Ливень

      Слышно, как мощно громыхнуло где-то далеко позади. Разряженный воздух душил, густо растянулся среди деревьев, не пропуская сквозь свои тягучие нити порыв ветра, листья не шелохнулись, птицы замолкли — всё в преддверии тяжёлого летнего ливня. Совершенно не такого, которого все ждут, чтобы выбежать на пару секунд из-под крыши, ощутив свежие, немного тепловатые капли, и не такого, где из-за чуть пыльных облаков проглядывали просветы и куски синевы. Самый настоящий холодный до мурашек ливень. Облака тёмные, черноватые, казалось, будто испачканные в саже древесного угля.       Шуберт переминается с ноги на ногу, еле слышно шваркает по каменной плитке, стирая попутно песчанно-пыльный след. Стоило подмести — невольно подмечает Франц. Он чувствует, что духота его одолевает понемногу: несильно потеет. В его руках черный зонт: ткань хорошо натянута, тонкие спицы не выползают, ни одна ниточка не торчит — новый. Рукоять зонта красиво выгибается, смахивает чем-то на пиратский крюк, сама же ручка чуть дрожит в ладонях Шуберта. Он обеспокоенно смотрит вперёд: на Людвига, стоявшего посреди каменной дорожки, он словно чего-то ждёт.       — Кхм… Господин Бетховен… Сейчас начнётся ливень, пройдёмте в дом, пожалуйста, — с мольбой в голосе кликает его Франц. Он несколько раз порывался сдвинуться с места, но подойти к нему не может — боится. Почему боится — сам не знает.       Небо влечет тучами, кучевые клубки наматываются всё быстрее и быстрее, а Бетховен молчит и не шелохнётся. Франц уже теряет надежду услышать в ответ что-то, даже решался уже повторить, но всё-таки немногословный отклик ему врезался в уши, заставив сердце неприятно ёкнуть от неожиданности.       — Зачем? — устало спрашивает Людвиг. Шуберт, кажется, потерялся в этот момент, недоумевал. Пальцы крепко-накрепко сжали зонтик.       — Простите? Но в каком смысле «зачем»? Вы же… намокните… — всё ещё не понимал. Судорожно поправил очки Франц, подавляя в себе нервный смешок. Тем временем первые капли уже рухнули, а затем стали участятся: некоторые забарабанили по стеклу, другие же продолжали отстукивать по плитке. Франц чувствует уже первое дуновение ветра, и как косые капли подбираются к крыльцу.       — И что? — слышит монотонный вздох.       — Что? — переспрашивает Шуберт.       — Я промокну, и что дальше? — всё также спокойно повторяет. Франц застывает на месте, ему хочется думать, что всё это неверно понятая шутка, глупый розыгрыш, но только вот он знает: Бетховен шутит не часто, да и редко смеётся, иногда может лишь выпасть удачный шанс на его мимолётную улыбку… А в остальном, он непреклонно серьёзен, суров и хмур.       — Но… Вы же можете простудиться.       — И что? — вторит так быстро, будто бы перебивая. В его голосе слышна глубокая усталость и лёгкая раздражённость.       Ливень тем временем сильнее забарабанил. Франц видел сквозь чуть запотевшие очки, что и дождь не щадит Людвига. Капли смело бьют по голове, тают в волосах так, что взъерошенные пряди тускнеют, тяжелеют от воды, темнеют: сизые мокрые волоски просачиваются в белёсые с невероятной быстротой. Франц стоит вновь в недоумении.       — Как и что? — произносит он всё также неуверенно, но не скрывая своего возмущения, — Господин Бетховен, — он открывает зонт и ступает на сырую землю. Капель под ногами звенит, лужи, успевшие расползтись по всему двору, пузырятся, будто бы мыльные. Франц держит крепче ручку: порывы вторгались, хотели подхватить несчастный зонт. Он ощущает себя глупым героем в книгах, мчится по всем лужам, чтобы хоть как-то помочь, но всё же терпит неудачу, — Господин… чёрт… — правая нога промокла в одной из баларужин, — Кхм… Я хотел сказать, что Вы относитесь к своему здоровью крайне… крайне халтурно и неважнецки. Это не похвально, Господин Бетховен. При всём моём уважении…       — И всё же… — прерывает тираду Людвиг. Франц уже осторожно поделился зонтом, чтобы Людвиг не стоял под ливнем. Минутное молчание заполняет дождь: льётся, стучит по черепицам на крыше, отсчитывает секунды. Шуберт собирается с мыслями. Его речь затихает, а тон смягчается.       — Если вы промокните, Господин Бетховен, то велика вероятность, что вы можете простудиться, и, как не хотелось этого признавать, можете получить осложнения. Поверьте мне, я этого желаю Вам меньше всего на этом свете, мне страшно думать о худших последствиях. Прошу, не позволяйте моей фантазии играть с разумом в жуткие игры, — Бетховен не вымолвит и слова. Он стоит, наблюдает, как с листьев и с зонта стекает дождевая вода; слушает, как ветер играет ноктюрн на водосточных трубах. Воздух постепенно свежеет, и дышать становится легче. Людвиг делает глубокий вздох, наполняя сырым запахом травы лёгкие.       — Это лишь один из путей, — внезапно отвечает Бетховен. Озадаченный Шуберт поднимает на него поблёкшие глаза, они всё ещё сияют, только искрятся лихим беспокойством, огни в них не горят — дрожат от волнения и тревоги.       — Путей? — переспрашивает он. Людвиг только легко и незаметно кивает и неожиданно движется вперёд, одним широким шагом он отдалился от Франца, тот в свою очередь спешил вновь поравняться. Куда он шёл — Шуберт не знал, он лишь хотел уберечь композитора от дождя.       — Да. Я задумался о нашем перерождении, нашем существовании, судьбе… Скажи мне, Франц, что ты помнишь о том месте, что величают Адом и Раем? Где мы были? — он на секунду останавливается.       Шуберт, опешив от резкости и от собственного имени, чуть ли не врезался, схватился двумя руками за зонт, не зная, что и ответить. Людвиг разворачивается, смотрит своим ледяным гордым взглядом, изучает, будто бы проникает через глаза прямо в душу. Сложно понять истинный цвет его очей. Они и лазурные, как февральское небо: морозят одним лишь взглядом, бросая в дрожь; они и зелёные, как заросший пруд под солнцем: блестят, скрывают свои секреты, таят правду в самой загадочной глубине; они и голубые, как морские волны: бушует в них также страсть, жаждут также свободы. Под напором Франц немного стушевался.       — Кхм, извините, но я мало, что помню… — он хмурится в тщетной попытке что-либо вспомнить. Шуберт чувствует себя всё ещё неловко, как назло, зачесались ладони в перчатках.       — Вот и я не помню. Кроме тьмы. Мы погрязли в темных просторах небытия, где не было ни Рая, ни Ада, ничего. Лишь пустота… — калитка жутко скрипнула, ржавые петли на ней громко заныли. Франц невольно скривился от шума, но всё же не отставал от Людвига.       Они свернули на небольшую улочку, где дома стоят друг к другу вплотную, с балкончиков свисали ветки каких-то растений, чем-то напоминая лианы, на которых мало помалу цвели розовые бутончики. С крыш стекала вода, чистыми струями выливалась на дорогу через трубы. Между небольшими промежутками каменных плиток копилась эта вода. Плакучими тучами затянулось всё небо, из-за чего кое-где зажглись жёлто-рыжие фонари, их свет отражался на асфальтированной дороге и понемногу мерцал.       — Я… Я не нахожу связи. Причём тут пути? — честно признаётся Шуберт. Он заметил, что Людвиг сам чуть замедлился, чтобы дать возможность его догнать.       — Путь — лишь вариант событий, который приведёт нас к одному концу, — поясняет Бетховен, — И если раньше теплилась надежда, что мы будем стоять перед выбором Ада или Рая, будем польщены или наказаны за свои прегрешения и почести, то сейчас… Нас никто не судит, — Франц постепенно понимает, к чему он клонит. Тревога в нём растёт. Душевные струны трепещут от суматохи в голове, но всё же задаёт вопрос, на который боится знать ответ.       — Вы потеряли смысл? — с опаской смотрит Шуберт, его грудная клетка мало помалу затряслась, брови задёргались. Он нервно сглатывает комок с тяжёлыми усилиями.       — Мне казалось, что так. Но потом… Потом я задумался о перерождении. Все души перерождаются. И наши души тоже. Что если существует лишь Рай? — улочка вытягивается, переходит на широкую улицу. В гнусную погоду не наблюдалось ни единого транспорта, да и людей нет — все попрятались по своим домам.       — Что? Это же абсурд… Господин Бетховен, а как же великое равновесие? Нет зла без добра, нет добра без зла, — возразил Шуберт, но только потом понял, что слова сказаны как-то слишком резко. Он осекается в последний момент, а Людвиг, кажется, и не заметил дерзости в свою сторону, потому спокойно продолжил.       — Мы так привыкли думать. Зачем нужен Ад? Что если мы перерождаемся, чтобы каждый раз искупать свои грехи, а уже потом становимся чем-то возвышенным, тем самым идеалом для, так называемого, Рая? Если же душа продолжает грешить, гниёт в своем жалком миру, не задумываясь о важных ценностях, то смысл ей существовать? Эта грешная душа сама потом погрязнет в своих ошибках и растворится в небытие. А небытие равносильно Аду. Что если мы — простые души, жаждущие перерождения, запросто оказываемся в теле с теми воспоминаниями и продолжаем прошлые жизни? Меня бросает в дрожь лишь от того, что простые смертные умудрились откопать все наши воспоминания, закладываемые в музыку, и смогли так легко вернуть нас. Вытянуть из пучины бесконечной пустоты на свет. Так пугает, что обычные люди ставят себя выше самого Бога, — по его лице ползут складки — морщинки. Хмурится, взгляд его теряется среди каких-то фонарных столбов и частных одноэтажных домов с включённым светом, доносящего уют. Веяло оттуда чем-то тёплым, спокойным, домашним. И это что-то явно оторвано от вселенских размышлений, оторвано от холодных ливней и странных мыслей.       — А как же судьба.? — вырывает его из погружения в себя Франц.       — Судьба — это ребёнок. Ей хочется потешаться и ставить преграды для нас. Она придумывает испытания. Она не глупая, она по-своему игривая. Ей очень нравится над нами потешаться. Может быть, она дочь Вышнего. Этого я не знаю…— Ливень усилился. Он льётся мощно, уверенно, зонт становится держать всё тяжелее. Шуберт благодарит природу за отсутствие сильного ветра. Но нескончаемое чувство чего-то волнительного в нём всё ещё сидит.       — Господин Бетховен, вы мне поведали свои мысли, показали одну из самых сокровенных дум. Но я не до конца понимаю вашей… печали. Вы грустили о том, что не знали смысл всего сущего, а вернее его строение. Вы выдвинули гипотезу, над которой можно поразмыслить, которая имеет место существовать… — он знает, что ходит по краю лезвия. Он знает, что сейчас он убедится в своих предположениях. Ему так не хочется копошиться в своих самых ужасных, паршивых догадках, не хочется вскрывать подноготную прошлого, но всё идёт к этому. Он это чувствует каждой клеточкой своего тела, каждой фиброй души, не говоря уже о нутре, которое рвёт на части мучительно и медленно. В панике мечутся мысли, в кутерьме пляшут бесы, нашёптывая до жути пугающие пророчества. Он готов.       — Я и сам не до конца разобрался… Каждое перерождение — цикл. Каждая жизнь — этап к чему-то большему. А меня вернули так просто люди. Обычные люди. Не судьба. И что если всё не так. Оно меня затягивает в свои нити, обматывает, запутывает мой разум. Я, возможно, потерялся в своих рассуждениях… Возможно, ставил не те приоритеты, следовал не тем правилам. И я не знаю уже, что сейчас важно. Я здесь не по воле судьбы, тем более не по воле Высшего, — Франц видит в его взгляде потерянность, пустоту. Он испытывал такое раньше.       — Господин Бетховен… Прошу, послушайте меня… — умоляет изо всех сил. Его голос чуть подрагивает, — Я понимаю Вас. Вы бы знали как, Вы бы знали насколько. Я не заходил в рассуждения о создании всего сущего: мне далеко до таких суждений. Я не думал о небытие, затягивающим в круговорот бессмыслицы: я не готов что-то признавать. Но я думал о своём смысле. Смысле своего существования. На мою больную, искалеченную душу всегда навевала тоска. И прошу… нет. Я умоляю не делать поспешных выводов, как… как… я…— Он прикрыл веки, стыдясь смотреть в глаза Бетховена. Он чувствует, как тот повернулся к нему, развернулся почти полностью, лишь гадает с каким выражением на него глядит. С осуждением? С непониманием? С равнодушием? Франц продолжает быстрее прежде, чем Людвиг успевает что-то начать, — Я… Я был на краю. На краю, где заканчивается жизнь и начинается небытие… — на секунду замолкает. От Бетховена не слышит в ответ пока ничего, потому и вновь продолжает, — Я и не понял, как всё вернулось. И я встретил нашего создателя, он дал напутствие: жить в своё удовольствие…       — Эгоистично. Нельзя жить только для себя, — опроверг Людвиг. Франц улыбается из-за прикрытых глаз.       — Я с Вами согласен. Если жить только для себя, то потом и смысл во всём теряется. Исходя из своих рассуждений, я сделал вывод, что делать нужно всё, что приносит тебе счастье, но ища счастье и в своём деле, а именно: в своём предназначении. Мне хочется верить, что эти вещи взаимосвязны, — они и не заметили, как вновь оказались у калитки, из которой вышли.       — И ты нашёл свой смысл? — спрашивает Бетховен.       Франц улыбается намного ярче и лучезарнее. Сияет так, что перекрывает все ненастные тучи, светит ослепительнее солнца и мимо исчезающих в дали фонарей. Он улыбается так невинно и по-детски. Забавно, заразительно.       — Мой смысл… — улыбка, кажется, его перебивает. Кажется, что он не сдержится и захохочет. Прольётся оставшимся ливнем его смех, но он старается, — Господин Бетховен, в мелочах. Даже из самых банальных вещей, казалось бы, незначительных вещей состоит смысл. Из мелких деталей уже и складывается нечто большее. Даже те самые перерождения. Я нахожу смысл в утренних лучах, в Вашей музыке, что вдохновляет меня на создание чего-то значительного. И пусть это звучит глупо и наивно… Я нахожу смысл и в Вас… — обрывается он. Бетховен поворачивается резко и быстро так, что Франц пугается, теряется, сжимает в руках всё тот же зонт, поправляет воротник и очки, — И… Наверное, все эти мелочи делают меня поистине счастливым. Несмотря на то, что порой мне этих мелочей не хватает.       — Не хватает? — недоумённо хмурится Бетховен. Он стал чуть рассеяннее, чуть заплутавшим в мыслях.       — О, не берите в голову. Это уже скорее моя жадность, — легко отмахивается Франц, посмеиваясь. Он складывает зонт, собираясь сделать первый шаг на крыльцо, как вдруг его хватают за руку в попытке остановить. Франц, опешив вновь, боязливо разворачивается, застенчиво и выжидающе смотрит на Людвига. Он бурлит внутри, кипит. Голова горячеет, впалые щёки, уши и рука тоже теплеют. Шуберт не знает, куда деть эмоции. Их слишком много.       «Нельзя уместить всех чувств от одного касания Бетховена в одном Шуберте…» — смеётся в мыслях, но опасается, что не сдержит в себе всё и выплеснет наружу истирический смех.       — Я благодарю тебя за то, что поведал мне. Выслушал. Указал путь и поделился своими накопленными переживаниями.       — Ну что Вы, Господин Бетховен. Для меня это большая радость. Я надеюсь, что вы найдёте то, что ищете. Раскроете смысл свой. И… прошу пройдёмте в дом, Вы намокли. Сильно намокли.       — Уже нашёл, — шепчет Людвиг — Франц не слышит. Он лишь бубнит что-то возмущенное, также бормочет о горячем кофе и тёплой сухой одежде.