О мавках и чугайстерах

      Йольт углублялся в дубняк, вдыхал размеренно, приостанавливал сердце, прислушивался даже не ухом, а кожей к воздуху вокруг. Понял быстро: всё это без надобности. Лес на удивление чистый, аж до неправильного. Нет в этом лесу ни мест силы, ни тёмных углов, источающих погань, ни даже принесённого ветерком издали злого духа. Только богатство жизни, и то мелкой, простой: зверей, птиц, насекомых.              Неужели дриады повадились местных детей таскать? Или прибожки с играми перегибают? Нет, даже их бы смущал, заставлял бы скучать этот прозрачный воздух, полный только цветения, старой коры и дикой шерсти. Что ж, ведьмы с призраками точно исключаются, ими бы за версту несло. Леший давно б территорию обозначил, да и не любитель он детей нравоучать.              Вдруг Йольт замер. На очередном, уже давно не осторожном шаге воздух лишь слегка сгустился, но этого хватало ведьмачьему чутью. Крохотный пятачок земли под древней липой пах иначе, чем лес. Точка вспышки. С ходу уже неясно какой — она ускользала во времени. Земля взрыхлена следами под молодой травой, старая растерзана: здесь копошился человечек, даже два. Йольт осмотрел дерево: а вот и вмятины, царапки, совсем поверхностные, крохотные, их и опытному следопыту недурно проглядеть. Меньше дюйма между ними — маленькие руки цеплялись за этот ствол.              Угасание и без того нечитаемой вспышки ощущалось физически. Ведьмак сел на колени, замер в тени и благоухании старого дерева. Лес, каким его знали люди, потерял ведьмака, лес, каким он был, принял его в себя. Но ведьмаку не до него. Он не слышал белок, скачущих через липу, не слышал оленьих шагов, что не побоялись зашуршать тропами в считанных локтях от незнакомца, не чувствовал дыхания подкравшейся близко-близко лисицы, с интересом изучающей запах чужой и чужеродный, но почему-то в этот самый момент единый с её лесом. Ведьмак ничего этого не слышал, потому что слушал воздух не настоящего, а прошлого. Он слился с чащей, с поцарапанным деревом за спиной и помятым пятачком под ногами, чтобы подслушать, что они помнят. Что так стремительно угасает и растворяется в настоящем и будущем этого леса.              Страх.              И боль.              Не обременённые опытом. Будто первые действительно важные, воплощённые, такие, чтобы оставить след. Принадлежали они молодому сердцу и телу.              Это всё, что было слышно. Лес почти успел забыть, давно пережил, если его это вообще волновало. Вряд ли. Завтра помнить уже не будет, настолько незначительны для леса эти страх и боль. Они даже не ранили дерево, не доскребли до крови.              Кровь. Вот почему лес ещё не забыл — земля любит кровь, и здесь её напоили. Нет, не так. Даже горло ей не смочили — капнули незначительно, лишь раздражая, вызывая жажду.              Ведьмак очнулся, отнимаясь рыльцем от земли. В трансе уткнулся в неё лицом, чтобы вдохнуть крови, которой давно там не было. Мгновение — и для леса он снова враг. Отскочил в испуге лисёнок, вспорхнули с дуба напротив любопытные зяблики. Чужак встал и отправился дальше.              Смерть поляна запомнила бы. Может, и не было её в этом лесу? Может, найдутся ещё детишки, волками покусанные, забившись под какую корягу? Нет, тогда бы нашлись по страху, а его нигде больше нет.              Хлюп. Ведьмак наступил на внезапную влагу. Лужицу посреди сухой травки, давно не знавшей дождя. Вторую перешагнул, над третьей остановился. Мокрые следы маленьких ног, уже начали высыхать. Они ведут к водоёму — его запах множит дух шерсти. Четыре, пять, шесть, а вот и сухие шажки, побольше, но какие-то неуверенные… То наступают всем весом, то еле ставят носок, путаются с мокрыми. И всё вдруг прояснилось. Йольт выдохнул облегчённо, улыбнулся даже, как умел. Мавка завелась в лесу. Какая удача.              Любой другой ведьмак вздыхал бы по-другому. Готовился бы к тяжёлому делу, скрипел бы мозгами, запирая заранее каждый замок, каждую ставенку в голове. Мавки — страшные мертвецы. Не призраки, не проклятые, не некрофаги — нечто среднее. Души, застрявшие между телом и небытием, воздухом и водой. Силой психического воздействия готовые тягаться с реликтами. От этого Йольт и сделался весел — ему страшное оружие мавок мало грозило на голову трезвую, не запылённую. Его ставни и замки всегда заперты, давно заржавевшие. Чудеса творит практика сопротивления неосознанная и нежеланная, освоенная лет на десять раньше положенного.              Ведьмак размял в предвкушении пальцы. Лёгкое дельце его ждало, ещё и выторговать за него можно трикратно: кмети мавок страшно боятся и правильно делают. Мавки, они же не страховидлы какие-то, разуму неясные, они же дочери, сёстры, суженые. Любящие или не очень, нежные или жестокие — те же, какие были всегда, при жизни. И от этого страшней в темноте блестят их влажные волосы, страшней тени обводят глаза… А на утро видит, если ему повезёт, простой человек или нелюдь свою простую дочь, сестру и суженую, что греет лицо под первым солнышком, болтает ногами и бормочет песенку, свою, любимую. Непослушную прядку ловит пальцами, хорошо, если без крови под ногтями.              Йольт дошёл по следам до реки. Двадцать дней назад исчезла девчонка. Не исчезла — уже знает ведьмак — изменилась. Пять дней назад исчез мальчишка. Не исчез — был забран. Пригрет на холодной груди, проглочен водой. Конечно, труп не нашли, ведь он спит на дне, как трупам спать не положено, в крепких объятиях. Хорошо бы срыбачить его, чтобы матушке возвратить и перед старостой иметь на руках доказательства помассивней крохотных лужиц. Но ступать в воду? В мавку?              Ведьмак присел у речушки спокойной и чистой, но всё же неспешно ползущей с Пустульских гор на восток. Пять дней. Сердце молодое. Значит, горюет ещё несчастная. Плачет, множа бегущую воду, по совершённому злодеянию. Удивительные всё же эти мавки. Любое другое чудовище, как исполнит своё тёмное дело, — силой наполняется, плотью и кровью, жизнью чужой. А эти наоборот, сникают стыдливо, слабеют и забиваются подальше, поглубже, осознавая, что самое ценное у кого-то отняли, вовсе того не желая, играючи. Пять дней. Пожалуй, даже ведьмаку понадобилось бы больше, чтобы забыть тёплые руки, ударившие вдруг холодным железом туда, где у людей и нелюдей нормальных бьётся сердце. Что говорить о девчинке, которая получила удар и ударила впервые. Значит, нечего остерегаться — не выйдет к нему мавка, может, даже не заметит сквозь родник слёз. А хорошо бы, чтоб заметила. Пожалуй, правильным будет отвлечь её от совестливой печали, нечего горевать в таком чудесном лесу ни человеку, ни мертвецу, ни чудовищу.              Ведьмак расстегнул кожаный короб. Выбрал Гром, смешанный два к одному с Молнией, его собственным рецептом на крапиве и эмбрионе кикиморы. Не для того он совсем гонял эту дрянь, но на дело пойдёт. Ускорит течения, усилит запах и эманацию, если правильно настроить голову и пустить всё не в печень, а в гипофиз и тестикулы. А вода пусть разносит гнилостные ведьмачьи феромоны, пусть отвлекает девчонку грязью от светлой грусти.              Ведьмак пожалел эликсира, себя и мавку: глотнул половину и без того мелкого пузырька. Хватит. В конце концов, нави — голодные и чувствительные. Он мог бы не множить свой запах вовсе, но телу становилось скучно. Пускай разгоняется кровь, пускай язык мокнет в попытке выбить из пасти мерзкий привкус, а голова нагревается, выискивая вокруг жизнь такую же бурлящую, как ведьмачья сейчас. Тем более вода под закатанными штанами холодная, будто только-только из-под земли и камня. Горячи слёзы живых, мёрзлы мёртвых.              Йольт шёл по воде, припоминая, пока не раскатился эликсир, мавок. Редкие существа. Много должно на земле и воде, в воздухе сойтись, чтобы мавку родить ниотколе, без другой мавки. Нужна молодая девица со взволнованной грудкой, не знавшая любви, но готовая, страшно желающая сама не пойми чего. А ещё трагедия, неудача в желании, а то и вовсе звон бьющегося сердечка, если не двух. И вода. Вода, которая помнит больше и крепче земли и корней, которая никогда не делится своей памятью. Никогда, если только не рухнет в неё неспокойное сердце, если не выдохнет его хозяйка последний тёплый воздух с именем на губах. В этом случае вода делится девочкой. Такой, как запомнила в каждой мелочи, разве что не живой больше, разве что уже не только девочкой.              Гром заурчал, приближаясь — не в небе, в ведьмаке. Пока не ударила Молния, надо бы переползти на мысли более красочные. Впрочем, под этим варевом хоть о мумиях думай — всё в голове обрисуется сочно. И всё же Йольт переключился, пытаясь вспомнить, хоть и было это делом не из простых, свое последнее посещение конкретного эльфьего заведения. А сам за водой следил, не решит ли она коснуться его как-то иначе.              Так и шёл, вымачивая края драных штанов. Едва не бежал как не через воду — телу вынести хотелось внезапно взбурлившую энергию. Когда речка дошла ведьмаку по бедро, а берега скрылись в непроходимом буреломе, вода начала изменяться, густеть. Течение не усиливалось, ведьмак не поднимал ила с песком больше, чем прежде, но гладь помутнела. Померещилось даже Йольту не то дыхание, не то прикосновение слабое и нерешительное о взбухшие вены ног. А впереди, там, где река темнела ни с того ни с сего, ведьмак знал, что найдёт.              Вот и оно. Касание уже материальное. Как если бы рыба задела лодыжку, но уплывать не спешила — отпрянула, но на место вернулась, даже потёрлась о источавшую тепло кожу. Только не рыба это была. Ведьмак подцепил носком и потянул наверх. Нехотя оно поддалось, отпустила его ото дна вязкая, не совсем, но вода.              Всплыл труп. Ведьмак уткнул ему в грудь кончики пальцев, чтобы не утащило течение. Посеревший, но не раздутый, как полагается утопленнику, мимо Йольта уставился стеклянными глазами мальчишка. Молодой совсем — пух на гладком лице едва начал сменяться иголками. Если б не цвет, не мутные зенки, не склизкая кожа, мальчишку можно было спутать с живым. Боль, любовь и слёзы мавки, темнящие реку, сохраняли его таким, каким она его помнила. Только мёртвым, убитым ею.              Эх, мавки, талантливые вы всё-таки душегубки, а оценить не хотите — ни следа от убийства. Белки́ чистые, ни кровоподтёка, ни синяка, даже грязь штанов вода вымыть успела. Впрочем, чистота вас и выдаёт, вместе с нежной водицей и росистыми шажками.              Йольт ещё раз осмотрел крутые, заросшие берега: нет, здесь выйти не получится, тело вытащить — тем более. Да и вылезать чёрт-те где не охота, только девчонку путать. И потом, несмотря на холод, во́ды в мавкиных водоёмах всегда коже приятны. Ведьмак распоясался и поймал в узел голень мальчишки. Зацепил пряжку за кольцо наспинных ножен, проверил крепость поводка и пошёл обратно. Труп охотно плыл следом, хоть и двигались они против течения.              Не успев вернуться к оставленной на берегу сумке, Йольт выдохся. На середине пути назад тело уже выжало и впитало из скромного глотка ведьмачьего эликсира всё, что могло, цветастые картинки давно накрылись блёклыми, а о полуденном, хоть солнце и клонилось уже к земле, сне думать было как-то охотней, чем о борделях. Ведьмак выдохнул устало и сделал шаг из реки, как вдруг замер. За спину, за ножны его мягко тянуло назад.              — А ну шиш фам, — неразборчиво, потому что половины лица с губами у него не было, буркнул ведьмак через плечо. — Не рыфаться.              Тело не рыпалось. Оно просто не хотело выползать из воды, вернее, вода не хотела его отпускать. Йольт почувствовал кожей тупой, мягкий укол ещё до того, как обернулся. Конечно, ощущение присутствия, как и слежки, не отпускало его с той секунды, как он коснулся реки, нет, даже лужиц-следов, но теперь это был материальный, тяжёлый взгляд настоящих глаз.              Из-за плеча мальчишки, прячась за телом, выглядывала макушка. Тёмные волосы падали в воду, таяли в ней, не скрывая лба, швов черепа, мозга и шариков глазных яблок, слегка прикрытых ресницами, но всё ещё отчётливо видных сквозь полупрозрачные кожу и мышцы.              Девочка вздрогнула, стоило незнакомцу обернуться. Замерла в ужасе, как любая нормальная девочка при виде уродливого шрама, измалевавшего половину, если не больше, ведьмачьего лица. Йольт повернулся к ней относительно цельной, рабочей стороной поближе. Опустил руку, задранную незаметно для него самого к рукояти меча. Что за глупость, резать мавку в воде, тем более сейчас, когда она ещё роняет в эту воду слёзы, когда её ещё смущает его образина.              — День добрый, — хрипнул, отстёгивая медленно ремень, но не снимая его с утопленника. Синюшные кожа с мясом под узлом уже начали сползать ошмётками. — Отпусти его, милая.              Милая не отпустила. Судя по волне над самым дном, только крепче схватилась, чувствуя, как сжались мокрые ведьмачьи пальцы на пряжке.              — Знаю, не хочется. Но он уже мёртв и не может с тобой играть.              Тихий всплеск. Это невидимые водопады из глаз хлынули в воду.              — Всё хорошо. Тебе он больше не нужен. Позволь мне забрать его, а вечером я приду сюда сам.              Мавка едва заметно наклонила голову.              — Да, приду поиграть с тобой. Во мне ещё много жизни, которой так тебе не хватает.              Глаза блеснули, но не от воды. И всё же две волны, пальцы, мышцы, белые косточки накрыли шею и грудь мальчишки, сцепились замочком.              — Не хочешь? Не страшно. Тогда дай мне кусочек. Скажем, голову или лицо.              Мавка нахмурилась и попятилась, потянув за собой сокровище.              — Нет? Добро. Не голову, руку. Вон ту, с родимым пятном. Солнышко, мне она очень нужна. Я возьму её и уйду, чтобы набраться сил, а она укажет мне путь обратно. К тебе.              Мавка всплеснула радостно, на секунду поднявшись из воды, сверкнув зубами и языком в открытой улыбке.              — Согласна? Славно. Мне не терпится поиграть… — ведьмак запнулся, потому что забыл её имя. Не вспомнил. — Позволишь?              Он медленно потянулся к трупу. Отвязал ремень и неспешно тут же опоясался — не было у него задней мысли, как и желания выскочить скорей из воды, так должна была думать мавка, даже если было всё ровно наоборот.              Как неохотно она расстаётся с куском старой жизни. Неужто это первый её? Что ж, больше деревенских ведь не пропадало. Но первыми мавки забирают тех, кого больше всех любят, или тех, кто сделал им больно. Чаще всего это один человек.              — Можно, положу его руку на землю? Так будет проще.              Девочка колебалась, но позволила, даже слабо толкнула поломанную игрушку к берегу. Когда кинжал входил в размягшую плоть — отвернулась, чуть не слишвись с гладью воды, которую нисколько не волновала. Йольт разодрал железом хрящи и связки, открутил от запястья ладонь, вгрызаясь зубчатой стороной лезвия, и откинул в траву.              — Всё, хорошая, забирай.              Мавка неуверенно повернулась, боясь опускать шарики глаз туда, где только что происходило страшное. С трудом, как если бы тонула, хотя до дна в этом месте было не больше локтя, поднялась из воды, вытягивая шею. Открыла прозрачные иссиня-серые губы и прошептала, будто масла полила на серебро:              — Завтра.              — Встречаемся завтра?              Кивнула, утопая. Йольт сдержал ухмылку. Да, хорошо разволновал он мавку, даже слишком, вот только она всё ещё слаба. И чует уже поди не по-человечески, а тёмной, мёртвой и чудовищной своей стороной, что голову его так просто не замутить нежным наивным болотцем.              — Ладно, солнце. Завтра. Я сил наберусь, ты отдохнёшь да друга своего обратно припрячешь. Хорошо поиграем на свежие головы.              Ведьмак прикрыл шрам, будто лоб невзначай почесал, а сам улыбнулся. Так, плохо видя его обожжённую и вывернутую наизнанку половину лица, люди, нелюди, звери и монстры скорей понимали, что это улыбка, а не оскал.              Вот и мавка поняла, хоть и смотрела до сих пор боязливо. Улыбнулась чисто и по-детски, будто договорились они с соседским хлопцем встретиться в потайном местечке после работы.