Этим летом

Солнце слепит глаза, разъедает роговицу, от радужки ничего не оставляя. Она уже полностью зрачком перекрылась, чёрное на голубом, подобно тучам в жаркий летний день. Красиво, но с гнильцой. — Серый, как думаешь, мы с тобой доживём до выпускного? У Олега тёмные волосы под солнцем выгорели, приобретя рыжеватые оттенки, а Серёжа весь из рыжих прядей и юношеского максимализма состоит. — Доживём, конечно, куда же мы денемся? Серëжа к Олегу крепче плечом прижимается, забываясь в аромате прелой листвы и дешевого геля для душа. По правде сказать, вся жизнь у них какая-то дешевая: обшарпанные стены, ржавые кружки и протертые до дыр старые простыни. Сколько через это место прошло таких же, как они? Забытых всеми, избитых жизнью совсем ещё детей. Серëжа недавно нашел выцарапынные на стене за кроватью инициалы «Е.Д.» и долго думал о судьбе того, кому они могли принадлежать. Дожил ли он до свободной жизни или так и сгинул в стенах советского детдома? Свобода кажется чем-то иллюзорным, недостижимой чертой, до которой своим ходом не добраться. До счастливой жизни остался ровно один пункт контроля, так говорит штатный психолог, но никто ему не верит, потому что более смешной шутки и не придумать. Счастья в абсолюте не существует, оно на черное и белое делится, но чаще идёт серым. Серыми панельными многоэтажками, серыми стенами офиса, серым от усталости лицом. Белое счастье красивее, хоть и встречается в единичных случаях, оно обитает в белоснежных лилиях, в белых бумагах банковских счетов, в светлых оттенках интерьера квартиры на самом верху небоскрёба, но кончается оно такой же стерильно белой простыней, которой в морге мертвых накрывают, на большой палец ноги бирочку повесив. О запахе гари и могильной земли, что рука об руку с черным счастьем идёт, здесь говорить не принято. Серёжа под старыми буквами циркулем вывел свои «С.Р.» и олеговы «О.В.», на всякий случай. Они ведь тоже когда-то станут просто историей, запечатленной на облупившейся зелёной краске, только это от них и останется: до ремонта ветхого здания ни Серёжа ни Олег, скорее всего, уже не доживут, их тела будут отданы на съедение опарышам, а от надписи на стене так просто не избавиться. Надписи, неровным почерком выведенные, ещё всех их переживут. — Мне бы это лето пережить, Серëг, а то Марья Ивановна пиздец на меня взъелась в последнее время. Ну не идёт у меня математика, что тут поделаешь! В армию после выпускного пойду, если к тому времени ещё живой буду. Серёже такие разговоры не по душе, он вообще о смерти старается думать как можно реже. У него на будущую жизнь планы в тетради записаны, и никто и ничто не сможет ему помешать в их исполнении. — Если мы выживем этим летом, Олеж, то с нами уже ничего не случится. Им осталось всего ничего, последний год доучиться. Серёжа уже выбрал, в какой институт заявку на поступление подаст, даже нарисовал в тетрадке себя с лентой выпускника поперёк груди. И коль уж даже он, болезненный и худющий до неприличия, сможет до совершеннолетия дожить, то и Олег от него не денется никуда, семья ведь. — Ну если ты так говоришь, то и правда не случится, ты ведь лгать не умеешь, Серый, совершенно, — Олег смеется, Серёжу по рыжей макушке треплет ласково, по-отечески почти. Серёжа обожает такие моменты уединения, которых в последнее время становится всё больше. Они уже не дети, за ними не нужен постоянный присмотр, и они всё чаще сбегают через окно во время тихого часа. У них осталось от силы полчаса свободного времени, и Серёжа не хочет тратить его впустую. Он скалит прокуренные зубы и тянется к пряжке ремня на олеговых джинсах. На холодном бетоне неприятно сидеть, а трахаться тем более, но укромное место всего одно, и им приходится довольствоваться тем, что имеют. Расстегнув ширинку, Серёжа просовывает ладонь под белье, крепко сжимая уже начавший твердеть член. Олег хрипло выдыхает, облизывая пересохшие губы и, не желая оставаться в долгу, тоже тянется к внушительной выпуклости на чужих брюках. Вся их подростковая любовь — совместная дрочка на крыше детдома, прямо под дверью, чтобы, не дай бог, не увидели, да неловкие поцелуи, но им и этого хватает с лихвой, чтобы чувствовать себя самыми счастливыми на свете. — Бля, Олеж, ты меня с ума сведешь, — сиплым голосом тянет Серёжа, когда мозолистая рука, приспустив белье, смыкается на его истекающем смазкой члене. Он откидывает голову на бетонную стену, прикрывает глаза и старается не отставать от заданного Олегом темпа. Скользит кулаком по всей длине, большим пальцем обводит головку, и с каждым рваным движением на собственном члене до крови губу закусывает, чтобы не стонать в голос. Не столько слышит, сколько чувствует, как сбивается чужое дыхание, и быстрее рукой двигает, полностью забываясь в ощущениях. Олег, его Олег, самый близкий человек на свете, сейчас неумело ему дрочит, и для Серёжи нет ничего прекраснее. Превозмогая скручивающие нижнюю часть живота предоргазменные судороги, он открывает глаза, чтобы видеть, как дрожат закрытые веки, как тёмные пряди липнут к мокрому лбу, и как до невероятного красивым становится лицо Олега в момент оргазма. — Серый… — тот кончает с его именем на губах и Серёжа чувствует, как по ладони растекается тёплая сперма, но на это внимания совершенно не обращает, когда с последним резким движением сам изливается в чужую руку. Солнце над их головами сияет белым пламенем, воздух вокруг нагрет до предела, лето в самом разгаре, а они сами — молодые и счастливые. И так хочется верить, что с ними уже ничего не случится.