Запомни и молчи

      Первые дни после Марининой смерти прошли для Веры как во сне. Она переживала горе по-своему: тихо, молча, в некоем ступоре, просиживая свободное от работы по дому время около окна, глядя на безлюдную, серую улицу. Хотя, о ком грустить? — спрашивал девочку в мыслях гадкий, злой голосок, злой не от рождения, не от природы, а от того, что просто устал горевать. Вроде не сделала Марина ей ничего хорошего и сама по себе хорошей не была, однако это не отменяло того факта, что она являлась какой-никакой, но её подругой, своеобразной и переменчивой, но где-то даже правой в своей резкости и непоколебимости, поэтому, как и любой человек, хороший или плохой, конечно, заслуживала того, чтобы о ней горевали.       А спустя несколько дней, возвращаясь неспеша из продуктового магазина по своему привычному маршруту — длинным путём, благодаря которому она могла пробыть вне осточертевших стен квартиры на пару минут дольше не вызвав подозрений, Вера заметила около подъезда двух нервно переминающихся детишек. Стояли ребята там уже долго, она заметила их ещё издали улицы, и, похоже, упорно высматривали что-то или кого-то в окнах.       Мысли девочки сразу ударились в панику: а что, если это дети Марины? Что тогда ей делать? Что им сказать? Судя по тому, что женщина рассказывала о своих сыновьях, они вполне подходили под описание: двое мальчишек, один лет тринадцати-четырнадцати, коренастый, как мать, был одет в чёрное латанное пальтишко и поношенную шапку-ушанку, второй — лет семи, но низкий-низкий и щуплый, с ножками-тростинками, на которых узкие брючки, заправленные в валенки и добротный, овчинный тулупчик выглядели несуразно-мешковато. Никому больше не взбрело бы в голову ошиваться в немецком районе, около офицерского дома, где избить или пристрелить молодые эсэсовские рядовые могли забавы ради, если на то не было веской причины. А она у мальчишек как раз-таки имелась: пропавшая мать.       Оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости нет немцев, девочка с тяжёлым сердцем подошла к детям, нервно теребя замерзающими пальцами ручки своей авоськи. Заметив приближающуюся фигуру, старший мальчик выступил немного вперёд, отодвигая младшего себе за спину.       — Привет, ребята, вы чего тут? — немного наклонившись, тихо спросила Вера, выдыхая клубочки белого пара. — Кого-то ищите?       — Тётенька, вы не видели нашу маму? — старший настороженно оглядел девочку, наверное, сомневаясь, можно ли ей довериться, но всё же, решил спросить. — Мариной звать. Она тут… иногда бывает.       Верино сердце болезненно сжалось и заныло. У него были глаза матери, у старшего Марининого сына, однако, в отличии от её — они были добрые, искренние и немного грустные, не появилось в них ещё материнской злобы и чёрствости.       — Как вас зовут, ребята?       — Я Андрей, это мой младший брат, Сашка. Так, вы знаете маму? — обнадёженно, снова спросил Андрей, шмыгнув носом. — Она не появлялась дома несколько дней, вы не знаете, где она или когда вернётся?..       — Да, я знаю… Меня зовут Вера, я… — девочка запнулась, не зная, что ей делать, как сказать детям, что их мама не просто потерялась, а умерла, что её убили, жестоко, бесчеловечно, и что она больше не вернётся. Никогда. — А знаете, давайте-ка прогуляемся, — предложила она неуверенно, тихо, снова огляделась и, робко взяв мальчиков за руки, повела за угол дома, на улочку потише да менее заселённую. — Не останавливайтесь, не привлекайте к себе внимания, — добавила она.       — Здесь никого нет, тётенька! — писклявым, немного хриплым голоском беззаботно воскликнул Саша.       — Зато в окнах есть, — ответила Вера.       На соседней улице, через дорогу стояла небольшая детская площадка, на которой уже давно никто не играл, с проржавевшими, замёрзшими качелями и горкой. Андрей взглянул на Веру совершенно по-взрослому, уже, наверное, смутно догадываясь, что новости, которые ему собираются сообщить, совершенно нерадостные.       — Андрей, ты… отошли брата снеговика слепить, пока мы с тобой поговорим, — предложила девочка и нервно прикусила губу.       — Санька, ну-ка, слышал, что тётя сказала? Ей нужен снеговик. Задание понятно?       — Ну, почему всегда я?       — Быстро, я сказал!       — Ладно, будет вам снеговик, тётенька! — надув пухлые губы, согласился Саша и, понурив голову, поплёлся на детскую площадку. Как только его брат отошёл на приличное расстояние, мальчик сразу, требовательно, спросил:       — Что с мамой? Отвечайте.       — Андрей… Мама… ваша мама… она… — Вера не могла набраться храбрости, чтобы произнести то, что должна, страшные слова висели на языке и, словно желчь, жгли глотку. Её глаза хаотично бегали из стороны в сторону, словно она пыталась придумать, найти выход из ситуации, но выхода, конечно, никакого не было. — Она… не вернётся, её… больше нет. Мне очень жаль, — выдавила, наконец, она, едва не плача.       Мальчик шокировано отшатнулся назад, скидывая с себя Верины ладони, потянувшейся к нему, чтобы обнять. И в его глазах, в миг потемневших, опустевших, потухших, потерявших крупицу ещё только что бережно хранимой надежды, она ясно увидела себя. Они, словно портал, перенесли её в тот страшный вечер, когда она потеряла свою маму. Обстановка была другая, другие были люди вокруг, но одно их с Андреем объединяло, они разделяли один и тот же, всепоглощающий ужас и горестное, траурное безумие.       — К-как?.. Нет, этого не может быть, — покачал он головой и дрожащими руками стащил с головы шапку.       — Мне очень-очень жаль, Андрюша, но это правда, — Вера смахнула со щёк морозящие кожу слёзы и внутренне присобралась. Она должна быть сейчас сильной, как никогда за последнее время, она должна быть опорой для этих мальчиков, они ведь младше неё и нуждаются в сильном плече, она не может позволить себе быть слабой рядом с ними.       — Нет, нет, нет, к-как же это, — светло-карие, тёплые глаза Андрея наполнялись пониманием медленно, мучительно, часто моргая, он смаргивал подступающие слёзы, топчась на месте. Снег под его ногами скрипел, а новый, бесшумно падающий с неба большими хлопьями, пушком ложился на коротко стриженные, каштановые волосы мальчика, на его длинные, влажные ресницы, плечи, шарф и носки валенок. Вокруг стояла абсолютная, гробовая тишина, будто весь город спал, хотя время было обеденное, или, скорее, скорбел вместе с ними.       — Тш-ш, — Вере всё же удалось обхватить мальчика руками и прижать к себе в крепком объятии. Он поначалу попытался вырваться, но вскоре быстро, обессиленно повис на её руках. Девочке хотелось передать ему хоть частичку своего тепла, которое она берегла в своём сердце, пусть его и было совсем немного, пусть она и понимала, что ничто и никто сейчас не мог по-настоящему его утешить. — Я понимаю, какого тебе, я тоже потеряла свою маму, знаю как это больно, но тебе нужно быть сильным, Андрюша, ради своего брата.       — Что… что случилось? — спросил мальчик, прижимаясь лбом к Вериному плечу. — Её… убили?       — Да.       — Фрицы?       — Фриц. Да.       — Тот… к которому она ходила? Рот-Ротман.       — Да, Андрюша.       — Я убью его! — прорычал вдруг мальчик и затрясся от гнева. — Я убью эту гадину!              — Тихо! — шикнула девочка, озираясь. — Тихо, Андрюша! Хочешь, чтобы и тебя убили?       — Мне плевать! — горько плюнул мальчик в ответ.       — Тише, тише, не привлекай внимание брата, ему нельзя узнать это так… Не о том думаешь, послушай, — проговорила Вера, настойчиво обхватывая ледяными ладонями лицо мальчика, внутренне поражаясь своей собранности и столь содержательным идеям и мыслям, что она собиралась озвучить. Оказывается, гораздо проще быть сильным, храбрым и смелым ради кого-то другого, а не ради себя… — Тебе надо подумать, как вам сейчас быть дальше. Ваша бабушка, она… жива?       — Д-да, но… болеет… Толку от неё мало.       — Да… знаю. Понятно. А что с едой? Она есть?       — Немного. Уже заканчивается. Я… я поэтому и пришёл, мамы, бывало, и дольше не было, но я и подумать не мог…       — На сколько дней хватит?       — На сегодня, можно растянуть и на завтра.       — Хорошо, ладно, — Вера поджала губы, раздумывая. Открыв авоську, она заглянула внутрь. Покупки её сегодня были скудные: буханка чёрного, буханка белого, вчерашнего хлеба, литр дефицитного молока, что стоило дороже всех остальных продуктов, да пакетик с крупой. — На, спрячь быстро запазуху, — девочка разломила пополам чёрный хлеб и протянула половинку мальчику, от белого отломала лишь горбушку: Вайс предпочитал белый хлеб чёрному, было опасно давать слишком много, он мог заметить, а так, она, если что, сможет сказать, что не удержалась, и отломила корочку себе к супу.       — С-спасибо, — ошарашено округлив голодные глаза, проговорил Андрей, — спасибо вам большое.       — Не за что, это всё, что я могу вам сегодня дать, эти продукты не для меня, — ответила Вера немного виновато, будто оправдываясь, что оставила себе намного больше. Мальчик быстро спрятал хлеб. — Так… у нас сегодня понедельник, сможете продержаться до четверга? Я не смогу выйти из дома раньше.       — Да, — Андрей кивнул, — я… что-нибудь придумаю, не пропадём.       — Хорошо, — девочка кивнула, — приходи тогда в четверг, где-то в двенадцать дня, я выйду в магазин и дам вам ещё продуктов. Договорились?       — Д-да… спасибо, тётя Вера, — мальчик вдруг резко подался вперёд и крепко обнял её. Обнимая, он тихо спросил: — А где… где мамино… тело?       — Его нет. Я не знаю, где оно, прости… Немцы его увезли… Андрюша, нам надо идти, мы уже тут долго стоим, мало кто нас мог заметить.       — Да… — он кивнул и, отпрянув, взмахом руки подозвал Сашу. Стёр рукавом слёзы и, пока брат бежал к нему, тихо, обречённо проговорил: — То есть, мы даже не сможем с ней попрощаться… похоронить по-человечески…       Вера утешающе погладила мальчика по плечу.       — Тогда, я буду молиться. Она ведь услышит меня на небесах? Или Бог?       Девочка удивлённо округлила глаза и со щемящим сердцем, солгала:       — Конечно, Андрюша. Конечно, она услышит. Она теперь ангел, а ангелы всё слышат, она будет вас оберегать, любить и всегда незримо будет рядом.       — Хорошо, — мальчик устало выдохнул, оглядываясь на приближающегося брата. — Не буду ему пока ничего говорить. Как-нибудь… потом. Сейчас не смогу… Это не плохо?       — Здесь нет правильного или неправильного решения. Делай так, как велит сердце. Но я бы тоже не смогла.       — Понятно… — тут к ним подлетел запыхавшийся, краснощёкий Саша и Андрей был вынужден натянуть вымученную улыбку.       — Ну, как вам мой снеговик, тётенька?       — Очень красивый, — похвалила Вера, устремив взгляд на площадку, и тоже улыбнулась, хотя внутренне — ей так хотелось разрыдаться. — Ты молодец, Сашка.       — Я знаю! — воскликнул он. — Мы уже уходим?       — Да, Санька.       — Где мама?       — Она… пока занята, на работе, будем ждать, — солгал Андрей, потрепав брата по припорошённой снегом шапке. И они пошли к Вериному подъезду, около которого совсем недавно встретились. — Спасибо вам ещё раз, тётя Вера.       — Пожалуйста, — Вера грустно улыбнулась, — до встречи.       — А в-вы тоже, что ли, здесь…? — вдруг догадался мальчик, оглянув подъезд со смесью отвращения и недоумения, но быстро спохватился, Вера только и успела, что растерянно приоткрыть рот. — Простите… До свидания. Санька, попрощайся!       — До свидания, тётенька! — мальчик весело помахал девочке и они с братом стремительно направились вперёд по улице, а Вера, потянув на себя тяжёлую входную дверь, вошла в подъезд.       Поднимаясь по лестнице, она размышляла о том, как эти двое мальчишек заставили её себя почувствовать. Наверное, она никогда ещё не чувствовала себя настолько взрослой, она не была настолько взрослой, чтобы к ней по-настоящему прислушивались и, конечно, ещё никогда в жизни к ней не обращались, как к «тётеньке». Ещё, Вера не могла не думать о том, как трепыхалось в груди её сердце: безусловно, от жалости, сочувствия и печали, но ещё и от надежды, потому что теперь у неё появилась цель, причина, из-за которой ей захочется проснуться завтра утром, и послезавтра, и послепослезавтра — двое голодных ребятишек будут ждать от неё продуктов и она не может их подвести. Марина считала её бесполезной и никчёмной, но, возможно сейчас, на небесах, если они существуют, она впервые порадуется, что непутёвая Верка, всё-таки, появилась в её жизни.       Поднявшись на свой этаж, Вера уже раздумывала о том, какие продукты можно будет собрать мальчишкам так, чтобы Вайс этого не заметил. Вставив ключ в замочную скважину двери, она услышала, как соседняя дверь с негромким скрипом открылась и на лестничную клетку выглянула рыжая голова Гали.       — Верка! — позвала девушка. Вера, заперев обратно дверь, на носочках прошла к подруге. Галина, вытянув руки, крепко обняла девочку, затягивая в свою квартиру. В тот день они просидели у Галинки долго, время перевалило уже через полдень, когда девочка опомнилась и помчалась домой, готовить немцу ужин. Галя не знала, что случилось с Мариной, только догадывалась. Тем вечером она рано уснула, ей нездоровилось, и о том, что на улице происходило что-то неладное, ей рассказал Стёпа.       — Замучил он её всё-таки… — выслушав Верин рассказ, проговорила девушка. — Будь проклято это дьявольское отродье! Маринка… Маринка пусть и не была самым добрым душой человеком, но такого точно не заслужила…       Потом, Вера рассказала Галине про Андрея и Сашу, и девушки решили, что будут помогать ребятам вместе, кто чем сможет. Конечно, Гале дать им было особо нечего: пока не приехал доктор Зорге, они со Стёпой сами едва сводили концы с концами, однако, какую-никакую пригоршню муки с хлебокомбината она мальчикам принести сможет.       Штурмбаннфюрер Вайс вечером вернулся со службы позже обычного. К тому времени Вера уже готовилась ложиться спать, хотя, конечно, и понимала, что уснуть ей вряд ли удастся: она очень переживала по поводу хлеба, не заметит ли немец, не разозлится ли, что она «съела» слишком много.       Вообще, в последнее время Вайс часто задерживался и девочка из-за этого не могла нормально спать. По словам Галины, в городе ходили слухи, что гестапо сильно активизировалось, участились обыски, аресты и, соответственно, казни. На центральной площади вешали людей редко и только самых провинившихся, больше для устрашения и зрелища, в основном — несогласных «тихо» расстреливали за зданием комендатуры. Но народ, конечно, всё равно знал о каждом новом убитом: вести в городе разносились быстро, и жители в ужасе гадали, к чему им стоит готовиться, ведь за этот месяц в расстрельных исполнительных списках оказалось уже больше дюжины горожан. Поэтому, вероятно, немец и пропадал днями и, иногда, ночами на службе: охота на местных партизан и их пособников шла полным ходом, а те, как назло, наоборот, притаились, будто чувствовали подступающую опасность. Последняя партизанская акция прогремела в городе больше месяца назад, когда два немецких грузовика снабжения подорвали гранатами, виновных поймали и после этого — полное затишье. Что-то готовилось — это чувствовали все, и страшились того дня, когда война эсэсовцев с сопротивлением сделает новый виток.       Когда входная дверь скрипнула и в коридоре зажегся свет, девочка уже лежала под одеялом, настороженно прислушиваясь. Скрипнули половицы и полированная кожа солдатских сапог: немец, вероятно, снял шинель с фуражкой и направился в свою комнату.       Ручка её двери звякнула едва слышно и всё, что Вера успела сделать — это испуганно привстать на локтях.       Мужчина, нахмурившись, что было заметно из-за падающего из коридора света, по-хозяйски вошёл в комнату и, нащупав ладонью выключатель, что располагался около платяного шкафа, зажёг свет. Девочка резко подтянула под себя ноги и вжалась в угол кровати, натягивая одеяло до самого подбородка. В её голове успели пронестись разом сотни мыслей и все Маринины слова, и ужас буквально охватил её с головы до ног.       Вайс на секунду замер, вероятно, не ожидая застать девочку в постели, а потом, как ни в чём не бывало, прошёл к её кровати и положил на рядом стоящую низкую тумбочку то, из-за чего, собственно, и явился — стопку из нескольких книг. Его задумчивый взгляд задержался на Вериных волосах: он ещё не видел их распущенными, она всегда заплетала их в косу или в тугой узел на затылке, и он никак не ожидал, что они окажутся настолько… Волосы её, пусть и не очень густые, но длинные и от природы светлые, в электрическом освещении напоминали разлившиеся по подушке золотые ручейки. Девочка настороженно наблюдала за ним, нервно подмечая буквально каждое движение, потом — перевела взгляд на книги и её тонкие брови слегка приподнялись вверх.       — Magst du lesen?.. — спросил он больше риторически, как бы обосновывая свой поступок. Вера, высунув нижнюю часть лица из-под одеяла, ответила:       — Ja… D-danke, — её голос предательски дрожал и до Вайса дошло, что она, вероятно, подумала, что он пришёл, чтобы… Она боится, что он сделает с ней то же самое, что делает гауптман Ротман со своими любовницами? Да… наверное, та женщина рассказала ей обо всех прелестях своего существования…       Ему пора было бы уже уходить, но мужчина, почему-то, не двигался. Стоя почти вплотную к её кровати, он мог чувствовать аромат, исходящий от её волос и тела — изначально, это был обыкновенный запах немецкого солдатского мыла, которым он разрешил ей мыться, и в нём не было ничего особенного, так пах и он сам, и тысячи других солдат, однако, на ней этот запах обретал совершенно неожиданные, незнакомые, ненавязчиво-сладкие ноты.       Вайс задумался, какие ассоциации у него вызывал этот аромат… И сам смутился мыслям, всплывшим в голове, которые, по идее, никак не должны были появиться у чистокровного немца при взгляде на польскую девочку. Что напоминал ему её запах?.. Чистоту? Девичью чистоту, девственное, невинное, нетронутое, недоступное, неопороченное тело, она пахла, как должна была пахнуть в его представлениях любая достойная, незамужняя женщина — целомудренностью. Безусловно, это был запретный запах, конечно, и для него, но ещё больше — для неё, ведь унтерменш не должен был пахнуть столь… приятно. Весь её чистый, светлый, едва ли не святой образ, словно она была прообразом мученицы с христианской иконы, дополняли её большие, испуганные, часто моргающие глаза, слегка приоткрытый рот, порозовевшие щёки и хаотично рассыпавшиеся по подушке волосы, а белое, накрахмаленное постельное бельё, в котором она запуталась, завершало эту благородную картину, вгоняющую в сильный ступор.       Его жена, Бриджит, так не пахла да и не выглядела никогда. Пахла она дорогими, приторно-сладкими и немного горьковатыми, дурманящими духами, напоминавшими ему чем-то цианид, — вспоминал Вайс. Впрочем, именно к запаху её тела, скрывающемуся за парфюмом, в постели у него никогда не возникало особого желания принюхиваться, поэтому он не знал, каким точно он был. Он взял Бриджит Штайн себе в жёны не из-за влечения или большой любви, а просто потому, что того требовал воинский устав: все офицеры СС к тридцати годами должными были быть обязательно женаты и, желательно, иметь детей. К моменту их встречи его будущая супруга была уже не особо юна, однако весьма обольстительна и умела в делах любовных, она тонко выщипывала брови и постоянно крутила короткие, тёмно-русые волосы на бигуди. Они сыграли свадьбу в 38-м, меньше чем за год до начала польской военной кампании и все их знакомые и родные надеялись, что вскоре у молодой семьи, образцово-показательной семьи по меркам Рейха, должен будет появиться первенец. Но Бриджит так и не забеременела, и к августу 39-го года, когда Герхард отправился к польской границе в первых рядах наступательной армии, их семья всё ещё была бездетной и оставалась такой по сей день.       Либо жена была его фригидна и доктора просто этого не могли установить, либо фригидным был он. В любом случае, мужчина был рад этому факту: он никогда не думал о том, что хочет иметь детей и представить себя в роли отца ему было бы трудно, всю его жизнь и мысли занимала военная служба, лишь в ней он находил удовольствие и отдушину. Бриджит всё ещё писала ему, слала свои фотоснимки каждый месяц и строчила на их задней стороне о том, как сильно скучает и как сильно ждёт окончания войны, когда он вернётся домой и она сможет, наконец, подарить ему ребёнка. Однако Герхард к её письмам относился равнодушно и часто на них даже не отвечал, он прекрасно знал, что его супруга лукавила, он не сомневался в том, что у неё был любовник, а может и не один, и что её тоску, там, дома, в, сейчас таком далёком Берлине, есть кому скрасить, и, да, как уже было сказано, он её совсем не любил. Единственными родными ему людьми на этом свете были мать и сестра, только их письма радовали его по-настоящему.       А она всё смотрела на него, часто моргая. Почему же её глаза, эти два чёртовых, огромных дула пистолета, что, казалось, она специально заряжала в надежде, что когда-нибудь они выстрелят по-настоящему и разнесут его голову в ошмётки, заставляли что-то внутри него чертыхнуться? Там, глубоко-глубоко в груди, там, где всё уже давно мёртво, а точнее — там, где никогда ничего не жило? Где всё каменно-мраморное, покрытое толстой ледяной коркой, а кое-где — и металлом, где ничто не могло и не должно было подавать признаков жизни? Как ей удалось пробить в его броне хоть и крошечную, но всё-таки брешь, сделать то, что ещё никому не удавалось и в чём он никак не хотел себе признаться? Тем не менее, это был неоспоримый факт: в его обители смерти и вечного мрака, нечто живое, медленно, но упорно пробивало себе путь к свободе.       Его мать часто говорила ему в детстве, выкорчёвывая сорняки на подъездной дорожке около их семейного дома в Бремене: «Жизнь везде найдёт дорогу». Он всегда удивлялся этому факту: как маленький росток мог расколоть булыжник в сотни раз крепче и большее его, но, видимо, он действительно мог. Она могла. Она была самым настоящим, ядовитым сорняком, отравляющим мысли, а он был камнем, казалось бы, совершенно неуязвимым ни перед кем, ни перед кем, кроме, выходит, этой самой травинки, от которой ему уже давно следовало избавиться, вырвать с корнем, но он всё почему-то медлил. Да, вероятно, она грозила стать его величайшим и самым сокрушительным провалом и поражением, но мужчина не был готов осмелиться признаться себе в этом.       Герхард скривился и отшатнулся от кровати, проговорив:       — Ich werde dich nicht berühren.       И, он спешно вышел вон, громко хлопнув дверью и оставив свет включённым.       Вера проводила его недоумённым взглядом и, дождавшись, когда раздастся ещё один хлопок, двери уже в его комнату, напряжённо выдохнула скопившийся в лёгких углекислый газ. Она снова посмотрела на принесённые немцем книги и, потянувшись, взяла стопку в руки. На верхней и последней книгах ещё чувствовались капельки воды, оставленные влажными, холодными мужскими пальцами. К чему была такая забота? — недоумевала она. Девочка перебрала книги одну за другой, читая названия: «Идиот» Достоевского, «Горе от ума» Грибоедова, «Палата №6» Чехова и две немецкие книги, возможно, — задумалась Вера, — принадлежащие лично Вайсу?.. «Die Elixiere des Teufels» и «Kinder und Hausmärchen». Вера удивлённо усмехнулась. Интересно, Вайс книги выбирал наугад или специально подбирал для неё, может, пытаясь что-то сказать? Отложив стопку обратно на тумбочку, она на цыпочках пошла гасить свет.       Ночью ей не спалось. Сколько бы она ни ворочалась, навязчивые мысли никак не хотели покидать её голову. Через стенку, где располагалась комната штурмбаннфюрера Вайса, был то и дело слышен скрип его кровати, значит, ему не спалось тоже. Вот, только почему? Ей не давали покоя его действия и странный взгляд, который она видела, даже когда закрывала глаза. А ему что же? Так и не сомкнув глаз, Вера промучилась до утра и встала очень рано, чтобы развеять скуку, усталость и неспешно приготовить завтрак.       Немец появился на кухне около семи утра, как обычно. Девочка старалась на него не смотреть, боясь спровоцировать очередной разговор или, не дай Бог, ссору.       — Guten Appetit, — тихо сказала она, поставив перед мужчиной тарелку с кашей и чашку, как он это называл — «Kaffee», и отошла к раковине, чтобы помыть грязную посуду.       — Wo ist dein Teller?       — Ich nicht…       — Setz dich und iss, — перебил немец раздражённо.       Вера, раздосадовано поджав губы, была вынуждена наложить себе порцию и сесть туда же, где сидела вчера. Завтракая, она размышляла о смысле происходящего, вернее — пыталась найти этот самый смысл в том, что происходило. Какому здравомыслящему немцу придёт в голову усадить с собой за один обеденный стол унтерменша? Конечно же, никакому… Это, ведь, бред, безумие! Они — враги, враги смертельные и неисправимые, и ничто не сможет изменить этого факта, она — полька, он — немец, и этим всё сказано, она для него даже не полноценный человек, скорее — урод, выродок или инвалид. Вот в чём дело… — осенило девочку и она мысленно ужаснулась, — он, должно быть, окончательно поехал крышей… Она пристально взглянула на мужчину, пытаясь найти в его облике признаки безумия.       — Was? — спросил сразу он, не оставив Верино внимание к себе незамеченным.       — Nichts, — нервно дёрнувшись, ответила она и глаз больше не поднимала.       После того завтрака немец больше не отягощал девочку совместными приёмами пищи, однако то утро она вспоминала ещё долго. Он смотрел на неё не отрываясь всё время, пока она ела. И смотрел не так, как смотрят на человека, когда любуются им, а так, как смотрит хищник на свою добычу перед нападением, будто раздумывая, с какого конца начинать её свежевать, когда загрызёт. Взгляд его был злой, брезгливый и, как будто, изучающий, мужчина словно пытался что-то в ней отыскать или разглядеть… Или, — испугалась тогда Вера чуть ли не до смерти, — вывести на чистую воду! Она решила, что скорее всего, Вайс заметил большой расход хлеба и решил её таким образом проучить: мол, если голодная, садись и жри, чтобы я видел. Поэтому, хлеба из казённых запасов в следующий раз для мальчиков она взяла совсем чуть-чуть.       К четвергу ей удалось насобирать не шибко много продуктов, однако это всё равно было лучше, чем ничего: немного круп (она ссыпала по чуть-чуть в мешочек каждый раз, когда варила кашу), пару картофелин, одна морковка, два кусочка того самого хлеба и банку рыбной консервы, которую Вайс наказал не готовить, потому что она была, по его словам, практически несъедобная, но это для него, а дети её уплетут за обе щеки, — девочка не сомневалась. Галинка от себя добавила пару горсточек муки, её можно было развести с водой, поджарить и получить лепёшки, немного хлебных сухарей и своей сушёной ромашки в качестве чая. С Андреем они встретились около самого продуктового магазина, но ненадолго. Вера лишь успела спросить как у мальчиков дела и смогут ли они протянуть до воскресенья. Он, на удивление, оказался достаточно бодр и заявил, что да, вполне и что он нашёл какую-то работёнку, за которую платят вполне сносным хлебом, правда, не уточнил, какую именно работёнку. Однако о ней девочка всё-таки узнала, гораздо позже и очень неожиданным образом.       Весна наступила с опозданием: оттепель пришла лишь в середине марта, но зато сразу сильная и, впервые за долгое время, на сером небе показалось солнце. Ему Вера радовалась даже больше, чем потеплению, его яркий, ясный, жёлтый свет дарил ей какую-то трепетную радость, она часто ложилась у себя в комнате на кровать, подставляя лицо под тёплые лучики, рассеянно падающие из окна, и лежала так долго-долго, и на душе становилось чуточку легче. Её радовал тот факт, что дальше будет становиться только теплее, ярче и солнечнее, и не за горами уже время, когда на деревьях появятся первые листья.       Прошла целая зима! Как она её пережила, — девочка недоумевала. Ей казалось, что она в этом зимнем холоде и мраке застыла навечно, а ещё казалось невероятным, что её мама погибла так давно, целых три месяца назад, и всё это время она жила без неё… В середине марта ей исполнится восемнадцать, и она окончательно и бесповоротно станет взрослой. Конечно, она считала себя взрослой уже давно, просто эта дата, как бы, лишний раз подчёркивала это. В восемнадцать лет её мама ею забеременела и к девятнадцати была уже хранительницей домашнего очага и матерью, а что она? А она в семнадцать стала немецкой рабыней и к восемнадцати ею останется…       Галинка предложила как-нибудь справить грядущую дату, и пообещала достать из своих запасов последнюю немецкую шоколадку. Доктора Зорге в Несвиже не было вот уже месяц, последний раз он приезжал на неделю в начале февраля и обмолвился девушке, что в следующий раз они увидятся в конце марта, поэтому она не особо беспокоилась, что шоколада, который она обменивала на дефицитные продукты, у неё больше не останется.       Семнадцатое марта — Верин день рождения, выдался по-настоящему праздничным. Во-первых, потому что на улице стояла чудесная, ясная погода и небо было голубым-голубым, а во-вторых, потому что как раз на этот день выпал поход в магазин, что означало, что она сможет в своё удовольствие надышаться чистым, весенним воздухом, по пути до магазина и обратно. Настроение у Веры было как нельзя прекрасное, и шла она, едва ли не улыбаясь, в руке у неё как обычно качалась авоська с продуктами для Марининых сыновей, а глазами девочка уже выглядывала вдали так полюбившегося ей мальчика, встречи с которым стали ещё одним поводом для радости в её скромном списке.       Андрюша стоял не там, где обычно, а подальше от магазина — около двух зданий, между которыми виднелся неширокий прострел, ведущий в подворотню — это сразу бросилось Вере в глаза. Мальчик показался ей дёрганным, то одной, то другой ногой по очереди он отстукивал по каменной уличной кладке нервную дробь.       — Привет, Андрюша, — Вера улыбнулась как ни в чём ни бывало, подходя ближе, заранее убедившись, что поблизости нет любопытных глаз.       — Здрасте, тётя Вера, — мальчик кивнул, поджав губы.       — Как дела?       — Всё нормально.       — Как Сашка?       — Неплохо, — снова махнул головой Андрей, немного отходя вглубь переулка. Вера, пройдя за ним, вытащила из авоськи другую авоську, поменьше, наполненную продуктами, и протянула её мальчику, настороженно спросив, заглядывая в глаза:       — Точно всё хорошо? Ты выглядишь… встревоженным. С бабушкой всё хорошо?       — Да, она держится, — он старательно отводил глаза, — спасибо вам. И, простите меня…       — За что простить? — удивлённо улыбнувшись, спросила девочка. Шагов за своей спиной из-за проезжающих по дороге немецких грузовиков она не услышала.       — Они сказали, что только поговорят с вами, — пролепетал Андрей, когда некто, приблизившись вплотную, обхватил Веру сзади, зажал рот ладонью и быстро поволок вглубь подворотни.       Всё произошло так быстро, что девочка даже не успела вскрикнуть и опомнилась только, когда сильные мужские руки намертво сдавили тело и челюсть. Её стремительно тащили прочь от главной улицы и всё, что она видела — это виноватое лицо мальчика, нервно сжимавшего двумя руками авоську. А потом… темнота, холод и вонь. Её спустили в сырой подвал, кто-то третий закрыл дверь и Веру, наконец, отпустили, швырнув на кирпичный пол.       Закричав в ужасе, она инстинктивно метнулась в противоположную от похитителей сторону, за деревянные ящики, составленные друг на друга. Раздался негромкий щелчок металла об металл — ей был знаком этот звук… Некто взвёл курок пистолета и направил его на неё.       — Не закроешь пасть, пристрелю! — девочка сразу зажала рот рукой и заскулила уже тихо. — То-то же.       — Лев, достаточно, — рука, вынырнувшая из темноты, осторожно легла на плечо громилы, останавливая того от дальнейшего наступления. Вскоре показался и её обладатель, шагнув в круг света, исходящего от зажжённой керосиновой лампы, стоящей в центре помещения. Это был, в противовес своему товарищу, достаточно хилый, низкий, сгорбленный мужчина, с большими залысинами на покатой голове, крючковатым носом и узенькими, умными, хитрыми глазами. Лев зло поджал губы, но повиновался и спрятал пистолет обратно за пазуху, отходя назад, в темноту, к двери. — Вера? Ты же Вера? Меня зовут Тимофей Константинович. Не бойся. Мы не причиним тебе вреда. Вот, присядь, — мужчина осторожно заглянул за ящики, за которыми пряталась девочка и указал ей на низкий, косой табурет, сам, миротворчески приподняв руки, показывая ладони, показательно уселся на другой.       Вера, сглотнув и немного уняв сбившееся, рваное дыхание, не видя другого выхода, последовала предложению и, выйдя из своего укрытия, нехотя присела напротив мужчины.       — К-кто вы? — спросила она, осипшим от испуга голосом. — Что вам надо?       — Поговорить, — коротко ответил Тимофей Константинович.       — Интересный у вас способ начать б-беседу.       — Отчаянные времена требуют отчаянных мер.       — Что вы сделали с Андреем? — следующий свой вопрос она произнесла более требовательно. Мужчина тихо усмехнулся.       — Андрею ничего не угрожает, в этом можешь не сомневаться. Он сейчас уже наверняка дома, и, благодаря нам с тобой, вместе со своим братом, сыт.       Вот, значит, какую работу он себе нашёл, — подумала девочка раздосадовано, — в подмастерье у партизан. Она про себя даже усмехнулась: какое коварство судьбы, она когда-то подставила свою соседку, Олю, только под удар немцев, её мама — сдала им местных партизан, теперь, видимо, ей приходиться расплачиваться за их грехи. Как говорится, хочешь жить — умей вертеться. Она не была зла на Андрея только лишь потому, что ради своей семьи поступила бы и поступала так же.       — Вы партизаны? — спросила Вера обречённо.       — Скорее — подполье, мы ничего не взрываем, только выведываем нужную информацию и передаём её уже тем, кто взрывает. И сейчас предметом наших интересов стала ты. Так вот, касательно твоего вопроса о том, что нам нужно: мы хотим задать тебе несколько вопросов. Ты не будешь против ответить на них? Должен предупредить, если ты решишь вдруг отказаться, что это предложение ты услышишь ещё раз, но уже в другой форме, Лев не обладает навыками дипломатии, однако в некоторых других умениях ему нет равных, если ты понимаешь, о чём я…       О пытках, товарищ партизан?..       — Какие вопросы? — кинув косой взгляд на Льва, спросила Вера, стараясь сохранять мужественный вид. Хотя, конечно, невооружённым взглядом было заметно, как фальшиво она храбрилась.       — О том, с кем ты сожительствуешь в доме номер четыре по Весенней улице, — Тимофей Константинович наклонился немного вперёд, отчего на его костлявое лицо упали пятна оранжевого света, подсветив липкую испарину на лбу. — Его имя? Звание? Должность? Всё, что тебе известно.       — Разве Марина вам ещё не всё рассказала?       — В общих чертах, больше о тебе, нежели о твоём хозяине.       — Он мне не хозяин!       — Не выкаблучивайся, шавка! — рыкнул Лев из темноты. Вера испуганно вздрогнула, съёжилась и поспешно ответила:       — Его зовут Герхард Вайс. Ему т-тридцать четыре года. Он из СС. М-марина говорила, что он служит в гестапо.       — Так, это мы знаем, значит информация подлинная была. А звание, звание его помнишь?       Девочка мотнула головой.       — Н-нет…       — А если постараться?       — Его как-то называли, когда мы ещё в деревне были, не помню точно. Штурма… штурбафюрер или может как-то так…       — Штурмбаннфюрер?       — Да. Точно.       — Он, значит, — Тимофей обернулся через плечо и посмотрел на Льва.       — Породистого ублюдка себе отхватила. Знаешь хоть, что эта за тварь?! Штурмбаннфюрер по-нашему — это майор, сразу перед подполковником идёт! Майор СС! Понимаешь, сколько власти в его руках, сколько на них крови, сколько он наших положил?!       — Убедилась на собственном опыте.       — Значит, то, что рассказывала Марина, правда? — спросил Тимофей Константинович, снова посмотрев на девочку.       — Не знаю, что она вам рассказывала.       — Из Червонца ты, говорила.       — Правда.       — Знаешь, а земля-таки круглая. Сейчас и убедимся, правду ли говоришь. Родня у меня из Червонца, — подал голос Лев и вышел на свет, — в юности каждое лето там бывал, все дворы пофамильно помню. Ты из какого будешь?       — Из Васюченко. Что-то говорит? — с вызовом отозвалась Вера, храбро взглянув в глаза мордовороту, как бы говоря: мне сковывать нечего. Мужчина кивнул, а потом неприятно нахмурился.       — Стало быть, Танькина дочка, Клавдии Ильиничны внучка?       — Да.       — Знал их? — спросил Тимофей, Лев утвердительно махнул головой.       — Хорошие люди. С Танькой я в школе одной учился. Славная девка была. Оттого ещё тяжелее, что дочка её потаскухой стала. Батька у неё, правда, непутёвый, да настолько, что Танька фамилию его брать побоялась, встречались с ним пару раз.       — Я не потаскуха! И отца моего вы не знаете! — на смену страху к Вере пришла колкая обида. — Он на фронт добровольцем ушёл, а не как многие! Не как вы, в городе засели, вы ничем не лучше! Сами почему Родину защищать не пошли?       — Ну-ка, рот свой закрой!       — Лев, успокойся. И ты, Вера, тоже. Мы все на взводе, давайте будем сохранять самообладание. Лучше расскажи, было всё, как говорят: немцы действительно деревню сожгли?       — Деревни. Зарицыно, потом Демьяново, потом Червонец.       — А тебя, значит, немец решил для утех оставить? — прищурился Лев. Вера зло посмотрела на него.       — Он меня не трогал.       — Не трогал — значит не имел?       — Не имел! Ясно?! — не выдержав, рявкнула она, ужаснувшись самой себе. Посмотрела на руки: тряслись. И жутко не хватало кислорода от царившей в подвале жары.       — Хватит врать, шалава!       — Подожди, подожди, Лев, — прервал Тимофей, подняв руку, и заинтересованно посмотрел на девочку. — Правду говоришь?       — Правду!       — Поклянись могилой матери, — он с вызовом вскинул брови.       — Нет у неё могилы! — Верин голос сорвался на хриплый, обиженный плач. — В лесу её оставили, где убили. Но, клянусь! Клянусь памятью о ней! Не шлюха и не шалава, уборщица я его, кухарка! Понятно? Хотя, думайте про меня, что хотите! Мне плевать!       — Вот как… Хм, как интересно, а!       — Что интересно? — непонимающе, удивлённо спросила девочка. Тимофей загадочно, хитро улыбнулся и в миг его лицо смягчилось и, даже, показалось, что округлилось, если кости вообще могли округлиться.       — Понимаешь ли, деточка… Зимой слушок у нас прошёл, что в город приехал командир айнзацкоманды, зачищавшей область от партизан, но мы не знали, кто именно, ни его имени, ни фамилии. Маринка дала наводку, но слишком расплывчатая она была, непонятно было, что этот Вайс за животина такая, чем занимается, какая должность, положение его, звание. Пока, совсем недавно, кое-кто из наших случайно не подслушал на улице разговор двух эсэсовцев. Вкратце, они говорили о том, что некий штурмбаннфюрер, которого между собой они звали «Вайсеркопф», скоро, задаст местным партизанам по самое не хочу. И, тут меня осенило! — мужчина всплеснул руками. — «Вайсер копф» переводится с немецкого, как «белая голова». Дай угадаю, фриц этот, небось, светловолосый мужик?       — Белобрысый, — Вера кивнула.       — Ну, вот, всё и стало на свои места. К тому же, фамилия «Вайс», буквально, говорящая: дословно — «белый». Кличка у твоего фрица такая. В переводе — Герхард Белый «Белая голова». Немецкий юмор…       — Вот придурки! — добавил Лев.       — К чему вы всё это мне рассказывайте?       — А к тому, что, может… Знаешь, если фриц тебя действительно не тронул, может, ты ему приглянулась?.. Потому что не похож этот Вайс на благородного рыцаря, что бескорыстно бы спас даму из беды, эти подонки везде усмотрят себе выгоду. А если так, это может открыть нам множество дверей.       — Что вы имеете в виду?! — возмутилась девочка, вскакивая с табуретки. — Чтобы я… Чтобы я что?       — Ты успокойся… Такой шанс выпадает один на миллион. Редчайшая редкость. Чтоб немец на нашу девчонку глаз положил…       — Вы смеётесь? Что за абсурд вы несёте?! — Вера схватилась за голову. — Да он… да он пристрелит меня, не моргнув и глазом, только повод дай!       — Чего же раньше не пристрелил? — Тимофей поднялся и подошёл к девочке. — Он тебя бьёт? Честно отвечай!       — Нет.       — Голодом морит?       — Нет.       — Ты подумай, было ли что-то такое необычное, какое-то особое отношение к тебе? Может, взгляды, прикосновения? Ну, были ли какие-то действия с его стороны, которые могли бы указывать на его симпатию к тебе?       — Н-нет, я не знаю! Н-ну, он книги мне приносит. Ин-ногда. Одежду тёплую вначале зимы… Но это же не говорит о том, что…       — Книги и одежда, — кивнул Тимофей Константинович, убеждаясь в своей правоте, и его сухие губы растянулись в кривой улыбке. — Какой немец будет так заботиться о своей прислуге? Ты хоть знаешь, как живут подобные тебе? Как жила Марина — ещё не самый худший расклад. В хлеву бабы спят и едят то же, чем свиней кормят. Вот какое обычное отношение у немцев к нашим женщинам. А ты говоришь, ничего особенного! Ты просто не понимаешь какое в твоих руках может оказаться оружие! Бабам, с которыми фрицы просто спят, они ничего особо не рассказывают, им крупицы информации удаётся узнать, а вот той, которая понравилась… может, что и выболтает, особенно после этого самого, когда мозги вполсилы работают, или когда бдительность потеряет, ты раз — и заглянешь в его документы.       — Вы… Вы что, хотите, чтобы я… Да как вы смеете?! Вы только что меня последними словами хаяли, а теперь вдруг — это всё нормально?!       — Это на благо Родины, Вера. После войны многое простится и забудется.       — Никогда! Вы слышите?! Ни-ког-да!       — А ты подумай, хочешь ли ты, чтобы Андрей с братом продолжили хлеб от нас получать, м? Даже больше, по несколько буханок за раз организуем. Будут есть досыта. Я заметил, что прикипела ты к ним. Разве захочешь, чтобы они голодали? А так, будут сыты и счастливы, им и так нелегко после смерти матери да и с тобой ничего страшного не случится. Тебе даже делать ничего почти не придётся, ну, улыбнёшься ты ему, раз, второй, на коленку присядешь, а дальше он сам всё сделает, мужик немолодой, опыт должен быть, тебе, главное, начеку быть.       — Фу! — закричала Вера, закрывая ладонями уши. — Замолчите! Как вы можете!       — Тимофей Константиныч, может, мне её утихомирить? Я быстро…       — Не стоит, Лев, я сам. Эй, посмотри-ка на меня, Вера! — мужчина обхватил костлявыми пальцами девочку за плечи и встряхнул. — Успокойся и дыши… Вот так, молодец. Слушай, Вера, выбора у тебя нет в этой ситуации, решать тебе только как её пережить. С мужеством или трусостью. Родина этого не забудет, поверь. Не ты одна такой бой ведёшь, много женщин страдает ради будущего своей Отчизны. Хотел я помягче, но ты, я смотрю, упёртая, тогда, слушай. Решишь воспротивиться, отказаться — мы тебя убьём, прямо здесь, прямо сейчас. А если своей смерти не боишься, так знай, что мы и мальчишек из-за тебя стрельнем. Как тебе такой расклад?       Вера подняла на мужчину шокированный взгляд и истерично рассмеялась.       — Вы… у вас вообще совести нет? — она неверующе качала головой.       — Война идёт, барышня. Совесть, честь, достоинство — это всё сейчас на последнем месте. Так, мы договорились?       Удивительным качеством характера обладала судьба: когда кажется, что хуже быть уже не может, она никогда не упустит шанса доказать обратное. Вот в таком положении оказалась Вера. Было ли что-то на всём белом свете, — задавалась вопросом она, — что на войне нельзя было продать? Любовь, счастье, жизнь — война всему выставляла цену. «Честь, честь точно не продаётся!» — сказал бы кто-то. Но, нет. Цена Вериной чести — жизнь двух ни в чём не повинных ребят, а цена её самой в целом — буханка хлеба, которую Андрей получил в награду за то, что сдал её подпольщикам. Простая арифметика военного времени.       Девочка горько расплакалась, тихо, чтобы не нервировать стоящего неподалёку, контуженого Льва. Грудину жгло от обиды, боли и отчаяния. Внутри неё буквально всё готово было разорваться, особенно сердце. Если моральная боль могла вызывать физическую, то это, вне всяких сомнений, было бы ноющее сердце, давящее на рёбра так, что спирало дыхание. Она обречённо посмотрела на мужчину. От безысходности ей хотелось кричать.       — Да.