Запомни и молчи

      — Любые даты, имена, адреса, нам будет полезна любая информация. Нам надо знать, что фрицам известно и что они готовят. Они повязали двух наших в прошлом месяце, и с тех пор начались облавы, некоторые думают, что это они под пытками выдали нацистам своих, но я считаю, что у них среди нас есть крот, который и сдаёт то одного, то другого, и так, потихоньку, помаленьку, они скоро раскроют всю нашу сеть. Нам надо найти крота раньше, чем он сдаст нас, и убить. Твоя задача слушать все разговоры, заглянуть к нему в документы, может там есть какая подсказка. Нужно имя, кличка хоть что-то, это должен быть наш человек, поляк. Если ничего такого не найдёшь, просто запомни всё, что сможешь. А ещё нам нужен распорядок дня этого Вайса, во сколько уходит, во сколько приходит, на какой машине ездит, кто её водит. Всё поняла?       — Как я вам всё это узнаю? — недоумевала девочка. — Он свою комнату постоянно запирает на ключ, я не имею к ней доступа и, кто знает, может, у него там ничего и нет?       — Значит, слушай разговоры, — безапелляционно оборвал Веру Тимофей Константинович, — он у них там один из главных, он точно обладает важной информацией. Крот появился, по моим предположениям, аккурат после приезда этого Вайса, так что он точно знает его. Учти, обмолвишься хоть кому-то о нашем разговоре, тем более фрицу — сама знаешь, что будет. Поняла?              Поняла, поняла. Как поняла и то, что у вас, точно так же, как у немцев, нет души…              — Да. Но как… как я хоть что-то у него узнаю? — спрашивала она больше у себя, нежели у мужчин. Грызя ногти, она потерянно ходила из стороны в сторону, то и дело кидая косой взгляд на Льва. — Вы его совсем не знаете, он не такой тупоголовый, как большинство немцев. Он меня к себе и на пушечный выстрел не подпустит, а в свою комнату — и подавно.       — Подпустит, подпустит, — заверил Тимофей. — Если мы правы, то он тебе только кажется таким неприступным, потому что сам понимает, как это неправильно, вот и держит себя в ежовых рукавицах. И ты, небось, шарахаешься от него как от чёрта. Мы, мужики, между прочим, все такие, будь то немец, поляк или русский, если женщина нравится безответно, то мы и виду не подадим, бровью не поведём, что что-то внутри нас при виде неё дрожит. А вот если ты сама шаг к нему навстречу сделаешь, сразу увидишь, как быстро эта сука поплывёт. А там, умный он, не умный, мозг в другое место уходит.       — Как же мне, что же мне… Нет, это точно не про него!       — Успокойся ты! Ничего страшного в этом нет. Начни просто улыбаться ему, только не сильно часто и навязчиво, чтобы не заподозрил чего. Вечерком как-нибудь в комнату к нему постучись под каким-нибудь предлогом. Ты, вроде, говорила, что он книги тебе приносит. А какие? Немецкие?       — И русские, и немецкие.       — Ну, вот, тогда, дело вообще в шляпе. Скажешь, мол, что не понимаешь слов, попросишь помощи. А там… поверь, он дело в свои руки возьмёт, свой шанс мужик никогда не упустит. Если, конечно, ты ему действительно симпатична.       — А если — нет? — Вера внутреннее похолодела.       — А если нет, то… — Тимофей Константинович многозначительно отвёл глаза в сторону и поспешил сменить тему. — Не думай об этом. Так, ты всё запомнила?       Девочка, поджав губы, с трудом кивнула.       — Тогда, будем ждать тебя здесь через неделю, в четверг, в это же время. С информацией.       — Постойте, нет. Он меня не каждый день из дому выпускает.       — А когда выпустит на следующей неделе?       — Надо посчитать… В среду.       — Тогда, на тех же условиях в среду. Всё, можешь идти. Лев, открой ей. И, учти, мы начеку. Без глупостей.       Обернувшись на Тимофея Константиновича у самых дверей, Вера затравленно посмотрела на него и молча кивнула. Безусловно, он был одним из тех людей, как и штурмбаннфюрер Вайс, которым не надо было повышать тон голоса или показывать яркие эмоции, чтобы наводить настоящий ужас.       Вера брела в магазин, а потом обратно в полной прострации. Уже не казался этот день таким прекрасным, как всего час назад: солнце потускнело и уже не грело, а, наоборот, казалось, что морозило, воздух чудился спёртым и затхлым, словно дышала она прямо из выхлопной трубы автомобиля и, конечно, ей было уже глубоко плевать на свой день рождения. А всё потому, что шла она если не на верную смерть, то на абсолютное и полное предательство себя, своего тела и своей чести.       Каково это будет? — задавалась вопросом она. — Сделать то, что они сказали? Позволить немцу поцеловать себя? И даже больше?.. Почувствовать на своей коже его холодное дыхание, ощутить его горечь у себя во рту, а прикосновения грубых пальцев на теле? Она вдруг вспомнила те дни, когда была вынуждена натирать его мазью, когда он болел. Каждый раз, каждый день — как очередная пытка, вновь и вновь не угасающая в своей извращённости и мучительности. Отмыть ладони от воспоминаний о прикосновениях к нему было невозможно, поэтому просто хотелось содрать с них кожу живьём, Вера остервенело царапала их, плакала и царапала до крови, снова и снова. А теперь, чужеродные, невыносимые прикосновения ощутят её губы — то, что не расцарапаешь, чтобы заглушить боль, губы, которыми она целовала свою любимую маму и бабушку, губы, которые оставались единственной нетронутой частью на её теле, что всё ещё хранила в себе воспоминания о любви, ласке и нежности. А теперь и их она будет вынуждена принести в жертву, целовать ими того, кто повинен во всех её страданиях, лишениях и потерях. Вообще, всю себя она будет вынуждена положить на алтарь войны: своё тело, душу, воспоминания, всё-всё и всю-всю без остатка.       Закрывая глаза, она видела Марину. Что ты, собственно, потеряешь? — одновременно спрашивала и отвечала ей женщина. — Честь? О какой чести идёт речь, на войне ей места нет, ни у кого её уже не осталось. И, она была права, потому что знала об этом не понаслышке. Вере хотелось закричать ей в ответ, что это всё из-за неё, из-за её детей она будет страдать, хотя, конечно, и трезво понимала, что ответственность за них она взяла сама и что никто не заставлял её этого делать. Она просто хотела сделать что-то хорошее, что-то полезное — и, сделает, просто не за ту цену, на которую изначально рассчитывала. Они будут жить и есть, а она будет… Представлять не хотелось.       В подъезде, на лестничной клетке, выглядывая сквозь узенькую щёлку между дверью и косяком, её уже ждала лучезарно улыбающаяся Галинка. Затянув девочку в квартиру, она крепко её обняла и расцеловала. Потом, позвала Стёпу и он вручил ей нарисованную открытку с кривой, неумелой, но такой умилительной надписью: «С Днём рожденя!». И, после этого, они отправились пить чай с шоколадом. Вера не подала вида, что чем-то расстроена и старательно делала вид, что спокойна и радостна, нечего Гале было знать, с кем волею судьбы девочка теперь связана. Она, вроде как, всегда была против связи Марины с движением сопротивления, но Вера, всё-таки, не смогла удержать себя от пары вопросов. Слишком уж тяжко, тревожно ей было на душе и она полагала, что какая-никакая дополнительная информация придётся как нельзя кстати.       — Галинка, я вот давно хотела спросить…       — Спрашивай, — беззаботно хихикнула девушка, отпивая чай, — сегодня твой день, спрашивай что-о-о хочешь!       — А как Марина связалась с партизанами? — Галя в мгновение поменялась в лице.       — Что-то случилось?       — Нет, нет, просто… знаешь, мне всё это не даёт покоя. Целыми днями только и делаю, что думаю о всякой ерунде, чтобы скуку развеять. Как-то всё это с ней не вяжется, ты так не думаешь?       — Ты о чём именно? О Маринке и альтруизме? О, да.       — Как же тогда она оказалась втянута во всё это? Она что, шпионила… — Вера понизила голос до шёпота, — шпионила за Ротманом для партизан?       — Вроде того, шибко много я не знаю, Верка. Как ты могла заметить, Маринка была не из тех, кто душу нараспашку открывает даже друзьям… — Галина закинула в рот плитку шоколада, призадумываясь. — Она как-то вроде обмолвилась, что после того, как у неё завязались отношения с этим Идолищем, к ней на улице подошёл какой-то мужичок, слово за слово и как-то он заставил её сотрудничать с ними.       — Интересно, как…       — Может, припугнул как-то, — девушка пожала плечами, — они это могут.       — А тебе она не предлагала ничего такого? — заметив смятение подруги на последних словах, осторожно поинтересовалась Вера.       — М-м, н-нет… Я ей, это… сразу сказала, чтоб ко мне с этой канителью не лезла. В конечном итоге-то, ей это, похоже, даже нравиться начало. Думаю, докладывая на Ротмана партизанам, она чувствовала хоть небольшое, но отмщение за свои мучения… Не сомневаюсь, она и тебя хотела со всем этим повязать.       — Неужели?       — Да-да. Под одной крышей с гестаповцем, что может быть лучше для партизанской разведки? Её слова. Но я ей сразу сказала, чтоб даже не думала. Не нужно тебе это, поверь, родная… — Галя покачала головой и взгляд её как-то потяжелел. Вера нахмурилась. — Повезло тебе с твоим фрицем, почти, как мне с моим, так радоваться надо их благосклонности. А с партизанами, кто бы ни связался, кончает всегда плохо. Маринка тому — ярчайший пример.       — Но ведь её… Ротман… того…?       — Это мы так думаем. Почём знать, может он её на чистую воду вывел да запытал до смерти, выведывая информацию. Всё, давай сменим тему, — девушка встряхнула головой, отгоняя мрачные мысли, — как по мне, лучше быть на стороне врага и жить, чем с медалью героя в могиле лежать. Как считаешь?       — Да, наверное, — потерянно пробормотала девочка, переваривая полученную информацию. Что-то в Галинином рассказе ей не давало покоя, но пока не удавалось понять, что именно. Просидели они ещё с час, болтая о том, о сём, а потом Вера как обычно отправилась готовить немцу ужин. Напоследок Галя обняла её и сказала:       — Эх, девочка моя, вот и стала ты взрослой. Теперь, ты девушка, хотя, конечно, для меня останешься девочкой…       И, теперь девушка, отправилась к себе. Ведь Галина даже и не подозревала, насколько была права: она скоро перестанет быть девочкой во всех смыслах этого слова, даже в том самом, особенном, сокровенном. Если, как выразился Тимофей Константинович, она действительно приглянулась немцу, ежели нет — то она просто перестанет — перестанет быть.       На ужин она приготовила пшёнку со свиной тушёнкой, постаралась сделать вкусно, однако кулинария давалась ей с трудом. В целом, было съедобно, но не так, чтобы произвести впечатление. Вайс заявился рано, однако невооружённым взглядом было видно, что был сильно уставшим.       Девушка ждала его на кухне, опустив на лицо каменную, ничто не выражающую маску и, вообще, не двигаясь, замерев изваянием. Сперва думала поплакать о судьбе своей горестной, но с удивлением обнаружила, что слёз у неё не появилось. Кончились? — усмехнулась она. Или просто сил на них душевных не осталось? Поэтому, всё, что ей пришло в голову — это в ступоре ждать неизбежного. Простояла она так долго, как приготовила ужин, так и застыла около окна, приобняв себя ладонями за плечи, бездумно глядя на улицу. Таким образом она пыталась справиться с паникой: проще было не думать и не чувствовать совсем ничего, прикинуться чем-то неживым, мёртвым, холодным, далёким от человеческих переживаний, чем изводить себя снова и снова мыслями и предположениям обо всём и сразу, о том, как произойдёт то, что ещё не произошло, как всё будет ужасно и настраивать себя на то, что у неё, вообще, ничего даже и не получится, ведь она кто — непутёвая, бестолковая Верка…       — Guten Abend, — Вайс вошёл на кухню и как обычно поздоровался. Серый взгляд скользнул сначала на тонкую, вытянутую фигуру Веры у окна, повёрнутую к нему в профиль, потом — на тарелку и чашку с чаем.       — Guten Abend, — с опозданием ожила девушка, повернулась и уважительно присела. — Guten Appetit, — и попыталась улыбнуться, но деревянные губы едва ли её слушались. Мысленно, она собиралась с духом. Она решила, что если сделает то, что нужно, как можно раньше — ей же будет лучше. Ведь чем дольше она будет затягивать неизбежное, тем хуже себя будет чувствовать. Попросту говоря — тем быстрее совесть сожрёт её изнутри с потрохами, и она так и не решится на то, отчего не в праве отказаться.       — Danke, Vera, — он опустился на табурет и, запустив руку во внутренний карман кителя, достал оттуда портсигар со свастикой и зажигалку. Свастики Вера раньше не замечала. Мужчина принюхался и обратил внимание на чай, а потом и на девушку, не спешившую уходить к себе в комнату, что она делала всегда или — почти всегда, когда он не велел ей остаться с ним. — Was ist das?       — Kamille. Tee.       — Riecht gut.       — Ich habe es heute gekauft. Heute ist mein… Geburtstag und ich wollte es. Ich hoffe… du wirst… nicht wütend, — запинаясь, проговорила Вера, нервно выкручивая за спиной свои пальцы. Это был единственный предлог для беседы, который она придумала, для этого и попросила у Гали чай, иначе бы она никогда не рассказала немцу про свой день рождения. Вайс поднял взгляд и удивлённо кивнул. Видимо, он не ожидал от неё таких откровений:       — Ich werde nicht wütend. Glückwunsch. Hmm… — мужчина кашлянул и снова запустил руку под китель, на сей раз — в другой карман. — Halten.       Вера не просто удивлённо, а поражённо уставилась на протянутую ей, круглую плитку немецкого шоколада, что выдавали офицерам в сухпайке, точно такой же шоколад она сегодня уже ела с Галиной.       — А-а-а, нет, н-не стоит. N-nein. Danke… Nein.       — Nimm es, — уже более настойчиво повторил Вайс, дёрнув протянутой рукой.       — Vielen Dank…       Девушка выпала в полный осадок и неуверенно замерла около стола, не зная, что ей делать дальше. В мыслях не вовремя зазвучали слова Тимофея Константиновича… А вот если ты сама шаг к нему навстречу сделаешь, сразу увидишь, как быстро эта сука поплывёт… Вера встряхнула головой, в попытке отогнать наваждение. Нет, этого не может быть. Не может быть всё так. Он же бесчувственный кусок плоти, ему чужды эмоции, он чёрствая, безжалостная мразь, а она для него недочеловек — кусок неживой, недостаточно качественной плоти, если можно так выразиться. Всё не может быть так, как предрекал подпольщик, просто не должно быть так. Она до последнего надеялась, что мужчина ошибётся и немец, как она и считала ранее, лишь подтвердит свою нечеловеческую натуру. Она надеялась на это всем сердцем, потому что страшилась того, что следовало дальше, если она ошибается. Вайс тем временем преспокойно ел, не сводя с неё любопытного взгляда.       — Setz dich und iss, — спустя время, повелел ей он, придя к выводу, что девушке не хватит духу решиться на что-то самой, чем бы это что-то ни было. Вела она себя крайне странно и неуклюже, в принципе, она вела себя так всегда, наверное, из-за того, что была всегда дёргана и нервозна, но сегодня всё равно ему казалось, что что-то в ней было иначе. Вайс непроницаемо наблюдал за ней и думал, думал, думал. Она забыла про свою ненависть и страх перед ним? Нет-нет, боится, как и прежде. Тогда, что?       Вера, налив себе чашку чая, напряжённо опустилась на табуретку напротив мужчины, встретившись с ним испуганным взглядом.       Был ли он рад сложившейся ситуации? Нет. Уж лучше ей было сегодня, как обычно, спрятаться в своей комнате и не показываться ему на глаза. Сегодня. Завтра. Всегда. Вообще больше никогда. Один взгляд на неё пробуждал у него внутри дикую злость, что плавила своим жаром все внутренности и, если её не унять, грозила расплавить даже сердце и его чёртову голову. Как он упустил момент, когда это началось? И сколько продолжается? Его больное сознание не могло дать ответа ни на один вопрос.       — Achtzehn Jahre sind ein wichtiges Datum, — проговорил он, нарушая повисшую тишину. Девушка удивлённо приподняла брови и испуганно спросила:       — Откуда вы… Woher weißt du, dass ich… achtzehn bin?       — Du hast mir einmal erzählt, dass du siebzehn warst, — насмешливо ответил мужчина. — Vergessen?       — А-а, да, точно, — Вера сконфуженно выдохнула и нервно потёрла переносицу пальцами. — Entschuldigung, — она и не думала, что он запомнит. Голова шла кругом. Дрожащими пальцами девушка надломила шоколадку пополам и, положив одну половинку рядом с тарелкой немца, надкусила свою за уголок.       — Ich werde nicht. Iss alles alleine. Ich mag keine Süßigkeiten, — Вайс покачал головой и кончиками пальцев пододвинул шоколад обратно к Вере. Однако ей и её половина в горло не лезла, а его — уж точно поперёк пищевода встанет. Немец следом отодвинул пустую тарелку в сторону и взял в руки чашку с чаем, снова принюхавшись. Девушка про себя усмехнулась: неужели он думает, что она могла подсыпать туда яд? Вскоре, он отпил, и её злорадство быстро сошло на нет, возвращая сознанию привычную, уже породнившуюся ей панику.       Происходящее напоминало анекдот, но ей было не до смеха: немец и полька за одним столом, словно… Словно кто? Нет, не так. Два врага за одним столом. Каждому друг от друга что-то нужно. У каждого своя цель, свои мотивы, своя игра. Они оба — игроки, только она — игрок неопытный и вынужденный, а он — искушённый, играй они в шахматы, гроссмейстер. Что нужно ей от этой игры — понятно. А что же нужно ему?       Вера взглянула на Вайса прямо. Что сейчас творилось в его голове? О чём он думал? Что таили в себе его сверкающие в тусклом свете, усталые глаза? Что ему от неё, такой непримечательной, совершенно простой и понятной, серой, комнатной мыши было нужно? Нервы не выдерживали. Казалось, он всё про неё знает, видит насквозь и просто потешается над ней, позволяя делать неумелые ходы, решив понаблюдать, к чему это всё приведёт. Казалось, она уже потерпела неудачу, не предприняв ни единой попытки выиграть. Наверное, там, у себя в гестапо, он лично руководит допросами: просто садится напротив арестанта и смотрит на него своим испытующе-холодным, угрожающим взглядом, пока у пленника не надломится психика и он сам всё не выложит.       Не выдержав, Вера сдалась и, встав с табуретки, стремительно покинула кухню, тихо пробормотав извинения на немецком.       Это было выше ее сил. Она едва выдержала этот вечер, чтобы ненароком не скривиться от отвращения или не ляпнуть грубость. А сколько ещё таких вечеров будет? И когда они кончатся? И кончатся ли? По привычке подперев дверь стулом, Вера сняла с себя одежду и укрылась с головой одеялом, надеясь хотя бы в этом импровизированном укрытии, своей маленькой норке, почувствовать себя в безопасности.       Той ночью снилась ей ужасная околесица: будто она лежала с немцем в одной постели, он спал, а она смотрела на его, даже во сне омрачённое войной лицо, исполосованное на одной стороне рваными белыми шрамами, под которыми повреждённые мышцы образовывали вмятины, напоминая лист мятой бумаги, а на другой — возрастными и мимическими морщинами. Удивительно, но во сне, при взгляде на него, она не чувствовала омерзения, страха или боли, что всегда вспыхивала под сердцем, потому что один его облик вызывал в памяти травмирующие воспоминания. Нет, она ощущала нечто новое, эмоцию, ранее ей незнакомую… Принятие, смирение, смирение спокойное, невозмутимое, неизбежное и, словно, усталое, будто она помнила, что за человек лежит перед ней, но предпочитала не вспоминать об этом. Что с ней стало? — ужасалась во сне Вера. Почему она отказывалась бороться, почему, помня всё, молчала, почему позволила себе уснуть и проснуться рядом с убийцей?! Но вот, убийца сонно открыл глаза, его светлые ресницы задрожали и на неё взглянули два серо-голубых, ярких огонька, сверкающих на фоне белого постельного белья, словно полярные звёзды. Но глаза эти не обдали холодом и не ввергли в панику, а внезапно окутали волнами тепла, шершавые пальцы коснулись её щеки, проведя по ней нежно до самого подбородка. Чертыхнувшись, Вера, проснулась.       Об этом сне она думала весь следующий день, теряясь в догадках, как её мозг вообще мог придумать такую иллюзию. Девушка ругала себя за то, что вообще позволила такому себе присниться, как бы глупо это ни звучало, однако тайно не могла отделаться от воспоминаний о том запретном чувстве безмятежности и приятного покоя, какое она не ощущала уже давно. Наверное, так для неё выглядела любовь, да, что-то похожее она ощущала только рядом с мамой, папой и бабушкой. Она ловила себя на мысли о том, что хотела бы испытать это чувство вновь, но, конечно, не с этим человеком. Возможно, её мозг просто решил показать ей за что она борется? Как хорошо может ощущаться жизнь, стоит только пережить тяжкие времена? А его лицо просто всплыло в подсознании, как чаще всего виденное ею. Как-то, в один из дней, она тайком понаблюдала за немцем за завтраком, убеждаясь: человек во сне был совершенно другим, и настоящий Герхард Вайс в принципе не был способен на то выражение лица и взгляд глаз, какие она увидела во сне.       Предпринимать ещё какие-то попытки сблизиться с мужчиной ей было крайне страшно, однако время не терпело отлагательств и, уж тем более, не собиралось замедлять свой ход, неизбежно и быстро приближая её к роковой среде, когда она должна была предоставить подпольщикам хоть какие-то ценные сведения, которых у неё пока не было.       К воскресенью то ли из-за нервов, то ли из-за того, что она часто сидела около открытого окна, свежий воздух помогал привести сумбурные мысли в порядок, у Веры, ко всему прочему, подкосилось здоровье. С утра она проснулась с сухим, больным горлом, распухшими веками и тяжёлой головой, а к вечеру уже еле передвигала ногами из-за ломоты в теле. Про себя девушка зло усмехалась: надо же, за всю зиму, которая выдалась достаточно себе лютой и морозной, она простудилась всего раз, и угораздило её заболеть по-настоящему в самый неподходящий момент, когда, наоборот, необходимо было быть как можно более живой, румяной и привлекательной. Нет, румяной она, конечно, стала, но это был не тот девичий, застенчивый румянец, который был способен привлечь мужчину, а болезненный, с лёгкой потной испариной от жара.       Вайсу она ничего не сказала и виду не подала, что ей плохо: встретила как обычно, поставила перед носом ужин, чай и ушла к себе в комнату, где, переодевшись в ночную сорочку, едва легла на кровать — сразу же провалилась в болезненный, липкий, страшный, бредовый сон, какой сознание обычно придумывает только при высокой температуре. Проснулась она от настойчивых потряхиваний за плечо. Кто бы мог подумать: её будил немец, сильно сжимая пальцами руку, встряхивая как тряпичную куклу. Во сне она не чувствовала силы, прилагаемой к ней, а вот когда проснулась, с трудом разлепив липкие, грязные от сна веки, скривилась от боли.       — Aufwachen. Aufwachen!       — Что… Что случилось? — испуганно пролепетала девушка, пытаясь привстать на локтях. — Что происходит? — Вера скривилась от ослепившего глаза зажжённого в комнате света, а Вайс, видимо, убедившись что она окончательно пришла в себя, ослабил хватку, но руку не убрал.       — Du hast im Schlaf geschrien, — пояснил он, но, заметив расфокусированный, отрешённо-потерянный взгляд девушки, вряд ли сейчас способной соображать и понимать иностранный язык, дублировал свою фразу по-русски. — Ты кричать. Я долго не мог разбудить тебя.       — П-простите, — тут же проговорила она, потирая заспанные глаза. Вера медленно привстала и отползла от мужчины в угол между изголовьем кровати и стеной, и облокотилась на неё спиной. — Простите, я не хотела д-доставлять неудобств.       Вайс поджал губы и кивнул, разглядывая её бледное, словно бумажное полотно, лицо.              — Ты заболеть?       Вера, помедлив, кивнула.       — Почему не сказать?       — Не хотела вас беспокоить, — она, всё-таки, решилась поднять глаза на мужчину и после этого была вынуждена смотреть ему прямо в лицо, не смея отвести взгляд куда-либо, потому что немец был полностью обнажён по пояс, а, видимо, наскоро натянутые форменные брюки со свисающими по бокам подтяжками, держались на животе ниже положенного. Смущение и неловкость накрыли и так встревоженное сознание, и Вера нервно потянула одеяло на себя вверх. Она отметила его внешний вид сразу, как проснулась, но не сразу оценила серьёзность и деликатность ситуации. — П-простите.       — У тебя как это… Fieber, — он вдруг уверенно протянул руку и положил ладонь на её вспотевший, с прилипшими к нему волосами, лоб. — Ja. Warten, — он убрал руку и, шлёпая босыми ногами по полу, вышел из комнаты, почёсывая исполосованное шрамами плечо.       Вера ошеломлённо проводила его взглядом.       Она была абсолютно не готова к такому развитию событий и, не будь её сознание затуманенным болезнью и жаром, наверное, пришла бы в ужас. Но ей было настолько плохо и тяжело, что даже мысли, и те, в её голове ворочались с трудом, поэтому паника маячила только где-то на задворках, предпринимая безуспешные попытки подобраться к ней ощутимо ближе, как охотничья собака, прыгающая вокруг дерева не в силах допрыгнуть до свисающих прямо над её мордой ног. На опасность, которую, безусловно, представляла собой складывающаяся ситуация, девушка отреагировала нервным вздохом и вяло поджатыми губами, поёрзав, принимая более удобное разгорячённому телу положение, она просто принялась смиренно ждать, как ждёт своей участи висельник за пару секунд до того, как на его шее затянут грубую петлю. Этой ночью может случится что-то очень плохое, гораздо хуже ладони на лбу, — шептал Вере не замолкающий голос в голове, но ей, если и было страшно, то сильнее страха всё равно было желание просто обессиленно отключиться и полностью предоставить себя воле судьбы.       Вайс вернулся через пару минут. В рубашке, наспех накинутой на плечи и не застёгнутой, с тлеющей сигаретой между бледных губ и небольшой жестяной коробочкой в руках. Он невозмутимо присел на освободившийся край кровати и уверенными, спокойными руками открыл крышку, судя по всему, аптечки, хотя лицо его выражало глубокую задумчивость и непривычную нервозность. Вера наблюдала за ним из-под полуприкрытых в наваливающейся дремоте век. Эта новая эмоция на его лице, тенями и изломами кожи прибавляла немцу, и так выглядящему старше своего возраста, ещё пару лишних лет, и, если бы не жёлтое электрическое освещение, придающее его белым, издалека кажущимися седыми, волосам пшенично-русые переливы, Вайса вполне можно было принять за мужчину годов эдак за сорок пять. Ища лекарства, он одновременно с этим, без передышки, медленно тянул дым из сигареты и выдыхал его через нос.       — Hier… — наконец, он нашёл, что искал и, подковырнув ногтем, открыл жестяную плоскую коробочку с белыми круглыми таблетками, перехватил между пальцев сигарету изо рта и извлёк две штуки, протягивая ей. — Aspirin.       — Зачем? — спросила она искренне непонимающе, от усталости ей начало казаться, что притворяться глупо. — Зачем вам это всё? — она кивнула на таблетки, тяжело, свистяще выдыхая.       Вопрос застал врасплох их обоих. До Веры внезапно дошло, что чрезвычайно глупо отвергать такую щедрость со стороны оккупанта, от которой, практически, зависела её жизнь. А немца, потому, что он и сам не знал ответа на её вопрос.       Сколько прошло с момента их знакомства? Они впервые встретились летом, значит, меньше года… Но с того самого первого дня, точнее — рокового вечера, когда он, прогуливаясь вокруг деревни в поисках удобного места для размещения техники, передислоцируемой с остальным составом его айнзацкоманды из соседнего села, обнаружил её, прячущуюся в кустах около какого-то заброшенного дома, она тихо поселилась в его голове. Сперва, как неуловимый среди мыслей и неразличимый образ, тень, призрак, о существовании и присутствии которого он долго и не догадывался, теперь — точно прогрессирующая болезнь, постоянная головная боль, мигрень, которая не проходила, потому что она не хотела уходить. Вера хотела его смерти, — Вайс прекрасно знал это, как знал и то, что даже не подозревая, она сама медленно и убивала его. Она его жертва и она его палач. Вот, что есть истинное правосудие.       Герхард помнил тот момент их встречи, как будто произошло это вчера: стояла жуткая жара и безветрие, он шёл по просёлочной дороге мимо пустыря, на котором местных весной заставили похоронить умерших во время зимних холодов односельчан. Заметив движение в высокой траве, он неспеша подошёл ближе и обнаружил её, прильнувшую спиной к дереву, обхватив голову руками, она нервно покачивалась из стороны в сторону и даже не заметила его. Тогда, достав на всякий случай из кобуры пистолет, он подошёл к ней практически вплотную и остановился напротив, загородив собой солнце, его тень упала на неё и будто окутала беззащитную, маленькую фигуру. Ему показалось забавным постучать по её светлой макушке стволом пистолета, угрозы она явно не представляла и он мог позволить себе такую вольность.       И вот, девчонка, наконец, подняла свои заплаканные глаза. В летних красках они казались ярче, чем были на самом деле, но, наверное, именно они и привлекли его внимание: будто она вырвала из какого-то ожерелья две опаловые бусины и вставила их себе вместо радужек, они переливались синим, вкрапления в них — зелёным, а зрачок обрамляли янтарные кольца. Потом — он заметил происходящее во дворе, затащил её туда и первой его мыслью, после того, как он увидел не подающее признаков жизни девичье тельце — было пристрелить невольную свидетельницу преступления, чтоб никому ничего не взболтнула. Тогда, он снова посмотрел на неё, она была повёрнута к нему в профиль, буквально повисла на его руке, обречённо опустив голову, и внешний облик её показался ему таким знакомым и родным, чем-то, даже, очень сильно напоминавшим облик немецкой женщины. Она, возможно, — предполагал Вайс, — напомнила ему его мать со старых фотоснимков, она в молодости была столь же поэтично-грустной и изящно-хрупкой, точно антикварная фарфоровая кукла. Однако же, в отличие от этих самых кукол, Вера не была сильно привлекательной или миловидной, её лицо было скорее литературным, строгим и трагическим, впрочем, и он мало подходил под классические стандарты привлекательности, но в тот момент она показалась ему действительно красивой, красивой не внешне, а в своей беспомощности, обезоруженности и отчаянии. Несмотря на обстановку, в ней почувствовалась душевность, вернее — присутствие души, которое он в людях замечал крайне редко и которым сам не обладал, искренняя жажда жизни и обилие этой жизни в её ярких глазах. Заметив его промедление, она снова посмотрела на него и забормотала мольбы.       Тогда-то её глаза и отпечатались в его сознании, выходит, что не на секунду, не на две, а на долго. Это он полагал так сейчас, вспоминая и прокручивая у себя в голове те роковые события снова и снова. В тот же момент, всем этим крайне важным мелочам, без которых не состоялось бы этой истории, он не придал почти никакого значения, запомнил их просто, как данность. Может, они и повлияли как-то на его решение, но произошло это несознательно, и он посчитал, что сохранил ей жизнь из мимолётной прихоти, просто потому, что мог. Но теперь, он понял всё. Он, наконец, нашёл, вспомнил тот судьбоносный, поворотный момент своей жизни, после которого всё у него пошло под откос, после которого он стал принимать одно неверное решение за другим.       Гораздо позже, где-то, совсем недавно, Вайс решил, что глаза у неё были не иначе, как ведьмины, в них точно плескалось колдовство, иначе что ещё могло буквально чудом уберечь её от гибели? Что могло заставить его, вышколенного военной академией, закалённого годами войны, безупречного офицера СС с идеальным послужным списком и множеством наград пощадить обыкновенную польскую девочку? Здравый смысл отвечал: ничего. Она просто прокляла его этими своими глазами, вот и всё, прокляла бесповоротно, полностью, навсегда, насмерть. И никакого другого лекарства от этого проклятия не было, — он был уверен, — кроме могилы. С другой стороны, кто знает, может, это к лучшему. Возможно, он просто уже давно болен: за больше, чем три года войны его с десяток раз контузило, а в бою под Краковом, где изувечил своё лицо и часть туловища, он, чудом не оставив в искорёженном польским снарядом танке вместе со своим здоровьем, ещё и свои размазанные по кабине мозги, заработал сильную черепно-мозговую травму. Всё это могло повлиять на его здравомыслие, — убеждал себя немец, — и свести его, к чертям собачьим, с ума.       Вайс скривил губы, не желая признавать своё поражение.       — Просто взять этот чёртов аспирин, — ответил он зло, резко подался вперёд, обхватил, сдавил рукой её подбородок и засунул таблетки в приоткрывшийся рот. — Жевать. Schneller, schneller! — сигарета к тому времени в его пальцах уже практически полностью истлела, он сделал последнюю затяжку и затушил бычок о крышку от аптечки. Оценивающе посмотрел на Веру, пытающуюся проглотить сухой, пережёванный порошок и, снова встав, ненадолго ушёл, вернувшись со стаканом воды.       — С-спасибо.       — Мг, — промычал немец в ответ, вытаскивая из аптечки следующую, весьма знакомую Вере склянку с остатками мази, которой она натирала болеющего пневмонией штурмбаннфюрера на протяжение недели.       — Нет, нет, нет, — тут же запротестовала она, вжимаясь спиной в стену, — не надо, т-таблеток достаточно.       — Хотеть Lungenentzündung?       — Я не знаю, что это такое.       — Больно дышать, — раздражённо закатив глаза, пояснил немец, — мазать — не болеть, — постучал себя по груди, указывая на лёгкие.       — Ясно, — сдалась Вера и потянулась рукой за мазью, — спасибо.       Он протянул ей склянку, наблюдая, с каким трудом ей даются движения. Она выглядела так плохо, как, наверное, только могла: даже рука, и та, ослабленно дрожала, кожа груди и шеи, выглядывающая из-под выреза сорочки, была покрыта испариной и, одновременно, мурашками, взгляд — рассредоточенный, замутнённый, лицо серое. Ему подумалось, что она вообще навряд ли сейчас способна нормально соображать, а что-то делать — тем более, поэтому, когда её пальцы обхватили его, в попытке забрать лекарство, мужчина, крепче сжал его у себя в руке, вызвав в глазах девушки недоумение и немой вопрос. Он дёрнул верхней губой, а от нервов и внезапно ударившего в кровь адреналина, следом за губой у него дёрнулась и жила на шее.       — Я сам.       — Чт-то? — это было всё, на что её хватило.       — Повернуться ко мне спиной, — не сказал, скомандовал, в считанные секунды эта сомнительная идея внезапно захватила всё его, сонное, уставшее и, видимо, окончательно потерявшее способность трезво мыслить, сознание. Резко перехотелось спать, а ладони, сжавшиеся в кулаки, налились свинцом.       — Нет… — Вера слабо отпрянула и теперь, впервые после пробуждения, она по-настоящему ощутила страх, отступила даже боль в мышцах и в висках. Но мужчина ловко перехватил её за запястье и, потянув за руку на себя, вынудил перевернуться на живот. — Нет, пожалуйста!       — Я ничего не сделать, — проговорил он каким-то до невозможности странным голосом, заставляющим задуматься, кому он адресовывал свою реплику: ей или самому себе, и кого в этом пытался убедить. Он не знал, что его так повело и почему он вообще решился на подобное. Он ещё не был до конца уверен, как именно присутствие девушки влияло на него, но уже не отрицал того, что оно влияло на него в принципе. Он одновременно становился нервным, злым и взбудораженным, однако убегать от этих чувств не хотелось, как бы он ни убеждал себя в обратном, напротив, краткие моменты её присутствия рядом с ним ему хотелось продлить. Каждый раз он успокаивал себя тем, что хочет просто во всём разобраться, ну и, может, узнать свою служанку чуть-чуть получше, однако его демоны знали, что дело было далеко не в этом. Они знали правду, ввергающую его в немой ужас, стоило ему хотя бы на секунду задуматься о ней, правду, которую он навряд ли когда-либо осмелиться произнести вслух.       Вот, его шершавая ладонь с огрубевшей кожей на кончиках пальцев, дернув широкий ворот сорочки немного вниз, легла на её разгорячённую кожу вместе с прохладной, густой мазью. Вера вздрогнула и напряжённо втянула воздух сквозь плотно сжатые зубы, её плечи напряглись и выпирающие из-под тонкой кожи лопатки свелись друг другу, словно она готовилась к нападению. Герхард внимательно следил за каждым её движением, словно в этих движениях пытался разгадать всю её загадку и найти ключ к её закрытой натуре. Про себя ему думалось, что со стороны он точно походил на безумца и, если бы кто-то из его сослуживцев увидел эту картину, его неминуемо бы ждал трибунал.       Особенно приковывала его внимание виднеющаяся сквозь ворох рассыпавшихся из косы волос часто пульсирующая венка сбоку на Вериной шее. Ему казалось, перемести он сейчас туда руку да сожми на пару минут, все его проблемы были бы решены. Так просто было бы, — казалось Герхарду, — навалиться на неё сверху, вжать лицом в подушку и придушить. Она ведь даже бы не сопротивлялась особо: пару раз дёрнулась, приглушённо взвизгнула в подушку да заснула вечным сном. А ему бы разом и всецело стало легче.       Он растеряно моргнул, развеивая образы перед глазами и вздохнул. На секунду ему показалось, что он действительно это сделал. Но, нет, его рука всё ещё массировала хрупкую девичью спину, уже даже слишком долго, не решаясь причинить боль.       Ничего ему не стало ясно. Как мужчина ни пытался, понять, чем его к себе тянула эта польская ведьма, он не мог. И, что ещё хуже, кожа… Кожа, к которой он прикасался, совсем не напоминала ему кожу врага или шкуру животного, за которого он должен был воспринимать не только эту конкретную польку, но и всю её нацию целиком. А ещё, он вновь почувствовал тот самый запах мыла, и даже её потные волосы и шея не вызывали у него столь ожидаемого отвращения.       Как же он её ненавидел…       — Alle… — процедил он и резко оторвал ладонь от её спины. Сперва в голове мелькнула мысль, что он мог вполне и без особых усилий заставить её позволить ему натереть и её грудную клетку, но силой убедил себя отступить, решив, что эту чертовщину пора заканчивать. — Утром спать. Завтрак не надо. Таблетки выпить сама, одна утро, одна день, одна вечер. Я прийти проверить, — забрав с тумбочки аптечку, оставив только аспирин и мазь, немец быстро вышел вон, громким хлопком ладони по выключателю, предварительно погасив свет. А Вера… А Вера осталась лежать так, как и лежала, ничком, прильнув щекой к мокрой от слёз подушке, и вскоре быстро заснула.       Следующий день для неё прошёл как в тумане: она спала, пила воду и снова спала, а окончательно проснулась лишь к вечеру, когда солнце за окном уже перестало светить, и на землю опустились сумерки, то есть — около семи. Она буквально заставила себя встать с кровати и, облачившись в тёплый свитер и косо натянутые шерстяные чулки под длинную сорочку, побежала на кухню: терпения у немца было немного и, если он соизволил простить ей отсутствие завтрака, то отсутствие ещё и ужина уже точно его разозлит, чего ей, после недавних событий, совершенно не хотелось бы.       К сожалению, готовить было практически не из чего. Сегодня она должна была идти в магазин за продуктами: хлебом, крупами, молоком, но из-за болезни напрочь про это забыла. Из съестного имелись только мясные консервы да горбушка чёрного хлеба. Не имея другого выбора, она разрезала эту горбушку вдоль, превращая из одного ломтя в два, и намазала сверху консерв, получив «Fleischbrot» — первое блюдо, которая она приготовила немцу. Заварив себе и ему чаю и выпив таблетку аспирина как было сказано, она уселась его ждать, радуясь, что ей повезло и он задерживался — и она успела приготовить хоть что-то. Самой есть из-за болезни не хотелось.       Ждать пришлось долго. Когда время перевалило за восемь, девушка ушла к себе в комнату и, забравшись под одеяло, решила почитать. Вскоре, полностью стемнело, потом — затихло на улице, что означало, что все жильцы уже возвратились со службы, покурили и разошлись по квартирам, все, кроме одного. Вайс появился только после полуночи, Вера не спала, потому что выспалась за день да и самочувствие её намного улучшилось благодаря аспирину, поэтому отчётливо услышала шум подъезжающего к подъезду автомобиля. Выглянув в окно, убедилась: он — чёрный, красивый автомобиль с закруглённым бампером, на таком в городе ездило всего несколько человек, а в их этом доме — только Вайс. Выбежал водитель, распахнул пассажирскую дверь и из салона как-то медленно вылез владелец авто. Натянул фуражку, махнул подчинённому и стремительно направился к подъезду. Что-то в походке немца девушке сразу показалось странным, поэтому, ожидала она его с беспокойством.       Стало понятно в чём причина его странной походки и столь позднего появления, ведь, как она успела выяснить, если работы было много, он предпочитал ночевать прямо в гестапо, а в обычные дни возвращался не позднее десяти вечера, когда штурмбаннфюрер Вайс вошёл в квартиру. Точнее — ввалился. Раздался хлопок двери, потом — жуткий грохот и звон.       Испугавшись, Вера подскочила с кровати, метнулась к двери и осторожно выглянула в коридор. Как она и предполагала, зеркало в резной раме, висящее на стене около вешалок для верхней одежды, было сорвано с петель и разбито, что называется, вдребезги. Ей подумалось, что немец ухватился за него в попытке удержать равновесие, но потерпел неудачу. Весь пол был усыпан осколками и мелкой стеклянной крошкой, а сам мужчина так и остался стоять в прихожей, прислонившись спиной к опустевшей стене, опустив голову вниз, упираясь подбородком в грудь. Низко опущенная фуражка полностью скрывала его лицо, но Вера была уверена, что оно выглядело вполне себе спокойным и безмятежным, потому что его обладатель вот-вот был готов перешагнуть грань, отделяющую бодрствование от сна. Проще говоря — в беспамятстве отключиться.       — Герр офицер? — осторожно позвала девушка, показывая из-за двери только свой нос и один глаз. Ответа не последовало. — Герр офицер? — немец, как стоял, так и продолжил стоять, грудь его высоко вздымалась, словно он собирался с силами.       — Ja?       — Вы… в порядке? Alles… ist gut?       — Alles ist… sehr gut! — гулко ответил мужчина, стащил с головы фуражку, бросил её на тумбу. И повернулся, показывая Вере своё абсолютно, мертвецки пьяное лицо. Она шокировано разинула рот. Спина его медленно, но верно поехала по стене в бок по траектории к полу, и девушка, вынужденно выскочив из комнаты, словила его как раз во время, когда обе его ноги ещё стояли на полу и представлялось возможным удержать его тушу в вертикальном положении. Вера тихо выругалась, покрепче подхватывая фрица под руку, оказываясь таким образом у него подмышкой.       — Lass mich in Ruhe… — проговорил Вайс, пытаясь самостоятельно удержаться на ногах и оттолкнуть её.       — Я вас не понимаю. Вы пьяны, я провожу вас до комнаты, — пролепетала тому Вера и вдруг в её голове загорелась идея. Она сверила краем глаза мужчину, убеждаясь в подлинности его уязвимого состояния, и чуть было не расплылась в злорадной улыбке. Вайс резко опустил голову, отчего светлая чёлка упала ему на лоб и посмотрел на девушку.       — Ich… bin nicht…       — Я вас не понимаю… Идёмте.       Его свободная рука резко легла на Верино лицо, поворачивая в свою сторону.       — Ничего не думать.       — Я ничего не думаю, — тихо ответила она, испуганно моргая, — идёмте.       И, наконец, Вера сдвинула немца с места и повела в сторону заветной комнаты, стараясь не наступить на осколки. От него жутко несло перегаром, сигаретами и, если раньше ей казалось, что так пахло его тело, то теперь она убедилась, что горьковато-терпким был его одеколон, им пропахла вся его шинель. Его дыхание слышалось прямо над ухом, вызывая неконтролируемые мурашки. Вера понадеялась, что он уже засыпал, но, отважившись посмотреть на него, поняла, что он просто молча наблюдал за ней, устало опустив голову. Его взгляд, даже в таком состоянии не потерял своей проницательности и какой-то расчётливости, пусть они сейчас и были приглушены алкоголем, девушка не сомневалась, что умный, хитрый, рассудительный нацист всё ещё сидел в нём на крепких позициях, наблюдал за ней и спать не собирался.       — Ключ? — спросила она, дёрнув ручку. Немец, не прерывая зрительного контакта, засунул руку между пуговиц шинели под китель и, спустя пару минут поисков, вытащил его. Руки Веры внезапно пробрала дрожь, вместе с ней затрясся и едва ли не повисший на её спине немец. Девушка сглотнула. Взяв ключ, нервно всунула его в замочную скважину и провернула. Толкнула дверь и осторожно вошла внутрь, направляясь по памяти сразу к кровати. Стоило им подойти, Вайс отлепился от Веры и плашмя рухнул прямо на аккуратно разглаженное и заправленное под матрац покрывало, одеяло, видимо, сейчас было ему без надобности, а девушка застыла рядом, ожидая услышать храп — ознаменовавший бы то, что он заснул.       Она притаилась и вся обратилась вслух. Минута, две. Он лежал лицом в подушку и не двигался. Но торопиться она боялась. То, что ей было нужно — находилось прямо за её спиной, в каких-то двух шагах, она краем глаза видела множество бумаг и, кажется, даже карту, но было так опасно попасться, неизвестно, что в таком состоянии он мог с ней сделать и узнавать это девушке совсем не хотелось. В конце концов, вечно она стоять так не могла, поэтому решила двинуться. Осторожно отступила назад и половая доска, как назло, под давлением её стопы, скрипнула. Вера зажмурилась.       — Halt… — приглушённо произнёс немец, пружины кровати под ним жалобно звякнули. — Стоять. Стой.       — Д-да, герр офицер? — она снова застыла и, как бы страшно ни было, была вынуждена раскрыть глаза. Вайс уже лежал на спине, сложив руки на груди. Как будто в гроб собрался, ей Богу, — мелькнуло у неё в голове. Часто моргая, он смотрел на неё. Потом потряс ногами и проговорил:       — Zieh deine Schuhe aus. Bitte, — Вера удивлённо приподняла брови, злости на её лице не отразилось, но она вспыхнула в её глазах, точно под тёмными зрачками у неё зажглись две спички. — Bitte. Bitte, meine Hexe. Und danke.       Поджав губы, девушка подошла к изножью кровати и, схватив под пятку, стянула сначала один, потом второй сапог, поставив их рядом на полу.       — Gut, gut. Und jetzt der Mantel, bitte, — мужчина слабо улыбнулся, увидев реакцию польки и лукаво, по-ребячески поджал губы. Вера зло стиснула зубы, ей хотелось рявкнуть ему что-нибудь грубое в ответ и уйти восвояси, но такой роскоши она позволить себе не могла.       Покорно кивнув, она наклонилась над туловищем мужчины и принялась быстро расстёгивать металлические пуговицы, исподтишка рассматривая его, будто помолодевшее лет на семь, лицо. Она ещё никогда не видела немца столь живым и настоящим, оказывается, он умеет улыбаться и, даже… дурачиться? Правда, улыбка у него, из-за костлявого строения лица и впалых щёк, казалась угловато-резкой и грубой, словно её выстругал стамеской из дерева не очень опытный столяр. Но она была, и это немного сбивало с толка. Внезапно, ей вспомнился её сон: там он тоже улыбался и улыбка та была похожа на эту, настоящую, впрочем, как и живой блеск его глаз, но всё равно они были не точно такими, недостаточно совершенными. Если сравнивать Герхарда Вайса со скульптурой, то в обычном своём состоянии он был бесформенной глыбой мрамора, за работу над которой мастер ещё не принялся, сейчас — фигурой, уже имеющей какие-никакие человеческие очертания, с рельефным лицом и первыми заложенными штрихами будущих эмоций, и только в её сне он становился настоящим человеком, завершённым произведением искусства. Вера резко встряхнула головой и отвела взгляд, сосредоточив его на своих пальцах.       Закончив с пуговицами, она потянулась расстегнуть ремень, который держал кобуру с табельным оружием, но внезапно его рука её остановила и легла поверх. Значит, соображает он ещё хорошо, — пришла к выводу полька. Немец перехватил кобуру и, нащупав край одеяла, засунул пистолет под него, пряча таким образом его от девушки. Она тем временем распахнула полы шинели и, проведя руками по груди, залезла под неё, попытавшись стянуть с плеч, но поднять тяжеленное туловище мужчины самой ей было невозможно. Она из принципа попыталась сделать это несколько раз сама, просовывая ладошки ему под плечи, но на том придел её возможностей заканчивался. Помощи у наблюдавшего за этим процессом немца Вера просить не собиралась. Но он впервые за долгое время пребывал в хорошем расположении духа и сам учтиво оторвал плечи от кровати, позволяя ей продолжить, потом вытащил руки из рукавов и вновь лёг, придавив снятую шинель своей спиной. Всё это было ничем иным как театром абсурда! Вот к чему ему вообще раздеваться? Пьяным в любой одежде спится хорошо! Нервно вздохнув, девушка принялась осторожно выдёргивать проклятый предмет гардероба из-под неподъёмного тела.       — Wie fühlen Sie sich? — его голос прозвучал серьёзно и вкрадчиво.       — М?       — Как твоё здоровье?       — Намного лучше… Gut. Danke, — ответила Вера и столкнулась с прямым и пронзительным взглядом, в котором не было ни капли былого веселья и ребячества. Она тяжело выдохнула, оставляя попытки выдернуть шинель и уже было собиралась убрать от него руки и разогнуться, чтобы расслабить спину, как его рука, совершенно незаметно проскользнула мимо её лица, легла ей на затылок, притягивая ближе.       Его губы накрыли её резко и требовательно, впились в жадном, долгожданном поцелуе, лишая кислорода, выбивая из головы все мысли, останавливая сердце. Едва она взвизгнула и дёрнулась, мужчина тут же усилил хватку и сжал её волосы в кулак, а поцелуй… поцелуй усилил, будто жаждал выпить её губы досуха.       Всё внутри него на секунду замерло, а потом взорвалось самым ярким салютом, мириадами красок, сотнями обжигающих искр и огней. Каменное сердце потрескалось, посыпалось трухой, гнилью и золой и закровоточило, показывая, прежде всего ему самому, его плотскую, живую натуру, и забилось так часто и рьяно, как никогда прежде, так обнадёженно, окрылённо, точно сердце младенца, у которого ещё вся жизнь и, без сомнений, лишь только радостная, была впереди. Вместе с ним ему в такт забились и разом все наполнились кровью и живительным движением сосуды и вены. Тело прошибло как от удара током, и воздух вокруг заискрил от обрушившегося на них напряжения. А ещё, ему показалось, что заискрили кончики его пальцев, прикасающиеся к манящему телу, и губы, припавшие к желанно-запретному.       Так отступала его болезнь или, наоборот, парализующим ядом расползалась по телу, не оставляя и шанса на излечение? Он не знал. Но если это действительно было проклятье, то самое совершенное, самое изысканное, в руках самого изощрённого мастера.       Вайс думал — это она всему виновница, и если от неё избавиться, то всё пройдёт, желание исчезнет, огонь внутри потухнет, остынет голова, но нет, теперь ему казалось, что если она исчезнет — он и сам исчезнет, сгорит изнутри, просто сдохнет, потому что больше ничего, никого не возжелает, как не желал и до этого, и когда жизнь была сплошным чёрно-белым пятном перед глазами без капли красок и оттенков. Он пытался забыться, отключить сознание хотя бы на день, остановить непрерывный поток мыслей, неизбежно возвращающий его к одному и тому же, но даже алкоголь не смог ему помочь.       Стоило ему закрыть глаза, пьяные или трезвые, не важно, он видел её, словно её портрет был выгравирован на обратной стороне его век. Она всё смотрела на него и смотрела, обвинительно, осуждающе, ненавидяще, и плакала, и сводила с ума. Он пытался, старался не думать, не вспоминать, не признавал очевидного столько, сколько мог, надеялся — пройдёт или что удастся обуздать эмоции, над которыми раньше он имел полный и всецелый контроль, но всё было зря. Пора было в этом признаться.       Он проиграл.       Позорно проиграл. Пусть о его капитуляции было известно ему одному, ну, ещё Вере, для него это всё равно был полный и безоговорочный конец, потому что он проиграл свой самый главный бой в жизни — бой с самим собой и своими демонами. Для него, как для военного стратега, практика и логика до мозга костей — это чёртов окончательный и сокрушительный крах. Черта подведена, дороги назад нет.       Безусловно, за всей этой игрой их душ мог стоять только Дьявол, только он был столь злораден, безжалостен, виртуозен и искусен в провокациях, стратегиях и хитросплетении между собой человеческих судеб, чтобы организовать для него эту пытку. Сатана нашёл чем искусить искушённого грешника и перед этим его запретным плодом Герхард устоять, как ни пытался, не смог. Не совладал со своим вожделением и сейчас, вкусив запретное, едва распробовав его, он уже был готов упиваться им сколько ему той жизни было предначертано, заведомо зная, что ввергает свою душу в объятия Сатаны.