Двадцать лет спустя
На улице было холодно и пасмурно. Наполненные тоской и болью глаза Эдварда Кенуэя смотрели в проем, куда медленно опускался закрытый гроб. В голове играл перебор фортепиано. Его больше нет. От него остался только памятник и диски. Его не может не быть. Эдвард когда-то слышал, что нужно сблизиться с другими, когда теряешь родственника. Мучимый совестью, он подошел к высокому мужчине, который едва сдерживал слезы, и крепко обнял его, погладил по затылку и прижал к своей груди. Он не его отец, но должен сыграть эту роль. Да, наверное только так он искупит то, что натворил. Если это вообще возможно.За несколько дней до этого
Эдвард Кенуэй рубился в приставку в гостиной, потягивая пиво, как студент. — Твою мать, твою мать, — ругался он, глядя, как огромный испанский галеон в три выстрела сбил полосу здоровья у его брига до половины. — Паскуды. — Мря, — прокомментировала Марси и махнула хвостом-обрубком, лежа у его ног. — Да, да, моя хорошая. Настроение Эдварда и так было паршивым — он попытался отвлечься, включив приставку с игрой про пиратов. Но ему не везло — он не мог снести флот пятый раз подряд. То смерч сносил, то преследовали охотники, то форт успешно оборонялся от него, уничтожая его корабль и команду. — Ррряу, — сказала Марси и спрыгнула с кровати, почапала куда-то, задрав хвостик. — Опять жрать? У тебя совесть есть? — спросил Эдвард и поставил игру на паузу. Кошка засеменила к выходу. Эдвард прислушался и вдруг уловил звяк замка в коридоре и шорох. Быть такого не может! Эдвард отшвырнул контроллер, обул тапки, накинул халат на плечи и бросился в коридор. На пороге стоял Хэйтем, одетый в белый дождевик с логотипом компании «Кенуэй продакшен» — светло-синим крылом, переходящим в букву «К». Под дождевиком — свитшот, судя по всему, тоже фирменный. Через плечо Хэйтема висела спортивная сумка. Взгляд у него был растерянный, грустный. Волосы слегка намокли и растрепались. — Креветка… — Том умер. Вот так. Без предисловий. Огорошить новостью и смотреть на отца с отчаянием. — Как? — Авария. На том же повороте, что сбили маму. Эдвард дернулся, чувствуя себя так, будто ему только что врезали под дых. — Когда? — Несколько часов назад. — Чарльз знает? Хэйтем рвано, дергано кивнул и поджал губы. Томаса Ли, старшего брата Чарльза, Эдвард будто в первый раз увидел на свадьбе сына. Здоровенный такой детина, тоже усатый, как и Чарльз. За рулем личной машины он, будучи его водителем, казался в разы меньше. Томас Ли — с ним можно было трепаться, выливать на него накопившийся негатив. Томас Ли, растивший шалопая, который потом повел под венец Хэйтема Кенуэя. Такого же шалопая, только немного в другую сторону. Мир слишком тесен. Эдвард щурился, изучая семью Ли. Тот Том, которого он знал по соседнему сидению и тот, что был одет в строгий, явно тесный костюм, казался абсолютно другим. Этот сначала не понравился Эдварду, показался слишком замкнутым и суровым — Рональд, младший из трех Ли, вел себя куда общительнее, всем улыбался и пожимал руки. Но страх перед Томом и недоверие к нему тут же ушло, стоило ему только сесть за синтезатор. Пальцы легко и нежно нажимали на клавиши. Музыка показалась Эдварду слишком грустной для торжества, но все же он решил, что в ней куда больше искренности и теплоты, чем в той попсе, которую обычно крутят на праздниках. И почему старший Ли никогда не говорил, что умеет так играть? Он держал бокал рома в руке, смотрел, как Хэйтем и Чарльз держатся за руки, с восторгом слушая игру Томаса, и почувствовал смесь тоски и радости, такую, что защипало в глазах. Его сын вышел замуж. За зеленоглазого, вечно растрепанного парня, который постоянно тусовался с гитарой и шпицем подмышкой. За парня, у которого за душой не было ни гроша, а была только вечная жажда жизни, озорство, энергия. То, чего у него самого, несмотря на авантюризм, никогда не было. Мелодии сменялись одна за другой. Том играл. Его мощные плечи двигались под пиджаком, который грубо шел складками, но неудобная одежда не мешала ему играть. Эдвард отхлебнул ром. Такие проникновенные переливы… переливы, от которых не хочется плясать на столе, сколько бы ты ни выпил. Ля минор, заставляющий вспоминать светлую грусть и плакать. И Эдвард плакал. Пока Том играл, он смотрел больше на него, чем на сына с мужем, которые сплели руки и прижались к друг другу. Они тоже слушали, Эдвард видел. Глаза — как у щенят на косточку. Улыбки какие-то глуповатые, но Хэйтем улыбался скромнее. Стеснялся. Потом Эдвард увидел Томаса в неформальной обстановке еще несколько раз — они вместе отмечали праздники, и старший Ли держался как-то немного обособленно. Пальцы стискивали приборы. Темные глаза бегали. Томас явно чувствовал себя неуютно. Эдвард несколько раз звал его то поиграть с ним, братьями и Хэйтемом в приставку, бильярд, посмотреть скачки или кораблики, но Том соглашался только на совместные музыкальные номера. Каждый раз, когда он играл, Эдвард еле сдерживал слезы. Он никогда не мог назвать себя сентиментальным, но от музыки Тома его всегда торкало. Когда Чарльз тихо звенел перебором на гитаре или Рон водил смычком по струнам скрипки, это никогда не трогало его так сильно, как медленная, проникновенная игра Томаса. Прямо второй Людовик Эйнауди*. И еще такой вечно загадочный, неразговорчивый похожий на творение Франкенштейна в книге**. Угрюмый великан, пугающий, но не желающий зла. Эдвард пару раз попытался разговорить его, но результата не было. — Он такой, потому что видел смерть их отца и тащил на себе двух мальчиков, — однажды рассказал Хэйтем. Эдвард сочувствующе кивнул и ему, и сыну. Хэйтем мог не продолжать — и без его комментариев было понятно, насколько происшествие его сломало, но одновременно с этим сделало сильнее. Он как-то на все сбережения купил Хэйтему и Чарльзу путевки в отпуск на какой-то остров. Молча — хотел сделать сюрприз. А мог бы предложить Эдварду скинуться или просто подарить что-то дешевое. Так же молча приезжал, помогал Эдварду строить беседку. Молча смотрел с ним «Черные паруса» и «Открытое море». Даже похвалил потом. Молча слушал его бесконечный треп про службу. Не упрекал, что все интересы Эдварда сводились к выпивке и кораблям. Хэйтем говорил, именно он обучил Чарльза играть на гитаре. И вот его нет. Том умер на том же повороте, что и его вторая жена, Тесса. Мать Хэйтема. Она — двадцать три года назад. Том — сейчас. Два урода на машинах. Один врезался в человека, второй — в другой автомобиль. Удар, лязг железа. Сраный поворот. Теперь нет ни любимой жены, ни угрюмого великана-пианиста. Хэйтем с пустыми глазами стоял в коридоре. — Я ненавижу этот поворот, — прошептал он, словно читая мысли Эдварда. — Креветка… — Не говори ничего, пожалуйста. — Я просто хотел тебе предложить… Чаю, согреться, поесть… Хэйтем вскинул на него усталые глаза: — Что угодно. — Раздевайся, принесу твой халат, — сказал он, а сам стал смотреть, как Хэйтем медленно расстегивает дождевик. Тот заметил, что он залипает, и тихо произнес, вешая тонкую, почти прозрачную куртку к остальным: — Не надо, пап. Я сам. Но Эдвард не отстал. То ли потому, что услышал, как он болезненно сглотнул, то ли просто потому, что не хотел оставлять Хэйтема одного. Наверх они пошли вместе. Вошли в комнату. Оба взгляда — на один и тот же диван. Джинсово-синий, с клетчатым покрывалом. Под этими клетками до сих пор пятна разных цветов. — Я хотел его выкинуть, — сказал Эдвард. Хэйтем молча сел на край. — Сынок… — Где мы с мужем будем спать, если ты его выкинешь? И потом, с ним столько связано, — Хэйтем грустно улыбнулся. Эдвард сел рядом. Да, связано нереально много. Этот диван он купил незадолго до того, как Тесса умерла. За два года, кажется. Тогда они поставили вопрос ребром — Хэйтем уже не помещался в узкой кроватки из Икеи, несмотря на то, что был мельче своих сверстников. Он превращался из милого, ласково льнущего ребенка, которого Эдвард обожал брать на руки, в едкого, язвительного подростка. Именно на этом диване Эдвард впервые увидел, как Хэйтем сворачивается — он закутывался в одеяло, подтягивал колени чуть ли не к самому лицу, ноги выпрямлял, а голову склонял. — Лежишь, как креветка, — сказал Эдвард тогда, и домашнее прозвище прилипло навек. Хэйтем сначала обзывался в ответ, а потом привык и стал улыбаться. На этом диване Эдвард застал его плачущим, когда Тессы не стало. В ту ночь Хэйтем лежал не креветкой, а стрункой — прикрыл голову подушкой, прятал лицо, но Эдвард и так знал. Видеть было не нужно. Он тогда подсел к нему рядом и долго гладил по спине. Впервые по-настоящему приласкал — до этого стеснялся лишний раз к нему прикасаться. Хэйтем сначала не реагировал. — Эй, Креветка… Только после этого завыл в одеяло, свернулся опять, по-привычному, задрав ноги. Прижался мягкой задницей к бедру. Эдвард тогда прилег рядом и обнял его, слушая, как он всхлипывает. — Ну что ты… Я с тобой… Ты же мой маленький… Эдвард так и уснул с ним, прямо в рубашке, брюках и лакированных оксфордах, в которых пришел. Может, это был тревожный звоночек? На этом диване Эдвард застукал Хэйтема и Чарльза, слившихся в поцелуе. До этого он был не в курсе, что паршивцы встречаются, считал, что Хэйтем таскает домой приятеля и наивно стелил ему на полу, не зная, что ночью он переползает к нему на кровать. — Закрываться надо, придурки, — усмехнулся он, отойдя от шока. — Или хотя бы предупреждать о целях визита, чтобы вас не беспокоили. Ему почему-то доставило удовольствие смотреть, как они оба краснеют. — Пользуйтесь презервативами, поняли? — сказал Эдвард напоследок, вышел и закрыл за собой дверь, кайфуя от звуков их облегченно-испуганного шепота. На этом же диване они с Хэйтемом спонтанно занялись любовью, навсегда оставив пятна спермы, алкоголя и крови на синей ткани. Но помимо рогожки джинсового цвета они запятнали еще и себя. Почему-то Эдварду запомнилось, что только тогда диван был сложен — несмотря на перфекционизм и аккуратность, Хэйтем не любил постоянно его тягать туда-сюда. Все остальные разы, как и сейчас, спальное место было разобрано. Эдвард подвинулся к сыну поближе, разрываясь от смешанных чувств. Двадцать лет прошло, а ему до сих пор стыдно, будто он переспал с собственным сыном только вчера. Все это время Эдвард гадал, искал ответ на вопрос: зачем, почему, как?.. Может, это произошло только потому, что они оба потеряли Тессу? Один — жену, второй — мать… Но ведь три года прошло… Он без конца копался в себе. То и дело листал всякую чушь в интернете. Гугл выдал: «Часто причиной инцеста является нереализованная потребность в любви и заботе или же наоборот, попытка полностью подавить личность ребенка». «Да нигде я на этого засранца не давил, комнаты не лишал, без трусов перед ним не хожу… Даже был не против, что он с парнями встречается…» — Думал Эдвард и впадал в отчаяние. Какое-то время он даже набирался смелости сходить к психиатру. И все ради ответа на вопрос: Почему? Почему он тогда трахнул собственного сына? Почему, главное, Хэйтем был не против? «Я просто ищу нам оправдание», — понял он, когда в очередной раз гуглил идиотские советы психологов и не нашел ни одной причины, которая бы объяснила, почему они с Хэйтемом занимались сексом. Эдвард бросил читать чужие советы — в конце концов, они с Хэйтемом продолжали жить дальше. Они вычеркнули этот случай из своей жизни. Подчеркнуто не вспоминали о нем вслух. Этого не было. Просто не было. Не могло быть между ними двумя — между отцом и сыном. Эдвард чувствовал себя ужасно. Стоило только кинуть взгляд на этот диван каждый раз, когда он заходил в комнату Хэйтема, на зеленый халат или на что-то еще, что напоминало ему об идиотской, отвратительной мозгу, но приятной телу случке. Он больной. Он извращенец. Насильник. Не было никаких звоночков. Не было никаких причин. Значит, и оправданий быть не должно и не нужно пытаться их искать. С этими мыслями Эдвард продолжал жить двадцать лет. Сильнее, чем осознание себя как ублюдка, извращенца и прочего, на него давил только страх потерять Хэйтема. Страх, что тот замкнется, убежит, покончит с собой. Хэйтем съехал, когда поступил в колледж. Естественное явление. Но когда его комната опустела, весь первый день Эдвард, тоскуя, проторчал в ней, рассматривая его рисунки, поглаживая его вещи. Он чувствовал себя так, будто его бросили. Потом свернулся на диване, обняв заполненный набросками скетчбук Хэйтема и его толстовку, и так и уснул, среди этих грешных пятен. Потом Хэйтем съехался с парнем, который стал ему женихом, а позже и мужем, и они купили большой лофт под самой крышей на небоскребе. Эдвард этого не понимал — он любил их огромный особняк в отдалении, который после переезда сына казался еще более громадным, но вместе с тем пустым и одиноким. После их визитов к друг другу в доме становилось еще более уныло, и в первый день расставания Эдвард неизменно шел обнимать толстовку сына. Пару раз он даже уносил ее к себе в кровать, но для этого приходилось выгонять Марси, чтобы не заволосила вещь и не сожрала. И вот он снова здесь. Снова на этом диване. Его Хэйтем. Его маленькая креветочка. Опять закурил. — Креветка, что ты в комнате куришь? — с болью спросил Эдвард. — Ну давай, нашлепай меня, как тогда, а потом трахни, — он горько усмехнулся. Эдвард помолчал секунду, а потом подался вперед и положил ему руку на колено. — Прости меня за тот раз, Креветка. Если сможешь… Я сам себя не могу за это простить. Пальцы слегка сжались. Хэйтем опустил голову и шумно выдохнул: — И ты меня. Эдвард изумился: — Тебя-то за что прощать? Это же я все начал, на мне в любом случае больше ответственности. Хэйтем затянулся, медленно выдохнул дым, а потом тихо произнес: — Нет, это я во всем виноват. Я должен сразу был тебе все сказать… — он расстроенно помотал головой. Эдвард замер, боясь спугнуть его откровения. — Я не должен был от тебя все скрывать. Но я самонадеянно думал, что решу свои проблемы сам, что справлюсь, — он нервно рассмеялся. — Я вел себя, как ублюдок. — Ты рос, все нормально, — Эдвард подсел ближе. — Я должен был хотя бы про драку тебе все сразу рассказать, — Хэйтем махнул рукой с сигаретой. — Меня тогда полоснули канцелярским ножом. Знаешь за что? Я одному парню зубы выбил. Пауза. — Он обзывал нас с Чарльзом галимыми пидорами. — А зачем вы целовались прямо на уроке? — А почему с девчонками — можно, а мне с Чарльзом — нельзя? Меня это так бесило… Меня вообще все бесило, — он свесил руки. — Бесило, что у нас нет мамы. Бесило, что меня на ровном месте бросил бывший. Я и с Чарльзом-то сначала назло ему стал встречаться… Думал, раз он сохнет по мне с седьмого класса, будет рад… А потом понял, какой я феерический урод… Эдвард погладил Хэйтема по спине, безмолвно прося продолжать. — Понимаешь, Чарльз до сих пор спрашивает, можно ли меня обнять, подержать за руку. Я просто его не достоин. — Я думал, вы с ним побалуетесь и перестанете, — тихо сказал Эдвард. — Я тоже думал. Но прошло время, и я сам влюбился. И мне было жутко стыдно, что я был готов на все ради человека, который вытер об меня ноги, но при этом три года игнорировал парня, который хотел носить меня на руках. Повисла пауза. Хэйтем загасил окурок об подошву, достал новую сигарету. Эдвард поморщился от дыма, но ничего не сказал. Сейчас было важно, чтобы из них двоих выговорился хотя бы он. — Главное, что вы сошлись и все нормально, — произнес Кенуэй-старший. Желание обнять Хэйтема стало нестерпимым. Тот помолчал, а потом уронил: — Папа, прости меня. Я же правда ничего тебе не говорил, из того, что было для меня действительно важно. Я же тебе даже не рассказал, что мы с Чарльзом сделали татуировку, парную. После того, как расписались. — Покажи. Хэйтем молча снял белый свитшот, а потом и футболку. Эдвард завис, наблюдая, как темная ткань сползает с его груди, обнажая поджарое тело. Захотелось провести по груди рукой. Хэйтем повернулся и показал плечо. Эдвард не выдержал — взял его за руку, погладил выбитую на коже оскаленную морду волка с прижатыми ушами. — Странно, что ты не креветку набил. — Ой, отстань, — тот засмеялся и надел футболку. Эдвард разочарованно выдохнул. Чтобы отвлечься, он сдернул со спинки компьютерного кресла халат и протянул сыну. Тот закутался, сразу стал каким-то более уютным. — А ты мужу говорил? Ну… про нас. — А надо? — Хэйтем криво усмехнулся. — Рано или поздно он все равно узнает. — Не узнает. Мы же с тобой… Один раз, и больше никогда, никогда… — Мне до сих пор хреново из-за этого раза. Я пытался понять, почему это сделал. Я чувствую себя так… Будто изнасиловал тебя, Креветка. Скажи, ты хотел этого со мной? Все зависло на мгновение. Эдвард почувствовал, как по коже прошлись мурашки. — Да, — наконец обронил он в полной тишине. Эдвард выдохнул. — Я тебя хотел. Ты меня возбудил, а я еще тогда… Тогда так хотел секса, что я действительно был готов… Прости меня, я должен был остановить тебя, самому уйти… Но я ответил… — Тебе не пришлось бы отвечать, если бы я не начал. Они оба выдохнули. Кажется, теперь его черед изъясняться. — Я все время пытался понять, что на меня нашло. Наверное, еще психовал оттого, что ты вечно с кем-то гуляешь, а я один… Я никогда не хотел тебя до этого… Не воспринимал так… А тут… У меня все мозги отрубились, я даже не понимал, что у тебя идет кровь. — Ну ничего, в себя же пришел, парамедиков мне вызвал, — усмехнулся Хэйтем, но ту же опять приуныл: — Я тоже искал причины. Я думаю, что… мы оба таким образом… слили стресс. Просто отключили головы, понимание того, что делаем и с кем… Навалилось все — и то, что мы потеряли маму, и… — И что тебя швыряло туда-сюда, — подсказал Эдвард. — Да, наверное. — А после… Ты ни разу не хотел меня после? Пауза. Неловкая, отвратительная. — Я не знаю, Хэйти, — еле слышно ответил Эдвард. — Но мне было без тебя очень дерьмово. И сейчас очень дерьмово, будто ты далеко. Он не удержался, заправил ему за ухо выбившуюся черную прядь. Взгляд с болью выцепил ниточки седины. На темных волосах их было видно куда лучше, чем на светлых. — Я люблю тебя, Креветка. И мне хочется верить, что правильно люблю. Как полагает отцу, а не какому-то гребаному извращенцу. Хэйтем понимающе кивнул, поджал тонкие губы. Эдвард набирался смелости, а потом вдруг тихо произнес: — Может, между нами это случилось… Как короткая вспышка… Потому что мы были самыми близкими людьми друг другу, а тогда терлись обо все, как два куска кремния… И вот, приблизившись, вспыхнули… А потом сгорели от собственного чувства вины… Мы же… ты же помнишь, Креветка… Старались делать вид, будто ничего не было… — Да я временами и чувствовал, будто ничего и не было, — Хэйтем передернул плечами. — Но после свадьбы мне стало особенно стыдно перед Чарльзом. Иногда я действительно хотел ему рассказать — чтобы он знал, какой я. Какой человек идет к нему в руки. Но я боюсь его потерять, так как потерял маму и Тома. Эдвард не удержался и погладил его по щеке. Хэйтем печально опустил голову. — Я не могу поверить, что его нет, — наконец сказал он, и его губы опять дрогнули. — Эй, Креветка… — Эдвард похлопал его по коленке. — Если тебе больно — ты можешь плакать. Тебе не нужно изображать каменного всегда. Хотя бы ради того, чтобы не было, как тогда. Он вздрогнул, когда пальцы Хэйтема пригладили ему растрепавшуюся прядь волос. Взгляды на мгновение пересеклись. Хэйтем весь как-то подобрался, будто его мучила какая-то мысль, которую он не решался выразить. Он поставил ноги на край дивана, согнув колени к подбородку, уткнулся в них лицом. — Креветка, не молчи. Опять тишина в ответ. — Я тогда очень боялся, что ты замкнешься, окончательно отвернешься от меня. Я боялся тебя потерять. Хэйтем тяжело задышал. — Не молчи прошу. Хэйтем не отвечал еще каких-то пару страшных, самых долгих минут. — Я хочу убежать на край света, — признался он. — Я ничего не достоин. Я не заслуживаю, чтобы меня любили. Не переубеждай — я просто чувствую. Чувствую, что только все рушу. Эдвард молча погладил его по спине, борясь с удивлением. Сын, обычно такой спокойный и пофигистичный ко всему, наконец позволил себе хоть чуть-чуть выплеснуть то, что его грызло. — Мне хочется просить прощения, обещать, что я больше так не буду. Ну а толку, если я уже все сделал? — Это я сделал. Я тебя ни в чем не виню. Повисла пауза. Давящее молчание убивало. — Креветка?.. — М-м-м? — Я хочу еще раз услышать Тома. Хэйтем поднял странно блестевшие глаза, вынул из кармана телефон: — У нас тут все записи. Включи любую. Эдвард выбрал трек и нажал на воспроизведение. Выбрал «играть все» из плейлиста. Печальная мелодия на пианино с аккомпанементом скрипки заполнила комнату. Эдвард положил телефон Хэйтема на его тумбочку. Тот все еще сидел, собравшись. Кенуэй-старший сидел чуть поодаль, слушая игру Тома, а потом вдруг решился: — Я хочу тебя обнять. Разрешишь? Хэйтем дергано, рвано кивнул. — Ляжешь? Снова кивок. Они устроились рядом друг с другом. Хэйтем ткнулся отцу в грудь и обвил талию. Эдвард положил одну руку ему на плечи, а другой рассеянно стал перебирать черные волосы, глядя в потолок, пока не почувствовал, что рубашка мокнет. Не надо было ничего спрашивать, как тогда. Эдвард слушал переливы клавиш на синтезаторе, негромкий звон струн и чувствовал, как жжет глаза. Теплое тело Хэйтема касалось его, грело, почти обжигало, но он не чувствовал больше ничего, кроме желания просто быть рядом. Просто гладить, просто обнимать. Чувствовать влагу. Кажется, на диване останутся новые пятна. Они высохнут, но, может быть, смогут хоть чуть-чуть размыть прошлые.