Она следит за каждым его шагом, и это несложная задача: в гостях он старается не пользоваться своей недоступной для человека скоростью, а она — очень внимательная.
Он не знает, почему её зелёные глаза — листья на свету — всё время прикованы к нему. Чем он заслужил?..
Ему нравится подолгу гулять в поместье Геральта, но по ночам он возвращается в свой склеп на Мер-Лошез. Она ещё какое-то время в одиночестве сидит на пригорке за домом и смотрит, как ветер качает травы.
Мирт, собачью петрушку, вербену... Очень скоро у него входит в привычку не улетать сразу, прятаться в тени за деревьями, ветром в её волосах. Он понимает, что лучше бы ему даже и не думать об этом, но почему-то уже не может не думать. Если бы кто-то попросил рассказать его о ней, он бы непременно пустился в долгие нудные разглагольствования — это он очень любит — о глубине её голоса, о силе её воли, об остроте её ума. Но как только он позволяет себе подумать об этом, то тут же вспоминает — люди так хрупки, мимолетны и недолговечны.
Ломаются, как крылья бабочки, оставаясь на пальцах серебристой трухой. Он не хочет, не хочет... он не должен даже думать об этом! Больше всего на свете он боится этого: стать причастным к её страданиям, дать повод для её слёз. Но она не плачет, не плачет же?.. Он ведь не сделал ничего, чтобы она догадалась: он знает! Знает и не отвечает ей взаимностью.
Ведь не отвечает же?..
О, эта дурацкая привычка во всём сомневаться, колебаться, раздумывать по миллиону часов, выворачивать и так, и этак, чтобы рассмотреть получше! Он так устал от этого... В далёкой юности всё было по-другому: проще, понятнее, не по-человечески свободно.
Травы качаются на ветру: мирт, собачья петрушка...
— Корень зарника обладает сильными лечебными свойствами.
Она появляется из ниоткуда. Очень быстрая.
Старшая кровь.
— Да, а пивоград способен нейтрализовать любой яд, — отвечает он и слегка улыбается, не размыкая губ, как он привык за столько лет жизни среди людей. Возможно, именно это делает его таким несчастным. Может, Детлафф прав, и стоит держаться от человеческого рода подальше?..
— Выжимка из крушины позволяет ведьмакам дольше сохранять воздух в лёгких, — продолжает она, легко ступая по траве. Упругие стебли чуть пригибаются под её шагами, чтобы минутой позже вновь выпрямиться и потянуться к ласковому туссентскому солнцу. Несмотря на ужасный шрам, тянущийся через всю щёку, она по-своему красива... Или нет, не красива... Чарующе загадочна, вызывающе обворожительна! Если уж и говорить о ком-то высоким слогом, то дочь императора как нельзя лучше подходит для этой роли.
Регису хочется встряхнуть головой в попытке выбросить из головы её образ: танцующую походку, мягкие полукружия груди, слишком маняще выглядывающие из-под ворота рубахи — он ведь не слепой, в конце концов! — небрежно собранные на затылке пепельные локоны, пахнущие гвоздикой и лимоном. Её аромат — терпкий, древесный, обжигающий, пробуждающий вкус к жизни, с ноткой кислоты и свежести — совсем не тот, которым веет его многовековое одиночество. Он помнит её ещё ребёнком — измождённое лицо, огромные испуганные глаза, наполненные такой совершенно не детской печалью. Она выросла. Из обиженной девочки в ожесточённую девушку. Возможно ли, что теперь она околдовала его, обвела вокруг пальца, заставила потерять голову? Подвластны ли высшие вампиры эльфийским чарам? Кто знает...
— А с чабрецом выходит отменный чай, — добавляет он, срывая тоненький стебелёк.
Этот обмен знаниями доставляет ему самое что ни на есть искреннее удовольствие. А она слишком быстро изучает его. Или, по крайней мере, старается. Ещё вчера она просто внимательно смотрела на него, грея ноги у камина, и оранжевые блики от огня нежно подрагивали на её щеках, а уже сегодня она знает, как завлечь его в беседу, так, чтобы он сам попался в ловушку из собственных слов, говорил и забывался всё сильнее.
Она делает к нему ещё один шажок. Он слышит шум крови в её венах. Он оглушает. Молодое крепкое сердце гоняет кровь по кругу, торопясь жить. Ему и самому знакомо это чувство — он был таким сто, двести, миллион лет назад? Она напоминает о его молодости больше, чем ему хотелось бы...
— Долго собираешься гостить здесь? — спрашивает, потому что надо что-то сказать. Судя по её несмелой улыбке, она совсем не против тишины, но в молчании он всегда теряется.
— А ты? — по-детски переспрашивает она, бросая цепкий взгляд.
— Ещё пару дней, не больше, я и так задержался. Затем я отправляюсь на юг.
— Зачем тебе идти? Что тебя ждёт на юге?
— Мой друг нуждается в поддержке. Я не могу оставлять его одного надолго.
— Или не хочешь оставаться один? — уточняет она, прищуриваясь, словно от яркого солнца. Он не отбрасывает тени, а её кожа искрится на свету.
— Не знаю, может. Я долго старался быть среди людей, но так и не обрёл уверенность, что моё место здесь.
— Как и моё, — улыбается Цири одними губами.
Регис хочет её обнадёжить, что она сильная и что её шрамы когда-нибудь заживут, в том числе и на душе, конечно. Она найдёт своё призвание, заботливого мужа, если захочет... Но так и не произносит слов утешения — она слишком горда, чтобы нуждаться в чужих уверениях.
— Умирать было больно? — внезапно произносит она.
— Больно? — говорит он, будто бы изумлённо, усмехаясь самыми кончиками губ.
Разорваться на миллион частиц — меньше капли крови, меньше пыли, — когда каждая частица отчаянно желает воссоединиться со своими сёстрами, но не может, когда всё ноет словно от сотен ожогов, и не утолить эту боль ничем, не избыть. Больнее осинового кола в сердце. — Это уже прошло.
Цири прикусывает губы, мнётся, и всё-таки выдает:
— А я ведь так и не сказала тебе спасибо.
— Да и не за что было. Я помогал Геральту. Сам не знаю, почему. Есть в нём что-то такое...
— Благородное? — подсказывает Цири.
— Да, пожалуй, благородное. Что-то такое, отчего непременно хочется, чтобы у него всё получилось.
Стоило ли это смерти — настоящей всамделишной смерти, которой, безусловно, можно окрестить то состояние, в котором он пребывал бы до сих пор, если бы интуиция и обострённое стайное чувство не привело к нему Детлаффа? Наверное, стоило. Стал ли от этого стыд, до сих пор отчаянно терзающий его со времён молодости, чуть меньше? Пожалуй, стал.
* * *
— Почему, Цири?..
— Что почему, Регис? — неловко переспрашивает она, невольно стягивая на горле ворот рубахи, нервным, несвойственным ей жестом. Её строго очерченные губы пересохли, он явственно видит на них трещинки. Но она слишком взволнована, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Он не знает, как сформулировать. В голове его роятся тысячи слов на десятке знакомых ему языков, но ни одно не подходит точно, не передаёт самую суть. Да и существуют ли на свете слова, способные описать трепет зарождающейся нежности, внимательность влюблённого взгляда, тепло несмелых касаний?
Шелест крыльев мотылька, пойманного в клетку из неплотно сомкнутых пальцев. Он просил Детлаффа лететь на свет, а сам хотел неузнанным оставаться во тьме. Во тьме сожалений, воспоминаний и одиночества.
— Почему я?
Она мнётся. Ей трудно даются слова, но когда она начинает говорить — её уже не остановить.
— Все, кому ни лень, желают заполучить меня, идут по следу, вынюхивают, словно ищейки. Дикой Охоты больше нет, но всегда будут такие, как Филиппа, Вильгефорц или Эмгыр Вар Эмрейс, готовые сделать мою жизнь разменной монетой ради собственного могущества. Рвать, топтать, использовать!
— Ничего. Геральт придёт за ними всеми, ты ведь знаешь.
— Я не могу всю жизнь прятаться за его спиной. Хочу сама решать куда идти, и с кем. А...
Он срывает ромашку — крохотное золотое сердечко в белом обрамлении — и пристраивает её Цири в волосы. Её дыхание замирает, она внимательно и настороженно следит за его рукой.
— А рядом с тобой так спокойно...
— Плохая из тебя ведьмачка, Цири, — посмеивается Регис, припомнив недоверие, которое очень долго терзало Геральта во время их общего странствия.
Она пожимает плечами и, смутившись, срывает травинку, чтобы покрутить её в руке.
— А впрочем, ты не удивишься, если я скажу, что ты спутала звёзды с их отражением в воде. Я вовсе не тот, кем кажусь...
— Не отталкивай меня!
— Прости, Цири. Но как я могу иначе?..
* * *
Ветер качает травы. Ромашка, календула, шалфей и розмарин...
Запах разносится далеко окрест, щекочет ноздри, кружит голову. Он может обратиться в туман и преодолеть километры за доли секунд. Но почему-то не делает этого. Хочет насладиться вечным летом Туссента, вечной ласковой сказкой.
Но стоит за спиной раздасться лошадиному фырканью, как он совершенно отчётливо понимает, что княжеское разнотравье здесь совершенно ни при чём. Что-то внутри замирает тоскливо, пробирая до самого сердца, когда он приостанавливается и оборачивается на всадника.
— Из корня мандрагоры можно сварить сонный эликсир...
— Что ты здесь делаешь? — он не даёт ей снова заговорить ему зубы. Разве это не исключительно его призвание: завораживать, манить глупых мотыльков, чтобы затем гнусно воспользоваться их невинностью? Сейчас же он сам чувствует себя насекомым, угодившим в западню. Тонкой ладони достаточно щёлкнуть пальцами, и на подушечках останется лишь звёздная пыль.
— Мне нужна работа, а на юге нет недостатка в монстрах...
Регис улыбается краем губ: если это и шутка, то, что ж, так тому и быть. Он ведь монстр — здесь, в их человеческом мире, — и привык с этим считаться.
— Ты не подумай, я не имела ввиду ничего такого...
Она хмурится, глядя на его лицо сверху вниз. Белые волоски трогает ветер, выбивая их из причёски, и они трепещут, как бабочкины крылья.
— Гаркаины, сколопендроморфы... А ещё я плохо изучила здешний юг...
— Мне казалось, ты не жалуешь имперские юга. Тем более так близко от Сковородки, — щурится он.
Солнце стоит высоко в небе за её спиной, из-за чего вокруг её головы возникает трогательный золотой ореол.
— Надеюсь, ты не собираешься осесть в пустыне? — по лицу Цири бежит лёгкая тень. Он улавливает отзвук дикой жажды из её мыслей. Невольно сам сглатывает.
— Нет, никаких пустынь, — серьёзно подтверждает он, помогая ей спешиться. Она лишь самыми кончиками пальцев дотрагивается до его руки, ловко спрыгивая с лошади.
Они идут в молчании. Рядом, иногда легко соприкасаясь руками.
— Геральт расстроится, что ты так скоро покинула его...
— Ему кружит голову
сирень и крыжовник, держу пари, до обеда он обо мне даже не вспомнит, — улыбается она, мягко ступая по полю. — А когда вспомнит, то Базиль передаст ему весточку от меня.
— Славный малый, этот Базиль.
— Да, только странно видеть Геральта таким. Спокойным, домашним, расслабленным.
— Что-то кончается...
— Что-то начинается, — повеселев, подхватывает Цири и, отпустив поводья, кружится среди трав. Вспархивают мотыльки, одуванчики теряют свои седые лучи, и всё летит в небо, высоко, вместе с душой самого Региса. Есть ли у вампиров душа? Даже если и нет, то он бы хотел, чтобы она была такой —
лёгкой, как ласточка, с тонкими руками-крыльями и светящимися глазами.
— Ну тогда пойдём со мной, моя госпожа, — он церемонно предлагает ей руку, и она, сделав нарочито дурашливый книксен, вкладывает свою ладонь в его.
Конь фыркает за спиной, тихо переступая копытами. Регис с ностальгией вспоминает своего Драакуля, но вдруг, не сдержавшись, задаёт вопрос, о котором сразу же жалеет:
— А что насчёт Короля королей, Цири?
Она вздрагивает — рука дёргается в руке.
— Если мне и суждено стать ему матерью, то, думаю, будет справедливо, если я сама выберу ему отца, — отвечает она и кидает быстрый взгляд в его сторону. Он знает, конечно, о чём она думает. Знает, и это его пугает, и вместе с тем заставляет задуматься: а что, если?.. На минуту он сам кажется себе молодым и глупым, снисходительно смотрит на себя со стороны, как когда-то смотрел на Детлаффа, и тихонько посмеивается над несвойственной ему, но такой манящей сейчас мечтательностью.
Травы качаются на ветру: мирт, собачья петрушка... Солнце катится к зениту, затапливая окружающие луга ослепительным светом. Бабочки взлетают из-под их шагов, торопясь прожить отведённый им короткий летний день.
