на кухонном столе керосиновой лапы.       — Вера, где ты была?! — Верина мать застыла в проёме, в ужасе изучая внешний вид дочери.       Девочка протёрла глаза и молча протиснулась мимо матери в кухню.       — Что с тобой случилось?       — Мало времени, мне надо успеть переодеться, — Вера распахнула дверь в свою комнату, где сидела Зина с бабушкой, открыла шкаф, сняла с вешалки первую попавшуюся длинную юбку с блузкой, сняла платье, переоделась и обернулась на опешивших родственниц.       — Внученька, что с твоей ногой? — округлив глаза, спросила Клавдия.       — Немцы дома обыскивают, — тяжело дыша, проинформировала девочка и впервые в жизни зло посмотрела на тётку, — вся деревня на ушах стоит.       Зине понадобилось какое-то время, чтобы понять. Понять и ужаснуться.       — Господи, помилуй! — от ужаса сипло проговорила женщина побелевшими губами. Краски буквально все и разом сошли с её лица. — ГОСПОДИ БОЖЕ!       — Что происходит? — в спальню вошла Татьяна, до этого наблюдающая в окно за немецкими отрядами, шагающими по улице.       — Господи! — Зина попыталась встать с дивана, но ничком рухнула на пол. — Надо бежать, там… Там, во дворе… БОЖЕ!              Женщина сверила сестру взглядом с минуту и её и так суровое, строгое лицо, в миг ожесточилось ещё более.       — Дочка, что ты натворила…       Татьяна, немедля, бросилась к выходу.       — Мама, стой, — крикнула Вера севшим голосом, — не надо, я всё…       В дверь постучали.       Повисла ужасная, страшная, кричащая тишина, за окном стихли сверчки и лишь тихий ход часов не давал всем обитателям дома окончательно потерять самообладание.       Вера попятилась к стене и прижалась к ней спиной. Каждая её мышца, каждая клеточка в теле казались натянутыми и напряжёнными до треска, как скрипичные струны, да и сама девочка сейчас напоминала острую, вытянутую фигуру — швейную иглу или сплошной стальной стержень, неподвижный, но раскалённый до красноты. Сердце больно стучало в груди, подкатывала тошнота, рана на ноге пульсировала, а стекающая вниз по бедру дорожка крови медленно показывалась из-под подола длинной юбки, рискуя привлечь внимание.       Девочка сделала глубокий вдох и отсчитала от трёх до одного.       Три.       Два.       Они в безопасности.       Нечего бояться. Она всё исправила. Она спрятала мешок в…       Один.       Из сеней послышался голос мамы, тихий, дрожащий, и два мужских, один из которых транслировал на немецкий язык всё, что говорила Татьяна.       Вера отчаянно пыталась услышать, о чём идёт разговор, однако животный ужас, появившийся вместе с пришедшим осознанием того, что именно она совершила, лишили её всякого подобия концентрации. Вскоре, голоса стихли и по деревянному полу раздался стук солдатских ботинок: поступь не торопливая, если бы гости спешили арестовать их, а равнодушно-медленная, тягучая, когда при каждом шаге вес с пятки на носок переносят лениво, так ходят, когда хотят повнимательнее осмотреться или если хищник желает нагнать на добычу побольше страха, чтоб мясо на вкус было острее. Недаром говорят, что ожидание смерти хуже самой смерти, Вера уже успела надумать себе самых страшных и чудовищных кошмаров.       Едва приоткрытая дверь медленно, со скрипом, открылась полностью от толчка бледной руки и из темноты показалось несколько мужских фигур.       Девочка внутренне похолодела ещё больше и сейчас ещё отчётливее напоминала каменное изваяние: неподвижное и уродливое, из-за схватившего лицо нервного спазма. Вера сильнее прижалась к стене, как будто надеясь, что вот-вот — и просочится сквозь неё на улицу.       В комнату вошло двое солдат в полном боевом обмундировании с автоматами наготове, за ними — высокий мужчина в парадной, офицерской форме, не в каске, как первые, а в фуражке, которая практически полностью скрывала его лицо, следом, точно безликая тень — его, крысиного вида, спутник в гражданском, поношенном, брючном костюме, и ничто, кроме этого самого, вышеупомянутого костюма больше не напоминало о его вероятной принадлежности к интеллигенции в прошлом — то был переводчик, и белая, белее снега, мать Веры.       — С нами хотят поговорить, — севшим от испуга голосом проговорила Татьяна и покосилась на солдат.       Вера обречённо поджала губы. Она даже знала, о чём конкретно они хотели поговорить, потому как в немецком офицере сразу узнала своего спасителя.       Мужчина, широкоплечий и высокий, остановился прямо напротив девочки, полностью заслонив собой её мать и своего переводчика. Она видела только его, успевшие запылиться за время обхода деревни сапоги, потому что посмотреть выше, что означало встретиться с ним лицом к лицу, не решалась. Он снял фуражку, из-под которой выскочил короткий ёжик платиновых, едва ли не седых волос и сверил Веру пристальным взглядом.       — Sturmbannführer Gerhard Weiß, von der SS, — поздоровался он, нарушив затянувшуюся тишину, поздоровался вполне мирно, спокойно и негромко, нагоняя своей невозмутимостью только большей жути.       — Перед вами штурмбаннфюрер СС, Герхард Вайс. Представьтесь, — транслировал переводчик. Обратив на него внимание, Вера поняла, что это тот же самый человек, что был с немцем на площади в Несвиже, откуда они с мамой бежали в начале войны, разве только ещё более худой: пиджак и брюки теперь висели на нём, точно как на пугале, а его круглые очки, что, он, видимо, приобретал для себя в более упитанном состоянии, то и дело съезжали с костлявой переносицы.       Мать Веры взяла себя в руки быстрее остальных.       — Меня зовут Татьяна, это, — указала она на свою бледную даже в жёлтом свете ламп дочь, — моя дочка — Вера, так же моя мать Клавдия и сестра Зинаида.       — Die Frau heißt Tatiana, ihre Tochter ist Vera, so auch ihre Mutter Claudia und Schwester Zinaida, — перевёл мужчина. Девочка боязливо посмотрела на офицера.       — Nachname?       — Ваша фамилия?       — Васюченко.       Немец удовлетворенно кивнул, сделал несколько шагов к столу, засланному белоснежной накрахмаленной скатертью и, положив на него свою серо-чёрную фуражку, опустился на рядом стоящий стул. Сел вальяжно, широко расставив согнутые в коленях ноги и откинувшись на спинку, от чего та жалобно заскрипела.       — Wie viele Menschen leben im Haus? — спросил он, вперев хмурый взгляд в Веру. Девочка опустила глаза снова к полу и нервно обтянула юбку ниже. Боль в ноге теперь казалась не такой реальной, как страх пред человеком, сидящим напротив, но кровь показывать всё равно ни в коем случае нельзя было, она, конечно, не выдала бы её с поличным, но точно, неминуемо вызвала бы ненужные вопросы, и она об этом не забывала.       — Сколько человек живет в этом доме?       — Только мы, — ответила Татьяна, сцепив руки перед собой.       — Nur sie.       — Gut. Bringen Sie alle nach draußen, führen Sie eine vollständige, gründliche Suche durch. Das Mädchen bleibt bei mir, — немец отдал команду и в ожидании сложил ладони в замок, опустив их на колени.       — Jawohl! — все трое разом отдали честь командиру.       Женщины испуганно переглянулись между собой, Вера посмотрела на переводчика. Тот, переведя взгляд с хозяина на её мать, вкрадчиво проговорил:       — Татьяна, вы, ваша мать и сестра должны покинуть дом на время обыска. Это ясно?       Татьяна кивнула и поманила родственниц к двери.       — Вера, не бойся, пойдём, — женщина схватила дочь за руку и, когда уже было собиралась направиться к выходу в сени, переводчик резко преградил им дорогу.       — Девушка останется здесь, приказ штурмбаннфюрера.       — Простите, что? — опешила Татьяна, Клавдия, уже почти покинувшая комнату, обернулась и испуганно воскликнула:       — Зачем это?!       — Schneller! — рявкнул немец.       Вера вздрогнула.       — На выход, быстро! — скомандовал мужчина.       Татьяна запротестовала, Вера взвизгнула, когда вышедший из себя переводчик силой вырвал её руку из руки матери, вытолкнул её и всех остальных из комнаты и вышел следом, громко закрыв за собой дверь, точно захлопнув капкан.       Девочка на ватных ногах отошла в ближайший угол и припала к нему спиной, надеясь найти в нём хоть какое, но укрытие от этого человека. В углу этом, вверху, под самым потолком, висела икона, подняв к которой голову, Вере стало ещё более тошно, ведь она помнила: Бога нет, Бога нет нигде.       Немец бесстрастно наблюдал за происходящим, слегка повернув голову. Словно под его проклятым взором, икона, пошатнувшись, упала сначала на Верину голову, а потом с глухим треском на пол, и разбилась. Девочка зашипела и прижала ладонь к ушибленному темечку.       Скрипнул стул.       Вера тут же поняла, что мужчина намеревается подойти к ней. От безысходности, она отчаянно затараторила:       — Я ничего никому не говорила! Клянусь! Клянусь, я никому ничего не говорила! — штурмбаннфюрер Вайс остановился от неё в считанных шагах. Изогнув светло-русую, выгоревшую на солнце бровь, почти полностью сливавшуюся по цвету с его подзагорелой кожей, он взглянул на неё вопросительно. — Nicht sprechen! Nicht sprechen über Varya! Ich… schweige!       — Warum sollte ich dir glauben? — спросил он спокойно и, показалось, даже насмешливо, не теряя при этом холодности глаз. Вера напряжённо посмотрела на мужчину, зацепившись взглядом за крест, висящий на его груди. Она попыталась понять, что он сказал, но ни единое слово его ей не было знакомо. Немец быстро догадался и, нахмурившись, картаво перевёл: — Доказательства?       Девочка поджала губы. Их не было. Какие же могут быть доказательства?       — Nein… Nicht, — она, как заведённая, снова покачала головой, — nicht sprechen, nicht sprechen.       Немец наклонился и поднял лежащую в окружении осколков икону с изображением Богородицы. Он посмотрел на неё, потом — на Веру, а Богоматерь смотрела на них двоих одновременно.       — Никому не говорить?       — Nicht. Ich… bin… schlau. Молчать — значит жить. Ich… verstehe. Bitte gnade!       Мужчина поставил икону на место: на специальную, угловую полочку под потолком и смёл осколки стекла ногой в сторону.       — Schlau? — усмехнулся он. — Gut. Ich werde dir glauben.       — Gut? — переспросила Вера. Эсэсовец коротко кивнул, нахмурившись так, что тяжёлые веки едва ли не полностью прикрыли его светлые глаза.       — Partisanen?       Девочка отрицательно замотала головой, поняв значение слова без перевода.       Мужчина снова кивнул и, развернувшись, направился обратно к столу, за своей фуражкой. Вера так и осталась стоять в углу, пальцы её, которыми она с силой сжимала свои плечи, стали болеть, и девочка опустила руки вниз, прислушиваясь, как часто и рвано трепыхается сердце в её груди.       Эсэсовец тем временем надел фуражку, опустив её на самые брови, и направился к выходу, мазанув напоследок взглядом по застывшей фигуре Веры в углу, и вдруг — остановился. Девочка испуганно затаила дыхание. Штурмбаннфюрер развернулся и снова подошёл к ней, склонив голову на бок, заинтересованно посмотрел на её ноги.       — Was ist das für ein Blut? — спросил он вкрадчиво и до Веры быстро дошло, что привлекло внимание эсэсовского командира.       — Н-ничего. Это… просто. Nichts.       Офицер протянул руку к подолу юбки и стал медленно поднимать его вверх, прослеживая взглядом линию кровавой дорожки на внешней стороне ноги. Вере показалось, что её в этот момент совершенно точно кто-то огрел кочергой по голове, так сильно всё перед её глазами запульсировало и закружилось — от шока, испуга и смущения. Опомнившись, она остановила мужчину, попытавшись оттолкнуть от себя, но тот лишь грозно взглянул на девочку и, всё-таки, закончил начатое, подняв юбку чуть ли не до границ белья — и его взору предстала глубокая, длинная рваная рана на её бедре.       — Woher?       — Ч-что?       — Где получить? — раздражённо перевёл штурмбаннфюрер Вайс.       — П-просто.       — Я спросить где, а не как. Отвечать!       — Упала, просто… точнее — зацепилась, об гвоздь, во дворе, в огороде, об калитку. Простите.       Немец кратко усмехнулся и взгляд его на секунду очень смутил девочку, но за всем этим напускным, без сомнений, таилось что-то очень опасное, а после — в дверь постучали и всё закончилось.       Рука мужчины резко опустилась вниз, вместе с Вериной юбкой, и он спокойно ответил:       — Du kannst eintreten.       Дверь осторожно открыли и на пороге замерло трое: двое солдат и переводчик. Выглянув из-за широкой спины немца, Вера вгляделась в темноту сеней и облегчённо улыбнулась, заметив мать, тётку, бабушку — целых, невредимых, пусть бледных от страха. Они же, в свою очередь, очумелыми глазами поглядели на её красное, заплаканное лицо.       — Alles ist gut, Herr Sturmbannführer. Das haus ist sauber.       — Sehr gut, — кинул эсэсовец и прошёл к выходу, мимо расступившихся на его пути солдат и женщин. — Verlassen.       Переводчик неуверенно кивнул.       — Вы свободны, — обратился он к женщинам семьи Васюченко, — у господина штурмбаннфюрера к вам, больше, — на этом слове мужчина многозначительно покосился в сторону Веры, — нет вопросов. Доброй ночи, — и вышел вслед за фрицем вон.       Стоило двери закрыться, Вера без сил рухнула на пол. И повисла долгожданная тишина и неподвижность: девочка застыла, стеклянным взглядом глядя в окно, откуда открывался вид на соседский участок, ожидая неотвратимого, а Татьяна, Клавдия и Зина напряжённые, словно оголённые электрические провода, застыли над ней, и только настенные часы всё ещё двигались, отсчитывая время вперёд.       — Доченька, что…       — Я цела.       — Тебя не тронули? — женщина подалась вперёд и обхватила ладонями лицо дочери, желая заглянуть ей в глаза.       — Нет.       — Нигде?       — Нигде-нигде, — пробормотала Вера и глубоко вздохнула. Пару раз моргнула. И закрыла лицо трясущимися руками.       — Что здесь произошло, Вера? Что случилось с иконой, матерь божья?!       — Икона просто упала, тёть Зин.       — Он не просил тебя ничего ему сделать или для него? — не могла успокоиться Татьяна.       — Нет.       — Что вообще он делал? — подала голос Верина бабушка, сев на кровать и облокотившись на высокое деревянное изголовье костлявой спиной.       Вера подняла голову.       С улицы доносились крики и свист.       Собаки не переставали лаять.       — Сидел… — женщины вскинули брови, — спрашивал, знаем ли мы что-нибудь о партизанах…       — А ты что?       — А я говорила, что не знаем…       — По-немецки?       — И по-русски, и по-немецки, — совершенно опустошённая, девочка отвечала на вопросы вяло и нехотя.       Она думала, как сказать родным о том, что сделала.       — И всё?       — И всё.       — Точно? — тревожно переспросила Татьяна.       — Точно.       Зина опустилась на кровать рядом с матерью. Тяжело вздохнув, она посмотрела на сестру.       — Только я не понимаю… Мы должны быть мертвы, — прошептала она, — а они… они ничего не нашли. Неужели ребята…       Вера медленно поднялась на ватные ноги и, не обращая внимания на боль, прошла к окну.       Она не могла заставить себя заговорить.       Отодвинув тюль, девочка украдкой выглянула в окошко.       — Что именно они должны были найти, Зина?       — Всё, Тань. Оружие, патроны, еду. Ребята должны были прийти в десять, успеть до начала патрулей, но немцы пошли слишком рано, да ещё и рейдом. Нас должны были убить… Вера, — тётка обратилась к племяннице, — немец ничего не…       Вера сглотнула и, не сдержавшись, хрипло и зло прокричала:       — Они ничего не нашли, потому что к тому моменту, в саду уже ничего не было!       — Что… это значит?       — Доченька, что ты сделала?       — Angst! Angst! — закричали на улице.       Все четверо повернули головы к окну.       — Partisanen!       Сквозь слёзы, девочка выдавила:       — То, что было нужно. Я убила других за нас.       Женщины в ужасе переглянулись и молча приблизились к окну.       Там, за деревянным забором, участок соседей к этому времени был полностью оцеплен солдатами, а на полянке возле крыльца, около высоких яблонь и слив, напротив стоящих на коленях людей, готовилась расстрельная команда СС.       Ночь была тихой, неподвижной, обманчиво спокойной и очень звёздной. Природа молчала, как и все остальные, она ждала неизбежного.       Казалось, через окно, в темноте, сквозь листву деревьев и деревянные палки забора, Вера могла видеть каждого. Возможно, потому так получилось, чтобы она могла всё воочию увидеть и искренне раскаяться, а возможно, потому что так просто сложились обстоятельства, потому что жизнь — не справедлива, и злой рок — коварен, и вообще — идёт война.       Перед расстрельной командой стояли три женщины, главы семейства, почему-то, вместе с ними не было. Может, — подумала девочка, его убили прямо в доме и этого они просто не услышали?.. Немцы всё обыскивали территорию, стояла суматоха и движение, и на фоне всего этого резко выделялся один человек — он неподвижно стоял у самого забора, отделявшего участок Вериной семьи от соседского, прямо там, где она перелезала через забор. Наклонив голову, мужчина внимательно что-то изучал. Окутываемая темнотой его фигура казалась девочке ещё больше, шире и страшнее, чем была, какой-то всевластной, потусторонней и мистически опасной.       Прищурив глаза, Вера попыталась рассмотреть, что именно так заинтересовало немца — и пришла в настоящий шок. Протянув ладонь, офицер снял с забора лоскут светлой окровавленной ткани — её платья! — поняла девочка с промедлением. Внутри у неё всё замерло.       В следующую секунду солдаты стали в позицию и вскинули автоматы.       Перед тем, как отдать приказ на расстрел, штурмбаннфюрер Вайс резко поднял взгляд и сквозь тьму посмотрел прямо девочке в глаза, от чего она очень испугалась, похолодев на месте, а потом, не прерывая зрительного контакта, он закричал так громко, что его голос эхом застучал в голове Веры:       — Feuer!       В Олю выстрелили первой.