О мавках и чугайстерах

      Ошибка: говорить людям, как есть. А то скажет ещё ведьмак, как увидел: «снасильничал, притопил» и добавит «или сама утопилась, не велика разница», а на него глазами заплаканными посмотрят, хлопнут ресницами раз-другой, да как поднимут крик. Веником, а то чем потяжелее начнут гнать из избы, со двора, будто сор. Не ведьмак же снасильничал и притопил, чего его гнать то?       Ошибка: ляпнуть и случайно попасть по живому. Неизбежна, если ведьмак продолжает разевать пасть. А то скажет ещё, как подумал: «Ну и что, что брат, не сестра же. Да и та могла б при желании. Что, только тятькам дочурок насильничать можно?». После этой ошибки даже старосте, обещавшему на ночь пригреть, остаётся руками развести. Не угомонится мать после слов таких страшных, пока сказавшего их, да так просто, будто поздоровался, выблядка поганого из деревни не выметет.       Но судьбу свою ближайшую ведьмак решает задолго до разевания рта. Ещё когда на стол перед матерью небрежно кидает рваный кусок сына. Тем же движением, каким кидают ему самому дырявые кошели, вполовину полные земли. Зеркально повторяет ведьмак за людьми, разве что избавляет их от плевка в ноги и взгляда презрительного. Не нравятся они ведьмаку, нечего гадости за людьми повторять. Да те в любом случае что-то не радуются, как ведьмак монете. Понятное дело, что лучше б целое было тело, а лучше б живое, да только как есть.       Огретый пару раз древком метлы и крепкими кулаками, сбитый с толку, но в целом ничему не удивлённый, ведьмак ждал темноты неподалёку от деревни. Где-то на задворках то тут, то там треснутой черепушки он, может, и понимал промахи, только дела ему нынче до них было мало. Жаль, не поспать под крышей перед второй и последней встречей с мавкой, да, сдаётся, оно и к лучшему. Раньше в лесу окажется — быстрее дело кончит.       Настроение у Йольта весь день ладное, несмотря ни на что, потому как по дороге в деревню глотнул он Мёда, а потом засы́пал сухой Бурой Ивой, тоже собственной выдумкой, больше баловством, чем рабочим эликсиром, но ведь без баловства жизнь была б не жизнью. И рука на бабу горемычную не поднялась, прижатая, видно, веткой этой самой «ивы» — хорошо. Вот только обиду ведьмака недооценивать не стоит, даже когда ведьмак пребывает в мирном расположении духа. Сегодня достоинство своё Йольт оценил в двух курах, самых жирных в ближайшем курятнике. И ничего, что курятник тот человека, который днём на него не огрызался — радости в деревне, думал ведьмак, общие, как и беды, если пропажу двух куриц можно назвать бедой. Ведьмак понятия не имел, что могут значить две курицы для деревни, не говоря уже о семье, и дел ему до этого тоже не было.       Птиц утащил, как порою лисица спокойно влезет в курятник, махнёт хвостом, крякнет что-то не то на лисьем, не то на курьем, и уведёт в темноту, за собой, за кисточкой хвостика. Хвоста у Йольта не было, зато были удивительно ловкие пальцы, а из них, сразу с двух рук тихие вспышки ведьмацкого, жалкого, но колдовства. Он, конечно, мог обойтись и одной рукой, но тогда б голова не трещала потешно от напряжения и лёгкого рассинхрона.       Лагерь с костром разбил прямо в мавкином лесу. Спать здесь — идея не лучшая, да речи о том не шло. Переждёт себе ночь, зелья недоведьмачьи погоняет из простых местных трав, а под утро явится к речушке не доходя и прихрамывая. Намяукает в сторону воды, какой он несчастный, как спешил к новой подружке, да ноги поломал о коряги. Она заволнуется, выйдет из воды, своей губительницы и матушки, тут и получит серебром между рёбер, в прозрачную грудку, в холодное белое сердце.       «А почему белое?», думал ведьмак, крутя на сосновом сучке ощипанного петушка. «Это бескровные белые, а у мавок они, кажется, чёрные, полные кровью гнилой. Или вода забирает всю влагу из дочерей и заменяет собой?» — он не помнил. Белое мясо, должно быть, сбивало с мысли, так давно Йольт не слышал этого чудного запаха, не видел, как румянятся на огне волокна.       Вдруг вскочил ведьмак с пригретого места, чуть не уронил в костёр краденую снедь. Будто на пустом месте вскочил, да только чутьё ему приказало. Кожа поймала нежный неправильный ветерок, обнявший вдруг посреди недвижимого леса, под небом, полным замерших облаков.       Сделав круг над костром, ветерок пропитал влагой плечи йольтовой куртки, промочил клоки ёжика на макушке. Понурил пугливый костёр к земле, но потушить не смог. Медальон на груди ведьмака задрожал, вертясь носом кота вслед за потоками воздуха, а когда холод коснулся ладоней хозяина, забился ещё сильней.       Больше ведьмак не вздрагивал. Ни от прикосновения мёртвых рук, ни от мавки, выплывающей из ветра, из влаги земли, из лужиц своих шагов. Белый скелетик, серые мышцы, органы, стеклянная кожа… Мгновение, и перед Йольтом стояла девчинка, больше не прозрачная, теперь как живая, если б не бледность. Йольт не успел подглядеть для себя, но по большей части бесцельно, какое же всё-таки мавкино сердце. Ничего, ещё будет шанс заглянуть панне под рёбра.       — Добра ночь, — прохрипел, отгоняя всем телом страшный холод, ползущий из девичьих рук по его собственным выше и выше. — Разве завтра уже наступило, милая?       Милая улыбнулась открытым ртом, и вода пролилась из него, а она будто не заметила.       — А как же! — прошептала роняя последние капли, глядя снизу вверх в кошачий глаз, уже не такой, как днём. Тогда была это узкая звериная щёлочка, а сейчас — чёрный колодец, почти скрывший радужку. Если не смотреть на ожог, это может даже казаться милым — котятки точно также зрачками делают, когда охоту ведут за какой-нибудь ленточкой. — Полночь давно миновала. Я как услыхала тебя, не могла усидеть, хоть и хотела повременить. До петухов хотя б, до… до первого лучика… Ты сильный. Сильнее Мешки и всех в нашей деревне, и для тебя тоже надо много сил, а я… я не скопила.       Она звучала, будто в горле её и носу стоял сгусток воздуха или воды, будто слова приходилось выжимать, и всё же мягко и бархатисто. Голосок этот обволакивал, поднимал гусиную кожу и ставил дыбом волосы, щекотал затылок снаружи и изнутри.       — Не волнуйся, солнце, я толком не отдохнул.       — Но мы всё равно поиграем, да?       Ведьмак готов был поклясться, что щёки этой мертвенно-бледной девчинки залились краской, просто не алой.       — Конечно, я же обещал.       Девочка улыбнулась и робко, проверяя реакцию, уткнулась лбом ведьмаку в живот. Кишечник скрутило, как не каждый эликсир способен скрутить, забурлил под мокрым касанием. Не в живот уткнулась новому другу мавка — в кожу, в мышцы, каждый орган и каждую кость.       — Буль-буль, — прошептала она и хихикнула так мягко и искренне, что… нет.       — Погоди, — руки Йольта, большие, остылые, выскользнули из маленьких ладошек. Тут же легли девочке на плечи, на ворот мокрой рубахи явно с чужого плеча. Чуть отодвинули. — Я очень голоден, вот и… буль-булю.       На последних словах ведьмак топнул подушечкой пальца дважды по мавкиному носу, дважды об этом пожалел, поймав нервами холодные волны. Но он видел, так стукают по носу детей в деревнях, и не промахнулся — мавка захихикала, прикрыла рукавами носик, отшагнула от страшного нападения.       — Пойдём к костру. Посидим, куру поколупаем.       — А ты расскажешь, почему глазёнок у тебя котячий?       — Конечно. И ещё покажу пару фокусов. А хочешь прямо сейчас один?       Девочка радостно закивала, и Йольт опустился на корточки. Положил руку в мокрую траву, будто случайно задев мизинцем мизинчика мавки. Она пискнула и подскочила, как если бы это ведьмачьи, а не её, касания обдавали всё трупным холодом. Захихикала.       — Эй, это ещё не фокус, смотри.       Ведьмак клал знак. Глупая маленькая мавка, неужели тебя при жизни не пугали ведьмаками? Вспыхнул фиолетовый свет, перелился кругом по земле, обняв девочку. Она весело взвизгнула, пытаясь не наступить на прожилки под босыми ногами. Проиграла. И как задрожала всем телом, будто заволновалась озёрная гладь. Человек ничего не почувствовал бы, призрак не обратил бы внимания, но она, вода и воздух в коже мертвеца, что-то поймала. Память воды о плотинах, воздуха о крынках.       — Ч-что это за фокус… — девочка подняла испуганный взгляд на нового друга, и его звериный глаз вдруг сверкнул, будто прошлось по нему солнце. Длинный луч этого солнца блеснул в руке ведьмака серебром.       Девочка закричала. Если б не сорвалась на хрип утопленницы, если б билось ведьмачье сердце также, как бьётся оно у людей, крик этот ранил бы его. Если б не наглухо закрытые ставни, не заколоченные окна, вопль ужаса, какой не должны знать ни дети, ни взрослые, ни монстры, сжал бы нутро его где-то там, далеко в глубине и в прошлом, ведь было оно когда-то человечьим. Нет. Ничего не ответило мавке ни на девичий крик, ни на чудовищную волну в самую глубину бьющегося, казалось бы, сердца, горячего разума. Только блеск металлического луча, только улыбка под страшным глазом, на уродливом лице, само́м наполовину мертвячем. На лице ещё секунду назад друга, мужчины, такого живого и тёплого, так ярко пахнущего… Мавка задрожала, глядя на морду ведьмака, неспешно шагающего к ней, к его грязному фокусу, к её тюрьме. Нет, это же не улыбка совсем — оскал! Волчий, медвежий, кошачий, змеиный, да хоть птичий! Чей угодно, только не человечий.       — Прости, хорошая, — заскрежетала ржавчина в ведьмачьей глотке. — Я быстро. И всё у нас будет ладно.       Мавка забилась в круге. Она не могла обратиться ветром, не могла раствориться водой. Пурпурные полосы магии выжгли даже её шажки.       Вдруг страшный ветер поднялся там, снаружи, за плотиной и стенками крынки. Погнул деревья, что были погибче, аж до самой земли, задул костёр за спиной ведьмака будто спичку, поднял в воздух его амулет так, что пришлось схватить.       Йольт отскочил от знака, от мавки — ветер скапливался над ней, но это был не её ветер. Бьющийся медальон говорил ведьмаку, что вихрь это не обычный, не тайфун, столь не вовремя налетевший на местные края далеко от родного Юга. А мавка так при виде, при ощущении его перепугалась, что замерла и затихла, как не умеют ни вода, ни воздух — разве что мертвецы. Она понимала больше ведьмака.       — У-у-у-у… — завыла буря человеческим голосом, стариковым и недовольным. Дрогнула под ней ведьмачья печать, треснула и угасла.       Девочка с визгом ринулась к небу, растворяясь, разлетаясь каплями. Мешком набросился на неё серый ветер, и забилась в нём мавка, уже бестелесная, норовя ускользнуть, вытечь, опасть на землю росой. Не выходило, не получалось — каждый раз седой вихрь успевал схватить её и затолкать обратно, проглотить.       Схватка ветров прошила поляну, и Йольт бросился было прочь, но опоздал: поднялись в воздух посуда и сумки, головёшки и брёвна, оторвало от земли самого ведьмака. Два потока, гигантский и крошечный, кружили и боролись друг с другом, мешались, а в них задыхался охотник. Не мог даже свернуться клубком, так яростно трясло его в сердцевине чужого сражения. Ведьмак молился всем богам, в которых не верил, чтобы не прилетело ему мечом, который давно выскользнул из руки и просвистывал в буре то слева, то сверху, то в опасной близости от последнего глаза. Молился, чтобы не хрустнула шея под ударом выдранного с корнями пня, чтобы силы ветров не разорвали его как тряпку — так беспомощен был ведьмак в воздухе.       Вдруг его приложило о землю, а в воздух не потянуло. Окропило мелкими брызгами. Рухнули молодые деревца и всё, что только успело угодить вихрям под крылья. Волна коры и желудей накрыла поляну. Мир затих.       Такой тишины и пустоты, должно быть, давно не было в этом лесу. В голове ведьмака и в каждой последней кишке, о существовании и наполненности которой он позабыл.       Он не успел вобрать воздуха — не дали, хоть и ждали терпеливо первого вздоха вот уж с минуту. Ведьмака подцепили за шкирку и подняли. Поставили на ноги… Ласково. Отпустив, только убедившись, что колени его не погнутся тут же от бессилия или неотвратимой поломанности.       Йольт жадно вдохнул и тут же завыл, сбиваясь в болезненный скрип, — воздух порезал глотку и лёгкие. Ведьмак рвано закашлялся. Ему по спине осторожно похлопали чем-то огромным.       Продолжая давиться воздухом, ставшим ни с того ни с сего враждебным, Йольт развернулся и тут же поперхнулся снова. И снова исполинская ручища деликатно постучала, как совсем не ожидаешь от рук такого, почти с самого ведьмака, размера. Наконец Йольт успокоил тело и кашлянул опасливо напоследок. Всё, порядок. Теперь дед.       Он стоял перед ведьмаком, чуть склонившись, снова занося дюжую лапу. Йольт отшатнулся от неё, прикрывшись ладонями. Старик выпрямился. Он был выше любого огроида, да вообще-то, кого угодно, кого доводилось встречать ведьмаку. Его макушка выглядывала из-за самых высоких сосен, случайно выросших в дубняке.       — Поломан? — грохотнул дед, сотрясая поляну. Отчего-то не оглушил, наоборот, обрушился мягко, будто толстый сугроб с ветки. Чуть придавил.       — Цел… — каркнул ведьмак, всё же присаживаясь на землю. Под ладонь его и ягодицу подвернулось поленце, и Йольт плюхнулся, соскользнув. Тут же вытащил из-под себя и бросил на место костра, хотя после разразившегося урагана понять, где он стоял, было сложно, не говоря уже о вспомнить — по голове ведьмака многократно успело что-то прилететь, и она всё ещё свистела пустотой.       — Теплину жечь будешь, ведьмак? — загрохотал дед.       — Да… конечно, — ведьмак не собирался ничего жечь, он, кажется, забыл даже, что такое «теплина», но тело заработало, ведомое знакомыми словами и случайным согласием.       Пока Йольт ковылял от палки к камешку, от камешка к брёвнышку, старик не сделал и движения, и ведьмак чуть о нём не позабыл. Уставился осоловело, задрав голову.       — Пригла… шаю. К костру, — о, Мелитэле, что он несёт? Не важно. Пальцы уже сложены, уже вспыхнуло из-под них пламя, а энергия знака даже не ударила по пробитой голове. Кажется, теперь ведьмак верит в какую-то там Мелитэле.       — Добро, — отозвался медленно дед.       И шагнул к занимавшемуся огню. Даже уменьшился вдвое, видимо, чтобы удобней было сидеть у такого крошечного костерка. Йольт осел снова, надеясь, что в последний раз. За телом возвращался разум. Нет, он вернулся давно, он уже успел пригласить деда-ветра к огню. Он вспомнил, кто перед ним, раньше самого ведьмака.       — Ты что… чугайстер? — заторможено прохрипел ведьмак.       Старик кивнул, тихо шурша седыми волосами и бородой, под которыми не виднелось ни глаз, ни губ. Да и самого его почти не виднелось, так он зарос. Это морщинистые и окрашенные пятнами руки выдавали старость, такие же ступни, звук и дух.       — Так зовут меня краснолюды, — согласился сгусток мощной, живой старости.       — А я ведьмак, — зачем-то сказал ведьмак. Чугайстер терпеливо на это кивнул.       — Огонь разрешаешь?       — Разрешаю, — ведьмак, впрочем, не понял, что он там разрешил. Чёрт, варись, котелок, ну… Что там в нём про чугайстеров, хоть со стеночки соскоблить, лишь бы вспомнить… Нельзя же им всё разрешать… Ну, хоть что-нибудь… Мавка… — Мавка, — тупо повторил за мыслью Йольт.       — Мавка, — чугайстер обрушил на землю кулак, который сжимал всё это время. Дрогнул ковёр желудей и коры. Дед раскрыл пальцы, и выпало из них, как из клетки, тельце. Девичье, только снова прозрачное. Упало на землю куклой, в которой лопнули ниточки, а солома вылезла и растерялась. Теперь она была мертва окончательно.       Чугайстеры. Охотники на мавок, конечно.       Старик встал и отошёл. Должен был содрогать землю своими шагами, но двигался беззвучно. Доплыв до ветролома остановился и вздохнул, качнув ветви ближайших дубов, оглядел взъерошенную поляну. Погладил одно поломанное деревце, второе, на третью тонкую берёзку свистнул беззвучно, и она, поднятая невидимым мягким потоком, скользнула с земли в большие ладони.       — Не осуждаешь? — спросил старик ведьмака, гла́за с него не спускавшего.       — Не. Случай на производстве. Бывает.       Новый шершавый вздох, от которого завибрировало внутри. Показалось ведьмаку, что чугайстер хохотнул.       Йольт с трудом выскребал из памяти хоть что-то о нём. Менторы не заставляли ничего от чугайстерах учить, а старые охотники их почти не вспоминали, потому как были эти реликты и прежде редки, а как ведьмаки начали мавок рубить…       Лесной дед уселся рядом с ведьмаком и подул на берёзку шелковистым дыханием. От ветерка захрустели и попа́дали со ствола ветки, а с кончика слетели спирали опилок — старик заточил себе колышек.       Прочти, ведьмачок, в дряхлых свитках об этом существе, к сведению прими, да иди зубрить про инсектоидов с драконидами, потому как даже если встретишься ты с чугайстером, де́ла тебе до него быть не должно. Почему это, пытался припомнить Йольт, на совести которого необязательные для запоминания вещи всегда равнялись не нужным в принципе. Почему это не должен знать ведьмак, как убиваются чугайстеры? Вот прямо этот, который взял только что обмякшую мавку и нанизал на берёзку как на шпажку.       Йольт закрутил головой в поисках такой же своей, только в десять раз меньше. Куда откинуло по́том и кровью добытую провизию? Пришлось встать и найти по запаху, ещё и ворон погнать — выбросило петушка с поляны в лес, порвало и разнесло, как и добрую половину других ведьмачьих пожитков.       Чугайстеры — реликты безобидные, вспоминал ведьмак. Людей и нелюдей не трогают, даже помогают порой. Подтолкнёт, бывает, ветерок заплутавшего путника на тропинку, ягоду ядовитую сдует из рук, а бывает, вырвет из крепких объятий мавку, когда та уже за ухом целует торопливо, а сама к воде тянет. Только мавки чугайстерам и интересны. Оттого, наверное, что лишь ветер может угнаться за ветром, и только подобным подобное может насытиться. Вот почему лес чистый такой — в нём живёт древний ветер. И всё же чего-то не хватало ведьмаку для полной картины.       Йольт задумчиво глядел на старика и клевал пересушенного куря. Чугайстер, не будь дурак, вертел мавку над костром. И волосы её сушились наконец, скручивались и шипели, раненые огнём.       — Белое всё-таки, — пробормотал ведьмак.       — Белое, — кивнул дед, будто знал, о чём речь.       Так и сидели лихо лесное и ведьмак у костра, один щипал птицу, второй девочку, слегка подрумяненную, помутневшую как стекло от пара, но всё ещё прозрачную. Запах на поляне стоял ведьмаку не привычный, но даже приятный. Может быть, подобно пахнут водоросли, топлёные в масле на сковородке — Йольт не знал.       — Дед? — позвал вдруг, когда от ребёнка осталась она тощая ножка с бедром, на котором толком и нарасти ничего не успело.       — Мужичок?       — Давай меняться. Я тебе своего куря дам откусить, а ты мне мавку.       Нет, это не был какой-то хитростный план, это абсолютно простой и даже отчасти наивный интерес захлестнул ведьмака, пока он глядел, как смачно жуёт да бородой от удовольствия потряхивает гигантский старик.       — А давай, — и протянул чугайстер ведьмаку берёзовый кол.       Йольт чуть не выронил, но удержал, тупым концом в землю уткнув. Из руки его тут же выскользнул курь и исчез в стариковых усах. Одной птички было бы мало чугайстерскому укусу, не говоря уже об оставшейся, растерянной по лесу и поклёванной третинке. Ведьмак выдохнул, будто стопку собрался опрокидывать, и впился в мавкину ляжку.       Холодец из речных улиток, чуть поджаренных, прежде чем заливать, — думал Йольт. Разжёвывал, не веря до сих пор, что мавок всё-таки можно при желании есть. Повременил с выводами. Стоило раскусить покрепче, букет речной наливки тут же сменился трупным и гнилостным. Но не по-человечески мёртвым, а как если б, наверное, гуля заспиртовать в эктоплазме, помариновать зим этак двести и вытащить. Спиртовому духу дать выветриться, а что останется в бочке размягшее — илом озёрным припорошить и всё ведьмаку в пасть сунуть да в горло протолкнуть. Перехотелось Йольту глотать, да только оно само слизнем дальше полезло. Ведьмак сдержал рвотный позыв. Задышал по-собачьи, вытащив язык, чтобы нутро проветрить.       Свистнул дед — выскользнул кол из рук ведьмака, а в одну, что за грудь не схватилась, тут же вернулась сосновая палочка из-под куря.       — Ну, как, ведьмак?       — Гадость редкостная, — выдохнул тот, всё ещё содрогаясь, и чертыхнулся уже про себя, что поваров незнакомых обижать — дело недоброе.       А повар вовсе и не обиделся. Захохотал, глядя на позеленевшего ведьмака, и от вибрации воздуха снова Йольт забурлил изнутри. Нет, так дело не пойдёт, залить это добро надо Тучей и… и спиртом, о.       — Самому-то как курь, дед?       — Страшная дрянь!       Засмеялись вдвоём, вдвоём запили и заели: ведьмак цеховскими ядами, чугайстер последками мавки, сочно чавкая размоченными косточками. Еле окликнул Йольт старика и уговорил не доедать, оставить ему прозрачную стопу. Совсем из дырявой башки вылетело, что деревенские стребуют свидетельство умерщвлённого лиха. Традиционно это были, конечно, головы, только черепок мавкин был первым, чем хрустнул чугайстер.       — В воду её не кидай.       — Знаю.       — Светает, ведьмак. Пора мне. Если только не захочешь сплясать со мной на прощание.       — Сплясать? — оживился Йольт, вернее Гром с Молнией в крови. Затоптали на пару ёкнувшее чутьё, то последнее чёрное пятнышко памяти. — Это можно. Когда ещё доведётся ведьмаку станцевать с чугайстером?       Он вскочил первый. Загорелись тут же глаза под потоками седины, и чугайстер следом рванул. Заскакали чудовище и охотник на ему подобных вокруг костра, то за руки хватаясь, то уворачиваясь, то повторяя друг за другом неуклюже.       Захохотал Йольт, как умел, оказавшись вдруг в потоке, ведь теперь он за ним поспевал, теперь он был частью танца. Кружил не то с ветром, не то со стариком выше дубов, лип и сосен, пока не начал уставать. Как вдруг понял: ему не присесть, не остановиться — вихрь толкает в пляс, передохнуть не даёт. Уже эликсир пошёл на спад, потемнело в голове, руки с ногами заныли, но не мог Йольт выйти из танца. Попытался крикнуть — только воздуха наглотался против ритма, а те жалкие буквы, что вылететь успели, растворились в движении.       Чёрт, ну конечно. Ведьмак забыл про оберег. Серебряная железка на его груди, способная заставить по-настоящему страшных чудовищ жать хвосты к животам, ничего не значит для безобидного старого реликта. К ним подход должен быть совсем иной, персональный. Какой к чугайстерам — молодой ведьмак не помнил, не знал. А без него… он останется неуслышанным, пока сам чугайстер не соизволит прислушаться.       Чугайстер изволил, когда Йольт потерял сознание, да и то не сразу. В конце концов, все ставни и двери этого ведьмака были так крепко заколочены, что поймать изменения в его разуме ветру было сложно. Ведьмак потерял сознание на второй день. К тому времени стёрлись подошвы его сапог, но он не заметил — он давно не чувствовал ни тела, ни того, что пляшет по собственной крови, всё глубже и глубже чертя рытвину вокруг давно прикорнувшего костра. Чугайстер заметил, что ведьмак в беспамятстве с третьим рассветом. Остановился, поймал того за плечи, обращаясь из вихря дедом. Поглядел растерянно и тряхнул на всякий случай. Кто ж спать ложится посреди танца? А крепко-то как. Во ведьмаки дают.       Уложил его чугайстер: ноги, содранные до кости, сунул в кострище и прикопал, тушку корой и мхом прикрыл.       — К огню старика пригласил, куря предложил, станцевал… Ладно уж, что не попрощался. Спи, ведьмак хороший.       Напоследок сдул чугайстер с поляны хмурую тучу, обратился ветром и скрылся среди крон, слился с шёпотом леса.