Запомни и молчи

      Сопение слышалось уже долго. Час, может быть, два, — считала Вера. Она лежала с самого края кровати, жутко неудобно, на боку, и у нее уже давно затекли руки и спина, но пошевелиться она всё ещё боялась. Убеждала себя, что сон немца ещё чуток и своим движением она его непременно разбудит. Не буди лихо, пока оно тихо, — повторяла про себя девушка снова и снова, и высверливала во лбу «лихо» своим взглядом дыру. Хотелось прожечь его насквозь, убить, не марая руки в крови, обратить в пепел его бренное, грешное тело, и душу вместе с ним.              Как долго его губы терзали её, жадно ловля на каждом вздохе? Минуту? Три? Пять? Как долго его ладонь изучала, точно облизывала, её спину и шею? Она предпочла вообще не вспоминать произошедшее и представляла себя в своей кровати, не рядом с ним, а как обычно, в одиночестве. Осознавать, что рядом с ней спал её заклятый враг было выше Вериных сил. Однако, конечно, она помнила всё прекрасно. Помнила его прохладные губы и зубы, что прикусывали её мягкую плоть, помнила вкус крови во рту и его вкус — алкогольно-сигаретный, помнила его запах, бьющий в нос и как часто он дышал ей в рот, на мгновения отрываясь, чтобы перевести дыхание, будто жаждал что-то сказать да не мог подобрать слов. Она отчётливо помнила, как исступлённо он на неё смотрел, какое безумие лилось из его глаз и как под его грудью, к которой она была невольно прижата его сильными руками, быстро колотилось сердце, точно пулемётный расчёт, так сильно, что даже ей было больно от этих ударов. Вера помнила всё это весьма ясно, как и любая другая женщина помнила свой, потому что это был её первый поцелуй. Поцелуй, который у неё бессовестно украли.       — Остаться со мной, — хрипло проговорил ей он, оторвавшись. Кончик его носа всё ещё касался её щеки и на ней же чувствовалось его горячее, плавящее кожу дыхание. Вера абсолютно не знала, как ей себя вести. Нервно втягивая воздух, она опустила глаза и смотрела куда-то в область его шеи, где грубая ткань военного кителя соприкасалась с белой кожей. — Просто лежать, — он невесомо провёл кончиками пальцев по её виску и очертил овал лица до подбородка. Это простое движение заставило что-то внутри девушки судорожно сжаться. Немец обхватил кончик её подбородка, впервые не грубо и властно, а мягко и осторожно, и потянул вверх, заставляя взглянуть на себя. — Хорошо?       Вере хотелось спросить, а был ли у неё выбор? Будь он, её ответ был непременно «нет».       — Да, — взгляд мужчины скользнул к её приоткрытому рту и его губы снова поцеловали её, легко, невесомо, быстро, как будто, на прощание. Потом он подвинулся к стенке и, приподняв с себя девушку, переложил на освободившееся место.       — Только сегодня. Это больше не повторится. Никогда, — и, он уснул.       Лицо Вайса было безмятежно-спокойным, словно и не касался его её буравящий взгляд. На лбу разгладились глубокие морщины, те, что между бровей и горизонтально залегающие по центру, расслабилась вечно напряжённая линия тонких губ и даже шрам на лице, проходящий поперёк глаза и щеки, стал менее заметным: наверное, потому что в обычной жизни Вайс или постоянно хмурился, или щурился, от чего тот вместе с кожей скукоживался ещё более, а сейчас, впервые на Вериной памяти, его лицо было расслабленным. Ещё, она впервые отметила, что у немца на носу и около внешних уголков глаз были рассыпаны бледно-бежевые пятна веснушек, что, смешиваясь с мелкими сеточками шрамов и морщин, были практически незаметны. Никогда ещё он не выглядел столь безобидным или, вернее будет сказать, человечным. Если бы не его серая форма, ордена на груди и под воротником, его вполне можно было принять за обычного мужчину, даже, за кого-то из своих. Если бы не его волосы, — осеклась Вера, — они выдавали его северное происхождение, слишком уж они были белые и ни капли в них не было тёплого, они были, точно первый снег, устилающий белым покрывалом землю в начале зимы.       Как легко было сейчас его убить: умудриться вытянуть из-под тяжёлого тела пистолет и быстро выпустить пулю в лицо, — думала она. Его сон от алкоголя был крепок, и Вера думала, что успела бы. Она смотрела на его лицо и представляла, как бы оно выглядело, размозжённое пулей. Смогла бы она это сделать? Вот, он прерывисто вздохнул и дёрнулся во сне, поворачивая свою голову прямо на Веру. Было бы ей его жалко? Немецкий солдат такой же человек как она или нет? Сейчас, он таким выглядел или просто притворялся. Одно она знала: Вайсу её жалко не было. И все эти его книги, тёплые вещи и лекарства ничего не значат. Не значат для неё совершенно ничего! Не было ему жалко и её маму на той страшной, лесной дороге.       Ей было ужасно душно. Часы тикали ужасно громко. Ужасно сильно болела голова. Из-за шерстяной шинели, на распахнутых полах которой сбоку немца лежала Вера, у неё взмокла вся спина. Пересилив себя, девушка приподнялась на затёкшем локте и рука её почувствовала что-то твёрдое под собой. Во внутреннем кармане шинели Вайса определённо что-то лежало. Затаив дыхание, Вера осторожно прощупала ладошкой предмет, не сводя дрожащего взгляда с мирно посапывающего мужчины. Это был либо портсигар, либо записная книжка. В сердце девушки вспыхнула головокружащая надежда, пальчики ловко залезли в карман и бесшумно вытащили небольшой блокнот.       Её счастью и восторгу не было предела: вот, где можно узнать важную информацию, необходимую партизанам! На столе у Вайса, скорее всего, лежали разного рода документы, сводки с фронта, графики поставок продовольствия, карты и тому подобное, а вот информацию о расследовании, которое он ведёт, фриц явно будет хранить в более укромном месте.       Опаснее всего сейчас было попасться. Так легко немцу было просто открыть глаза и увидеть её с его записной книжкой — и это сразу будет приговор на её расстрел. В голове у неё было пугающе пусто и холодно. После произошедшего — она не знала, был это хороший знак — знак того, что сила воли её крепнет или плохой — что психика её от переизбытка эмоций просто перестала на что-либо реагировать. Но терять ей было уже нечего и она осторожно открыла блокнот.       Рваным почерком были исписаны большинство страниц, и Вера наугад пролистала блокнот почти до самого конца, пока её внимание не привлёк длинный, корявый список слов:       «Winter       Wolf       Grau       Freund       Pike       Rostig       Sonnenaufgang       Eisenbahnwagen       Hase       Apotheker       Bär»              Некоторые слова были зачёркнуты и Вера не сразу догадалась, что скорее всего — это были не просто слова, а имена людей, их клички, позывные. Тех, что Вайс перечеркнул — наверняка он уже убил, а те, что нет — оставшиеся в живых члены городского подполья. Девушка судорожно попыталась перевести знакомые слова, самыми важными были не зачёркнутые: «волк», «друг», «восход», «медведь». Она повторила про себя эти имена несколько раз, заучивая наизусть, от волнения и страха, они мгновенно впечатались в её память. Убедившись, что немец крепко спит, она снова перелистала блокнот, в надежде, что найдёт что-то ещё, но все остальные его записи были сумбурными и нечленораздельными, и в них смог бы разобраться только тот, кто владеет немецким языком на уровне носителя, а это была явно не она.       Нервно сглотнув, она со всей осторожностью вернула записную книжку на место и последний раз взглянула на мужчину. Вайс лежал, откинув голову на бок, от чего светлая чёлка упала ему на лоб, и шумно дышал через нос. Его щёки покрыла едва пробившаяся из-под кожи щетина, тёмная, некрасивая, совсем не подходящая под цвет его волос, бровей и ресниц. Вера осторожно протянула ладонь и коснулась его щеки кончиками пальцев, точно намеренно хотела уколоться, а потом невесомо смахнула светлые пряди волос с его лба, полностью открывая его лицо и шрам на нём.       Наклонившись ближе, она разглядывала его со смесью отвращения и недоумения: и это был перед ней тот самый страшный убийца, изувер, которого боялся весь город и всё городское сопротивление? Он сопел во сне, дёргал кончиком носа и иногда жмурился, точно ребёнок, которому снился кошмар. Он, гордо вышагивающий чеканной поступью, властными жестами отдающий приказы, разъезжающий на холёном, помпезном авто высокопоставленный эсэсовец, одним лишь своим взглядом ровняющий людей в расстрельную шеренгу, сейчас лежал перед ней, фривольно раскинувшись на кровати, пьяный, растрёпанный, помятый, и ничто не тревожило его сна, особенно, находящаяся в непосредственной близости от него представительница низшей расы. Он настолько ей доверял? — задавалась вопросом Вера. Они же враги! Как он мог уснуть в одной постели с ней? Неужели, Вайс был настолько уверен в её беспомощности и нерешительности, неужели, она действительно была столь беспомощна и безобидна?       Что вообще ему от неё надо? Зачем он её поцеловал? Вера не могла даже предположить разумного объяснения его действиям. Хотя, нет, могла, но то единственное, что приходило к ней в голову, она упорно гнала от себя прочь. А навязчивый голос, будто назло, шептал всё громче:       «Наверное, он тебя полюбил…       он точно тебя полюбил…       он тебя любит…       он тобой дорожит, поэтому не может обидеть…»       Верке хотелось во весь голос закричать в ответ: «Нет, это не правда! Чудовище не может любить!»       Он её не любит! Он не может её любить.       А потом, она сама засомневалась.       Он же её не любит?..       Вера вздрогнула от собственных мыслей. А если — любит? — она непроизвольно скривилась от злости. Так, пусть любит и пусть эта любовь его и погубит! Она не может отомстить ему, так будь он хотя бы проклят любовью к ней! Пусть она будет его вечным мучением, не проходящей болью, самой ужасной пыткой, терзающей душу, разум и тело и самым страшным кошмаром наяву, и сердце его пускай обливается кровью от несчастья. Он это заслужил. Пусть он сойдёт с ума, пусть болеет, пусть плачет, пусть нигде его грешный дух не сможет найти себе покоя. Отныне и навсегда.       — Будь ты проклят, ирод… Я буду твоим проклятием на долгие, долгие годы. Ты меня никогда не забудешь.       Вера проговорила своё проклятие одними губами и осторожно слезла с кровати. От чего-то, ей самой сильно хотелось плакать. Она покачала головой.       — Боже, как же я тебя ненавижу!..              Знала бы тогда Вера, насколько близко она была к правде. Узнай тогда Герхард, что она знает, его гордую натуру неминуемо хватил бы удар и он бы сдох, и Верина мечта осуществилась бы гораздо раньше. Однако, выбирать им не приходилось. Вайсу суждено было умереть не там, не тогда и не при таких обстоятельствах, его ещё ждал недлинный, но тернистый путь искупления собственных грехов, впрочем и не Верина судьба была радоваться его кончине. Их обоих вёл рок, у них обоих дороги были извилистые, труднопроходимые и между собой переплетались. И этот раз был не последний в череде невероятных поворотов их судеб.       Едва войдя в свою комнату, она без сил упала на кровать и бездумно уставилась в потолок. В голове девушка крутила те несколько, несомненно, важных слов: волк, друг, восход, медведь, и пыталась понять, могут ли среди этих позывных быть Лев и Тимофей Константинович. Льву бы подошла кличка «Медведь», а Тимофею Константиновичу… Кто знает, может, их и вовсе не было в том списке. Впрочем, тот список мог быть и абсолютно полным, и те четыре имени — всё, что осталось от Несвижского сопротивления. Тогда, выходит, скольких всё же Вайс успел погубить, ведь за каждой кличкой могла скрываться целая семья или сеть из нескольких человек. Вдруг, Веру осенило, что подпольщики перешли к таким активным действиям как раз потому, что их осталось совсем мало. Немец за полгода поубивал столько народу, ловко отлавливал их одного за другим, возможно, потому что был гораздо умнее своих врагов, или у него просто был ценный информатор. И информатор этот был явно не глуп, раз за такое долгое время подполье так его и не раскрыло.       С этими мыслями Вера и уснула беспокойным сном и так же беспокойно проснулась где-то в полдень. Солнце настойчиво било в глаза и девушка еле заставила себя перевернуться на другой бок, чтобы спрятаться от яркого света. Тело всё болело, всё ещё ослабленное болезнью, но голова была кристально ясная. Полежав с пару минут, она собрала волю в кулак и поднялась.       В доме было пугающе тихо. Неизменно громко тикали напольные часы. В свете солнечных лучей по комнате летала пыль, кружилась и медленно-медленно оседала вниз. Вся эта неподвижность была точно предупреждающей, жутко напряжённой, казалось, присмотрись повнимательней — и увидишь, как сильно натянуты струны мироздания, чуть ли не искрят, в ожидании чего-то страшного.       Был ли немец дома? Если был, что будет делать дальше? А если его нет, что делать ей? Девушка на цыпочках подошла к двери и приложила ухо к древесине, в попытке уловить признаки жизни в квартире. Ничего не услышав, она осторожно открыла дверь и выглянула в коридор.       — Герр офицер? — позвала она, медленно приближаясь к его комнате, переступая осколки разбитого зеркала. — Герр офицер? — она негромко постучала в его дверь. Ей было страшно, но она должна была знать есть ли он в дома или нет. Ответа не последовало и она решилась дёрнуть ручку: комната заперта. Вера выдохнула с облегчением, на секунду прикрыв глаза. Потом, она вспомнила, что наступил вторник, а значит, завтра её ждала встреча с партизанами, а ей, кроме четырёх партизанских кличек, сообщить им было нечего, и ей стало ещё паршивее.       Весь оставшийся день Вера провела, постоянно занимая себя чем-то, чтобы не крутить в голове страшные мысли: убрала осколки, подмела полы, потом помыла их, вытерла везде пыль, прибралась на кухне и в ванной, полила комнатные цветы, которые упорно, как и она сама, хотели сдохнуть в этих застенках, еды осталось мало, поэтому она сварила суп с остатками мясной консервы и пригоршни пшенки с картошкой и луком. Она хватала в руки всё, что угодно, лишь бы заглушить назойливый внутренний голос, твердящий вещи, которые она слушать не хотела.       Её самокопания прервал неожиданный от того, что ранний приход Вайса. Ключ звякнул в замочной скважине так неожиданно, что сидящая на кровати с книгой в руках Вера буквально подскочила и вся сжалась.       Отсчитывая его шаги, она задумалась о том, насколько же хорошо она его выучила: она знала как он ходит, знала, сколько шагов ему нужно, чтобы дойти от прихожей до её комнаты — три, и сколько до его — ещё два, а до кухни — семь, и до ванной — пять. Она точно знала по громкости и тяжести поступи в каком он настроении и что намеревается сделать. Бывало, он шёл мимо её комнаты и на малейшую долю секунды замирал около её двери, Вера всё не могла понять, что значит этот его жест, а потом догадалась: в такие моменты он хотел зайти к ней и что-нибудь сказать или что-нибудь сделать, но в последний момент передумывал и уходил. Как раз сейчас это и случилось вновь, только замер немец на дольше. Просто остановился около комнаты и затих. Девушка напряжённо всверливалась взглядом в дверь, сантиметров на двадцать ниже верхнего косяка, там, где по другую сторону порога, предположительно, находилась его голова.       И, вот, ручка, медленно опустилась и дверь приоткрылась. Вайс остался стоять на месте, не входя. Его светлый взгляд быстро нашёл Веру и замер. Его форма была аккуратна и опрятна, но щетина на лице, красные белки глаз и взъерошенные волосы выдавали с потрохами внутренний раздрай.       — Komm, — спокойно сказал он, махнув головой в сторону и, развернувшись, направился в свою комнату. В руках он держал коричневую плоскую коробку без опознавательных знаков и свою фуражку. Вера растерянно поджала губы, не решаясь двинуться. — Komm zu mir, Vera, — Вайс снова подал голос, открывая ключом свою дверь. Вроде бы, — показалось девушке, — он не был злым, скорее, просто уставшим или задумчивым. Может, ничего такого и не случится? — обнадёженно подумала она, поднимаясь. Она пригладила руками юбку и на деревянных ногах отправилась к немцу. Ему просто могло понадобится начистить сапоги или погладить форменную рубашку.       — Herr Offizier?       — Komm herein, — Вайс стоял к ней спиной и только махнул рукой на её вопрос. — Warte eine Minute.       Девушка настороженно попыталась заглянуть ему за спину, чтобы увидеть, что он там делает. Грешным делом, она уже подумала, что он заряжает свой пистолет, чтобы застрелить её.       — Gut, — Вайс обернулся и Вера недоумённо замерла. Его пальцы опустили иглу на пластинку, раздался треск и зазвучала тихая музыка. С первых нот Вера сразу узнала её. Это была Соната №14 Людвига Бетховена. Её мама играла на пианино, и особенно любила эту композицию. Она называла её «грустной музыкой ангелов». Как же отвратительно звучала эта мелодия здесь… Не к месту было это прекрасное произведение в этой квартире, не место было ангелам на земле, когда мир задыхался в агонии войны. — Tanze mit mir.       — W-was?       — Вера дать… дарить мне танец. Вера подарить мне танец? Ein Tanz zum Abschied. Und alle.       — Z-zum Abschied? — переспросила она, сбитая с толку.       — Zum Abschied, — кивнул утвердительно он. Герхард отошёл от патефона и сделал несколько шагов ей навстречу. Она стояла около самой двери, сложив руки перед собой и опустив голову, и только исподлобья наблюдала за ним. — Подойти ко мне, — проговорил Вайс спокойно, и плечи Веры дёрнулись. Девушка боязливо подняла взгляд и уставилась на мужчину. — Подойти ко мне, — снова произнёс он и протянул руку, — bitte.       Вере всей душой хотелось рвануть в проём приоткрытой двери и, добежав до своей комнаты, запереться там. Но покоя не давали ей его слова: он сказал «на прощание». Девушка обречённо моргнула. Он собирался умереть сам или убить её? Наверное, он узнал о её связи с подпольщиками и решил насладиться её страхом перед тем, как убить. Внутри у неё всё рухнуло.       Она сделала один, дрожащий шаг навстречу смерти. Один шаг навстречу ему. Подарить один танец человеку, погубившему столько жизней, принесшему войну в её дом и отобравшему у неё её семью — это много или мало? Если это действительно были её последние минуты — она была намерена выдержать их достойно. Вера расправила плечи и подняла подбородок, призывая всё своё мужество. В голове у неё только и крутилась надежда на то, что она всё-таки смогла проклясть этого урода.       — Я тебя не обидеть, — вдруг, добавил он и преодолел оставшееся расстояние между ними. Вера растерянно нахмурилась, а лицо мужчины не то чтобы смягчилось, но стало расслабленнее, а на его губах появился намёк на скупую улыбку. — Один танец. Вера сможет пойти на это?       Вера кивнула.       Выбирать ей не приходилось. Её сердце яростно било по рёбрам и эхом отстукивало в ушах, ватные ноги едва слушались. Она протянула дрожащую ладонь и вложила её в его большую, мозолисто-сухую, удивительно тёплую. Немец несильно сжал её и медленно притянул девушку к себе, кладя вторую руку ей на талию, почти невесомо. Вера стояла, боясь шелохнуться. Мужчина вздохнул и сам положил её руку себе на плечо.       А музыка всё играла, мягкими переливами будоража душу. Точно пели им ангелы, утешая, успокаивая и приободряя, словно озаряя светом и теплом эту холодную, тёмную обитель. Это было так отвратительно, так обидно и несправедливо! Хотелось спросить их: «За что?», но ответ она знала: «Просто так. Ни за что. Ведь нас даже здесь нет». В этом и была самая горькая трагедия: у происходящих с ней несчастий не было причины или высшей цели, никто её не оберегал, не вёл особым путём, никто её не жалел и ничегошеньки не ждало её впереди доброго или светлого. Это, всего на всего, была настоящая жизнь, всего на всего, так раскинула кости на Верку судьба.       Из её глаз бойкими ручьями катились слёзы.       — Вы застрелите меня? — тихо спросила она, крепко вцепившись обледеневшими пальцами в плечо немца, чтобы устоять на ногах. Она не видела его лица, только почувствовала, как он наклонил голову, чтобы посмотреть на неё, отчего его подбородок на секунду коснулся её лба.       — Was?       — Я с-спросила, застрелите ли вы меня? Или убьёте как-то по-другому? П-просто я хотела бы, чтобы застрелили. Это, вроде бы, быстро.       Вайс горько хмыкнул.       — Я не убить тебя. Я сказать на прощание, ты подумать… Nein. Нет. Я не убить тебя. На прощание — значить, мы больше не видеться.       Вера удивлённо подняла глаза. Немец всё это время смотрел на неё, слегка отклонив голову назад. Он часто дышал и рассеянно моргал, а глаза его были такими непонятными! Не выражали они ни одной конкретной эмоции, а радужки его, будто, даже потемнели от переизбытка чувств внутри. Девушка попыталась понять, что же таится сейчас в его глазах и с удивлением для себя поняла, что не читалось в них ничего опасного и плохого, не было отталкивающего холода и колкости, к каким она привыкла, угадывалась в них лишь усталость, смятение и грусть.       Поймав её взгляд, Вайс непроизвольно сглотнул, и это, почему-то, врезалось в Верину память очень сильно. Она вдруг вспомнила свой первый танец с мальчиком: к ним на школьный вечер пришли курсанты военного училища, и к ней, оробевшей до нельзя, подошёл солдатик, высокий, светленький, и пригласил потанцевать. Вера тогда удивилась, когда заметила, какой тот курсант был напуганный: он смотрел на неё круглыми, как копейки, глазами и моргал, и постоянно сглатывал слюну. Её стукнула совершенно глупая мысль: а может, и Вайс так делает, когда напуган?.. Или очень сильно волнуется? Ведь он, с объективной точки зрения, тоже человек, а значит — ему могут быть свойственны непроизвольные человеческие привычки.       Он осторожно вёл её в танце, слегка покачиваясь, а пальцами поглаживал её талию и ладонь. Комната была погружена в полумрак: горела тревожным жёлтым светом только настольная лампа, они танцевали прямо напротив неё, отчего их тени, длинные, танцевали вместе с ними на стене. Если не знать предыстории и посмотреть на них впервые, со стороны, окружающую их обстановку можно было бы даже назвать романтичной, когда как на самом деле — это было самое настоящее место боевых действий, только сражались их души, боролись друг с другом и сами с собой.       — Что это значит? — тихо спросила девушка, не разрывая зрительного контакта. Её сердце отбивало диковинный ритм, совсем не в такт музыкальному, впрочем, сердце человека, прижимавшего её к своей груди, отбивало такой же.       — Вера уехать из Несвиж, — мужчина на секунду осёкся, словно всё ещё сомневался в своём решении, но быстро продолжил: — Вера… Sie werden in Deutschland arbeiten gehen.       — Deutschland… Arbeiten… — онемевшими губами проговорила Вера. Осознание приходило к ней медленно, буквально подползало, отчего ужас накрывал ещё ощутимее. — О, Боже…       — Так должно быть, — ответил он приглушённо, на последнем слове его голос дал хрипотцу, — это необходимость.       — Почему?       — У меня нет ответа.       Ответ у него, конечно же, был. Он ответил ей ещё вчера, она просто не поняла. Вдаваться в подробности сейчас — Герхард просто не хотел. Ответил он, кстати говоря, вчера и себе, точнее — принял для себя этот ответ. Он её безоговорочно, беспамятно полюбил. Поэтому, и решил отослать. Любовь — это оружие, в умелых руках — оружие смертельное, и силён только тот, кто никого не любит или кто любовь свою смог обуздать. Ему это не под силу, а он всё ещё оставался солдатом, который должен служить своей стране, и единственный способ продолжить это делать — от любви губящей избавиться.       Он ловил её взгляд, мимику, рваное дыхание, её запах носом стараясь запомнить, вбить, вдолбить себе в память как можно отчётливее, чтобы у него осталось хоть что-то на память о ней. Чтобы её не забыть. Никогда. Он медленно рисовал её у себя в голове, по штрихам и крупицам воссоздавая прекрасный, волнующий его сердце образ — усталые, вымученные глаза, искусанные губы и выдуманная им улыбка на них, улыбка ему, только для него — глупый, очевидный обман. Реальность с настоящей Верой была жестокой и несчастной, она никогда ему не улыбалась и глаз её никогда не касались переливы нежности и ласки при взгляде на него, она взглядом своим каждым твердила о своей ненависти к нему и не спала ночами проклиная, но от этого он любил её до жути ещё больше, и никогда бы не променял реальное на вымышленное. Сейчас она была рядом с ним, в его объятиях, первый и последний раз в его жизни, — кольнуло у Вайса внутри, но эти секунды того стоили. Они стоили каждого его ранения, каждого поля боя, огня, крови, боли, крика. Какой же серой, бессмысленной и никчёмной раньше была жизнь, жизнь до встречи с ней. До встречи с его равнодушным ангелом утренней зари.       И она его никогда не забудет, — уверен был Вайс. Его милая, дорогая Вера, его несчастная жертва его никогда не забудет, но только не по той же причине, что и он её, а потому что так сильно его ненавидит. Уходя на войну, он никогда не подумал бы, что у него появится причина эту войну обернуть вспять и пойти другим путём. Но вот она — стоит около него, так близко к нему — живая причина его горьких сожалений. Как же она так его одурманила, как же так околдовала, как же ей удалось затуманить его голову и ранить сердце? Что в ней было такого уникального, неповторимого, чего раньше Герхард в своей жизни не встречал? Или виной его грехопадения в её бесчувственные объятия стала не одна, а миллион и тысяча всяких разных причин? Её схожесть с его матерью, её волшебные глаза, ангельская, хрупкая красота и отчаянное несчастье, её принципы, гордость, самопожертвование и много всяких других сторон, что он открывал в ней при каждом взгляде?..       Хотелось что-то сделать, хотелось почувствовать её больше: крепче обнять, прикоснуться к лицу, запустить пальцы в волосы, сорвать с тонких губ холодный, прощальный поцелуй, но он знал, что никогда не получит ответного касания. Как же ему легчало рядом с ней или, наоборот, становилось хуже — он не мог разобраться. Во всяком случае, его чёрствость каким-то образом улетучивалась, сыпались мысли, летели к чертям гордость, принципы и устои, дрожать начинали руки и сердце оживало. Он, не уставая, спрашивал себя, неужели так действительно выглядит любовь? Неужели это то самое, таинственное, сокровенное, великое чувство, ради которого люди готовы на любые жертвы, о котором слагают стихи и легенды, пишут романы и пьесы, поют песни и отдают свои жизни? Или это просто помешательство больного рассудка? Она упорно не сводила с него взгляда, храбрящегося, упрямого, гордого, и Вайс понял, что несмотря на его люгер в кобуре, в этой комнате вооружена была она.       — Ты знать эта мелодия? — прервал тишину и длинную цепочку своих мыслей Вайс.       — Это Людвиг Бетховен. Четырнадцатая соната, — ответила Вера, устало прикрывая глаза.       — Тебе нравится?       — Она грустная.       — Да. Она напоминать мне о тебе.       Композиция подходила к концу и медленно затихала. Вайс убрал руку с Вериной талии и дотронулся до её щеки, огладив кожу внешней стороной ладони, вынуждая открыть глаза.       — Этим танец я хотеть прощаться. Через неделю ты уехать и никогда больше меня не видеть. Я хотеть сказать… что это лучше, чем здесь, со мной.       Девушка сквозь слёзы усмехнулась.       — Меня там убьют. Посмотрите на меня, думаете, я смогу работать так, как немцы захотят? Это дело времени. Лучше бы, это сделали вы. Здесь и быстро.       — Ты жить. Я обещать это. Германия не быть плохо. Плохо здесь.       — Для кого? — решилась на дерзость Вера. — Для меня или для вас?       Герхард ответил честно, как было на душе:       — Для нас. Это решение точное, не обсуждать, — он убрал руку от её лица и поджал губы, не в силах оторвать от неё взгляд. Вайс колебался, но не сказать не мог. — И ещё я хотеть кое-что сказать на прощание.       — Что же?       — Вера когда-нибудь простить меня если сможет, — немец осторожно приблизился и оставил невесомый поцелуй на Вериной щеке. Ей в нос ударил запах сигарет и терпкие ноты его одеколона, его запах, который она выучила наизусть. — А теперь, уходить.       Весь оставшийся вечер и ночь Вера провела в глубоких раздумьях, так и не сумев заснуть. Утром она приготовила Вайсу завтрак и сварила кофе, и всё это прошло в абсолютном молчании, сказать им друг другу было уже нечего.       Герхард побрился, уложил волосы на бок и сам почистил свои сапоги, одним словом — привёл себя в надлежащий вид, а иначе говоря — уничтожил все следы того, что он может быть живым человеком. На кухне Вера не смотрела на него, мужчина молча поел, оставил на столе деньги на продукты и ключ от квартиры и вышел вон из дома, и тогда она непроизвольно выглянула в окно, чтобы проследить за ним. Тёмная, высокая фигура в распахнутой шинели, низко опущенная фуражка и строгий шаг, погоны, ордена, шевроны и страшные петлицы с молниями — сама смерть во плоти, образцовый эсэсовец, но что творилось у него в голове — не знал никто и оставалось большой загадкой, наверное, даже для него самого. Вайс вышел из подъезда быстро, распахнул пассажирскую дверь автомобиля и, садясь, бросил взгляд наверх, на Веру, застывшую в окне, точно приведение.       Этот его взгляд ничего не значил, не был злым, рассерженным или подозрительным, в нём читалась лёгкая обыденность, будто Вайс знал, что она будет стоять там и ни капельки не удивился. Она стояла в том окне почти каждый раз, когда он выходил из дома, и наблюдала, а он, будто бы, всегда знал это. Словно не стоять там она просто не могла.       Вера резко отпрянула от подоконника, в который упиралась, и попятилась вглубь квартиры. Что-то тревожное было в этом утре, не как в остальных прочих, точно что-то плохое, страшное медленно подкрадывалось к ней из-за спины.       Сегодня — среда, день похода в магазин — радостный день, не жди её встреча с Тимофеем Константиновичем, душу успокаивало то, что этот день означал ещё и встречу с Галей. Девушка подумывала рассказать ей обо всём, что недавно случилось, но больше всего ей хотелось поведать подруге о том, что немец отсылает её в Германию. Вера сама ещё не свыклась с этой мыслью, ей было страшно даже подумать о том, что её может ждать в краю оккупантов, на той проклятой, грешной земле. Вайс решил просто избавиться от неё и, девушка начинала думать, что по большей части, чтобы самому окончательно не сойти с ума. Её присутствие влияло на него — она уже это знала и свыклась с этим, а он противился своих чувств — об этом не трудно было догадаться. Будь его воля сильнее, он бы избавился от неё — этого требовал от него воинский устав. Этим он бы оказал услугу не только себе, избавив душу от противоречий и терзаний, но и ей — избавив её от души. Жалкий, слабый урод, — малодушно думала про него Вера, — гореть бы ему в аду.       Но как раз в такие моменты, когда она желала про себя ему только самого плохого и ужасного, совершенно не к месту у неё в голове всплывали всякие воспоминания. Например сейчас, её больное, усталое сознание подкинуло ей картинку того, как он поцеловал её в щёку вчера, и как смотрел на неё истощённо-несчастно, и как его боль, от которой у него не было лекарства, сочилась из его глаз вместе с… хотелось бы сказать «любовью», но уместнее будет — благоговейным, грустным трепетом. Право, какое ей дело до того, любит он её или нет? Вера лишь знает, что она его — нет. Ни сейчас, и никогда в будущем. Полюбить убийцу, преступника, виновника всех твоих несчастий — это, вообще, возможно? Какую же сделку надо заключить с собственной совестью, чтобы позволить себе такое? Да и ему, Бога ради, как ему пришло в голову полюбить свою пленную? Они из разных миров, по разные стороны военных баррикад, сторонники двух разных, непримиримо соперничающих идеологий, такого в принципе не должно было случится в нормальном мире. Это просто издёвка над здравым смыслом.       Уже выйдя из дома и направившись в явочное место к Тимофею Константиновичу, Вера задумалась о том, что, может и хорошо, что немец её отсылает из Несвижа. По крайней мере, она перестанет быть разменной монетой между подпольем и нацистами, и её жизнью они играться больше не смогут. Пугало только то, что там, в Германии, её может ждать судьба похуже той, что здесь, на Родине. Но если так случится, она уже будет к этому готова, и её выходом станет петля, она больше не будет бороться с судьбой.       В той жуткой, тёмной подворотне никого не было. Вера на трясущихся ногах спустилась в подвал и осторожно открыла дверь. Как и неделю назад, там горела слабым огнём старая керосиновая лампа, а на табурете около неё сидел в одиночестве Тимофей Константинович и курил, Льва с ним не было.       — Ты пришла, — спокойно сказал мужчина, обернувшись, будто сомневался в том, что девушка выполнит уговор.       — А вы оставили мне выбор? — спросила Вера и присела на деревянный ящик напротив него. Достав из кармана небольшой листок, она протянула его подпольщику.       — Что это?       — Вы. Наверняка. Или кто-то из ваших. Медведь — это, возможно, Лев. Ему подходит. Остальных узнавайте сами.       — Эти имена были у него?       — У него было много имён. Целый список, почти все зачёркнуты. Уже убитые, вероятно. Это оставшиеся.       — Остальных помнишь?       — Я не все слова поняла, они были написаны на немецком. Какие я узнала, это Зима, Заяц, Аптекарь, кажется… Больше не помню. Я не знаю точно, но мне кажется, вы все у него на ручке.       — А информатор?       — Про него я не узнала ничего. Перерыла всё, что смогла, — не моргнув, соврала Вера, — но навряд ли он будет хранить имя крота у себя в документах, это глупо. Оно у него в голове, а в неё залезть невозможно.       — Этого мало, — жёстко отрезал мужчина, покачав головой.       — Это всё, что есть, ничего не поделать. Ещё, я написала вам его распорядок дня, — Вера протянула мужчине ещё один листок.       — Он так проживает каждый день? Ничего не меняется?       — За редким исключение, да, — она уже знала, что подпольщики предпримут дальше. — Убьёте его?       Тимофей Константинович испытующе посмотрел на Веру и кивнул.       — Да. Жалко?       — Ни на миг. Но на его место придут другие.       — Тогда, мы и их убьём.       — Вы есть в списке? — неожиданно спросила Вера.       — А тебе с того что?       — Вы там есть?       — Я — Восход, — сдался мужчина.       — Эти четверо, включая вас, что остались в списке — это всё, что осталось от подполья?       — Все старшины, за нами есть ещё люди, но, боюсь, если он знает наши имена, то кто-то раскрыл ему всю сеть.       — Если вы правы, то это только дело времени, когда он придёт и за вами, — Вера поднялась, собираясь уйти, и на прощание сказала: — И, я вот, что ещё подумала, если вас осталось всего четверо, то крот, скорее всего, кто-то из этого списка. Себя можете вычеркнуть, так что присмотритесь повнимательнее к тем, кому доверяете. Навряд ли обычный связной или марионетка вроде меня будет знать всех старших. Вопрос только в том, кто? Волк, Друг или Медведь?       — Это мог быть кто-то из тех, кого фриц уже поймал, иначе бы у него было больше информации и нас бы взяли всем скопом, а не по одному. Логичнее предположить, что ему выдали только позывные, а он уже сам выяснил, кто за этими позывными скрывается.       — Может, и так. Больше мне сказать вам нечего.       — Через неделю, жду тебя здесь же. С новой информацией, — кинул ей в след мужчина. Лица Веры он не видел. Она улыбнулась в темноту.       — Конечно, я обязательно постараюсь узнать что-нибудь ещё, — и он, и она знали, что через неделю Тимофей Константинович может уже быть мёртв — и докладывать будет некому, и с такой же вероятностью штурмбаннфюрера Вайса может уже не быть в живых — и докладывать будет не о ком.       После магазина Вера забежала к Галине, как делала это обычно, а та её, как обычно, ждала с чаем. Галя только уложила сына на дневной сон, поэтому они общались шёпотом. Девушка напряжённо села за стол в гостиной, они сидели там всегда, когда встречались, и поджала губы, собираясь с мыслями.       — Галь, я хотела тебе кое-что рассказать.       — Что-то случилось, Верка? — Галя отпила чаю, озабоченно глядя на подругу.       — Да. Знаешь… — тут Вера хотела было выпалить Галинке всё про свою вынужденную связь с подпольщиками, а ещё про поцелуй и танец, но в последний момент передумала. — Вайс… он…       — Что-то сделал с тобой? — испугалась девушка, её зелёные глаза округлились и взгляд замер.       — Нет. Он ничего не сделал. Он сказал мне, в общем, что отсылает меня в Германию на работу.       — Что он сказал? В какую ещё Германию?!       — В ту самую.       — Вера… это… Ты уверена, что правильно поняла?       — Да. Это точно.       — Так это же замечательно! — в тихом восторге выдохнула Галя и тогда Верка окончательно поняла, что подруга никогда по-настоящему не разделяла её тягостных будней в немецком плену.       — Это ужас, Галя! — недоумённо парировала девушка. — Ты что, не понимаешь? Они меня там замучают до смерти! — и, она расплакалась. Больше говорить с Галей она не хотела и слушала её мало. Она всё твердила ей, что ей там будет безопаснее, что там она не будет видеть войны и смерти, и объяснить ей, что для неё, как для польки, в нацистском логове не может идти и речи о безопасности и комфорте, Вера не могла. Ей стало только хуже, и она тысячу раз пожалела, что рассказала девушке обо всём. Лучше бы, она просто тихо исчезла из её жизни, а постепенно — и из её памяти. Вера быстро засобиралась домой, как ни уговаривала её Галина остаться на подольше. Из глаз ручьями били слёзы, девушка подхватила авоську с продуктами и поспешила к выходу, а Галя ей в след всё говорила и говорила что-то, пытаясь сгладить ситуацию.       — Всё, Галя, пока! — обернувшись у выхода, кинула Вера и распахнула дверь.       — Guten Tag, Fräulein, — так Верка и застыла в Галининых дверях, точно вкопанная.       На лестничной клетке, около окна, стояло двое и курили. Не отрывая сигарет от губ, они удивлённо смотрели на неё. Одного из них, незнакомца, девушка узнала сразу по Галиному описанию и, как выяснилось дальше, не ошиблась: высокий, атлетичный мужчина средних лет, чернявый, белокожий, с тёмными, густыми, тяжёлыми бровями. В свободной руке он держал фуражку, небрежно крутя её пальцами, а рядом с ним на полу стоял средних размеров чемодан. Нацистская форма, униформа убийцы, была ему не к лицу: он был интеллигентом, не военным — это было понятно сразу, походил то ли на учёного, то ли на профессора, то ли на пианиста. Красивые круглые очки в тонкой металлической оправе сидели красиво на костлявой переносице, а за их стёклами прятались умные, проницательные, тёмные глаза с лёгким прищуром. Это был доктор Зорге, о котором ей так много рассказывала Галя, а рядом с ним стоял штурмбаннфюрер Вайс, о котором Вера так много рассказывала Гале.       — G-guten Tag… — Вера сразу понурила голову и упёрлась взглядом в носки своих сапог, она успела быстро смахнуть слёзы с глаз, а плакать дальше ей резко перехотелось. Девушка чувствовала спиной, что Галя в таком же немом испуге замерла позади неё. — Entschuldigung.       — Was hast du dort gemacht? — подал голос Вайс, и эхо его ледяного голоса отразилось от стен звонкой пощёчиной.       — Nichts, Herr Officer. Entschuldigung, — пролепетала девушка, боясь поднять взгляд.       — Es ist Ihnen nicht gestattet, mit Ihren Nachbarn zu kommunizieren! Ich fragte, was hast du dort gemacht?       — Ich… Nichts. Entschuldigung, Herr Officer.              — Gerhard, beruhige dich, Freund! — вдруг, послышался хриплый смешок наблюдавшего за происходящим с интересом доктора Зорге. Вера удивлённо приподняла взгляд. Мужчина без стеснений похлопал Вайса по плечу и, смеясь, добавил: — Du bist dabei, dieses Mädchen zu Tode zu erschrecken!       Тут, в разговор осторожно влезла Галя. Выглядывая из-за Вериного плеча, она промямлила на неплохом немецком:       — Entschuldigung, Herr Officer. Ich habe Vera gebeten, mir zu helfen… auf meinen Sohn aufzupassen… während ich in den Laden ging.       — Wirklich? — Вайс усмехнулся зло, не поверив, и кинул бычок в стоящую на полу импровизированную пепельницу: жестяную банку из-под немецкой мясной консервы.       — Komm schon, Gerhard! — Зорге опять улыбнулся широкой улыбкой, от чего в уголках его глаз стали видны морщинки. — Möchten Sie mir dieses bezaubernde Fräulein vorstellen?       — Das ist Vera. Mein Hausmädchen.       — Was für ein schöner Name! Oberfeldarzt Hans Zorge, — мужчина учтиво склонил голову, — schön dich kennenzulernen, Fräulein, — а потом, он протянул ей свою руку. Вера испуганно покосилась на Вайса, он смотрел на неё со смесью злости и порицания, а потом на доктора и, всё-таки, осторожно пожала руку мужчины в ответ. Брюнет кратко ей улыбнулся, Вере даже показалось, что по-доброму и искренне, а потом снова обратился к, выходит по их общению, что товарищу. — Mein Gott, sie zittert am ganzen Körper. Foltere sie nicht, Weiss.       Герхард расслабил напряжённые до этого губы и кивнул на их квартиру.       — Geh nach Hause, Vera.       — Danke, — пролепетала Вера и буквально сорвалась с места, судорожно ища в кармане ключ от двери. Дрожащими пальцами она не с первого раза попала в замочную скважину, за её метаниями все присутствующие наблюдали в полной тишине, а едва попав внутрь и захлопнув за собой дверь, нервно всхлипнула.       Немец вошёл следом минут через пятнадцать, к тому времени Вера уже разобрала продукты на кухне и приступила к приготовлению ужина. Она витала в своих мыслях, размышляя о том, как у такого нелюдя Вайса мог быть такой достаточно себе приятный и дружелюбный, на первый взгляд, а по Галининым словам, ещё и очень добрый и сострадательный, товарищ. Зорге общался с ним максимально фривольно и неформально, эсэсовский подполковник явно не допустил бы к себе такого отношения от обычного проходимца, а следовательно — они знали друг друга и вне службы.       Она не сразу заметила, что немец уже какое-то время сидел за столом и сверлил её затылок взглядом. Обернувшись и наткнувшись на него, она чуть не выронила из рук нож от испуга.       — Das Abendessen ist in dreißig Minuten fertig, — проговорила ему Вера в надежде, что на этом он отвяжется от неё и оставит одну.       — Ich möchte wissen, was Sie in dieser Wohnung gemacht haben, — Вайс достал из внутреннего кармана портсигар с зажигалкой и закурил. Девушка скривилась от дыма и отвернулась обратно к разделочной доске. Поразмыслив, она невозмутимо ответила:       — Galina und ich sind Freunde, — а потом, с вызовом добавила: — Genau wie Sie und Herr Zorge.       — Warum denkst du, dass wir Freunde sind?       — Это видно, — больше риторически ответила Вера, — никому другому вы бы не позволили хлопать себя по плечу и раздавать непрошенные советы. Сделай так, например, я, вы бы заперли меня в комнате и наградили оплеухой, а кто-то посторонний — страшно даже подумать.       — Wie oft habe ich dich in einem Zimmer eingesperrt? — его голос разрезал повисшую после её слов тишину резким, точным ударом. Вера растерянно покосилась на мужчину.       — Что?..       — Ich fragte, wie oft ich dich in deinem Zimmer eingesperrt habe? — Вайс повторил свой реплику, вопросительно вглядываясь в её лицо. Он сидел, всем своим видом показывая свою уверенность и власть: расслабленно откинувшись спиной на стену, ноги стояли широко расставленные, а потом, он одну и вовсе закинул щиколоткой на колено другой, левый локоть положил на кухонный стол и этой же рукой подносил сигарету ко рту, а во второй держал зажигалку, играясь с огнём.       — Н-ни разу, — понурив голову, тихо ответила Вера.       — А бить я Веру часто? — скривив губы в разочарованной улыбке, продолжил расспрашивать немец, словно пытался что-то донести до неё.       — Один или два раза, — нахмурившись, кинула она, отходя к плите, на которой кипела кастрюля с перловкой. Помешивая крупу, Вера решила пойти на попятную и сгладить ситуацию: ей совсем не хотелось сейчас ругаться. — Так, он правда ваш друг?       — Ja. Мы… быть знакомы двадцать лет.       — Ого, — охнула девушка. — Он, кажется, хороший человек, герр Зорге. Несмотря на то, что… — она опомнилась и замолчала, не закончив фразу.       — Obwohl er Deutscher ist? — закончил он за неё. Она хотела сказать «нацист».       — Entschuldigung.       — Что та женщина рассказать тебе о нём?       — Ничего такого, — Вера пожала плечами и, обхватив ручки кастрюли полотенцем, перенесла её в раковину, чтобы слить воду. — Она рассказала, как он вылечил её сына и что он был добр к ней.       — Das ist alles Hans, — хмыкнул Вайс. — Es ist interessant zu wissen, was Sie ihr über mich erzählt haben.       — Wie bitte? — она предпочла сделать вид, что не поняла его слов.       — Nichts.       — Галя поддерживает меня, когда грустно и она помогла мне пережить смерть мамы. Откроете? — Вера обернулась к нему, протягивая банку консервы и нож. Она смотрела с вызовом, пытаясь уловить на его лице признаки сожаления или, хотя бы, ступора, она хотела уколоть его убийством её матери, напомнить и сказать, что она не забыла. Вайс невозмутимо взял банку, поставил её на стол и с лёгкостью воткнул нож в крышку, точно прорезал лист бумаги, а не железо. Его увлекала её нерешительная, вежливая дерзость и ему нравилось разговаривать с ней, по большей части потому, что раньше она боялась так свободно с ним говорить, а теперь, возможности поговорить с ней с каждым днём у него оставалось всё меньше и меньше, и ему хотелось узнать её получше. С каждым днём он открывал в ней новые стороны, новые черты, которых раньше он не замечал или которых раньше и вовсе не было, а появились они благодаря ему. Герхарду нравилось предполагать, какой красивой, сильной и умной женщиной Вера станет, когда повзрослеет.        — Твоя жизнь здесь не быть столь плохо, как ты думать, — ответил Вайс, протягивая Вере открытую банку обратно. Девушка удивлённо вскинула брови. — Плохо быть жизнь та женщина, что умереть здесь зимой. И жизни многих других женщин в Несвиж и везде. Однажды Вера понять это. Но не сейчас.       — Так, скажите мне, почему моя жизнь не такая, как у остальных? — она не выдержала, выплюнув терзающий её уже долгое время вопрос немцу в лоб. — Чем я отличаюсь от них?       Герхард выдержал нападку спокойно. Он давно готовился к этому вопросу. Медленно поднял взгляд к Вереному лицу и задумчиво ответил, подбирая каждое слово:       — Твоя жизнь не такая, как у них, потому что я не такой плохой человек, как о себе думал. Не мой принцип насиловать детей.       — Но в ваших принципах убивать их?       — По приказу, да, — ответ мужчины ввёл девушку в ступор. — Идти война. Есть враги. Есть приказы. Мои обязанность исполнять приказы. Я солдат.       — Вы офицер, ваша обязанность отдавать приказы! Вы отдали приказ сжечь мою деревню! Я не понимаю, как на такое вообще можно пойти! Вы же тоже люди! А если бы ваши, немецкие, деревни так же сжигали бы? Что бы вы чувствовали?! — от ужаса Веру была крупная дрожь: для немцев они все, весь её народ — не люди, а всего лишь строчки чернилами в документах, список целей, череда приказов. Они даже не задумываются, творя свои зверства, что за каждой такой строчкой стоит настоящая жизнь, живой человек, его улыбка, звонкий смех, стук сердца в груди, чья-то мать, чей-то сын. Убить одного человека, отобрать у него право на жизнь, дарованное Господом, — это невероятный грех и кощунство, а сколько таких преступлений они совершали каждый день? В одной только её деревне жило человек сто! — сто улыбок, сто лиц, сто длинный историй, а для них, они все — просто длинный безликий список имён. А сколько деревень было до Червонца и сколько будет после? Это же огромные массы людей, тысячи, десятки тысяч! Как образованное, прогрессивное общество смогло оправдать в глазах своих граждан такие жестокие массовые убийства и, более такого, убедило их добровольно в них участвовать?! — недоумевала она, а вместе с ней — и все её соотечественники.       — Я исполнять приказ другого офицера.       — Вот так вот легко снимается ответственность за преступления? — поразилась девушка. — Один исполняет приказ другого, другой — третьего и так дальше по цепочке? И никто из вас не виноват. Как удобно. А что я? Где я для вас в этом уравнении? Признайтесь же!       — Ты? — Вайс удивлённо приподнял брови. — Ты — исключение. Или ошибка. Или пример того, что быть, если приказы не исполняются до конца. Или…       — Или недочеловек, которого вы держите за домашнее животное.       — Если бы я тебя держать как животное, ты сидеть бы в цепь, — с нарастающей злостью в голосе процедил Вайс и резко встал с табуретки, возвысившись над Верой скалой. Его выдержка медленно испарялась по мере того, как Верины реплики становились всё громче и перерастали в истерику. Он сделал шаг вперёд, к ней, и, тыкнув пальцем ей в грудину, выплюнул: — И я бы не захотеть целовать животное и танцевать с ним танец, и не решить отправить животное в Германию, рискуя…       — Рискуя чем? — сложив руки на груди, испытующе спросила Вера. Вайс резко отстранился, зло выдыхая, а потом хрипло рассмеялся, качая головой, точно безумец.       — Mein Gott… Ты и сама уже всё знать. Du… polnische Hexe! Warum bist du gerade in meinem Leben aufgetaucht?       Если у Веры ещё вчера оставались вопросы о том, как немец к ней относится, то теперь, их у неё больше не было. Она узнала всё. И Герхард, в свою очередь, сказал ей всё, что хотел. Они знали друг о друге всё, что требовалось: она — бессовестная польская ведьма, он — бесчестный немецкий каратель.       На следующий день в городе прогремело несколько взрывов. Их Вера услышала даже через закрытые окна, такие сильные они были. Из громкоговорителей слышалась немецкая речь, выла сирена, доносилась автоматная очередь, точно, как в тот день, когда немцы оккупировали Несвиж. А вечером, Вайс не пришёл домой. Она прождала его всю ночь, не сумев сомкнуть глаз, утром — выглянула в окно, но офицерского автомобиля около подъезда не было. Вера осталась одна, замурованная в ненавистном ей жилище, в полнейшей неизвестности о том, что происходит.