Вторая «поющая»

      После боя на месте стоянки второй эскадрильи снова звучит музыка. Пока только набросками, эскизно, потому что и люди, и песни — всё новое, и учить тоже надо с нуля. Но хоть и нескладно, хоть местами рвано и пока ещё совсем неумело, музыка звучит. — Стоп! Перерыв пять минут.       Голос капитана Титаренко всегда бодр, но таким воодушевлённым кажется лишь когда в воздухе остаются висеть последние отзвуки вибрирующих струн. Недаром он — Маэстро, недаром вторая эскадрилья — «поющая». Без музыки не то что воевать — жить скучно и тоскливо. И, кажется, каждый в этом небольшом помещении думает об этом. Или почти каждый.       — Не хочешь присоединиться?       Лейтенант Александров — единственный, кто в импровизированном оркестре не участвует. Не потому что не хочет — тут скорее дело принципа. Он не понимает. Не понимает, как можно вот так вот расслабляться, когда вокруг война. Когда не знаешь, доживёшь ли до завтра и доживёшь ли вообще хоть до какого-нибудь определённого для себя события. Думать об этом страшно, сознавать, что ты в самом центре всего этого, — ещё страшнее. Но почему-то страх этот появляется не тогда, когда заводится мотор самолёта, не когда слышны взрывы и перед самым носом вражеский мессер подбитой птицей падает на землю, заставляя сердце делать радостный кульбит из-за этой маленькой победы; а лишь вот такими тихими, спокойными, преувеличенно мирными вечерами. И почему-то кажется, что стоит один раз позволить себе забыть о бушующей вокруг войне, и ничего этого уже не вернётся ни-ког-да.       — Я не в музыканты записывался, — выражение лица недавно выпустившегося из училища юноши самое серьёзное, но слова всё равно отчего-то звучат по-детски наивно и упрямо. — И вообще, война не место для развлечений вроде музыки.       — Для музыки время и место есть всегда, — Титаренко на такие заявления лишь усмехается. — Но раз ты так заговорил, подумай. Вот завтра тебя собьют. Какое будет последнее воспоминание?       — Я не верю в жизнь после смерти. И воспоминаний после смерти тоже нет. Это не научно, — Александров скрещивает руки на груди и демонстративно отворачивается, но по этому жесту понятно, что подумать он всё же решил.       Почему-то эта минута очень ясно представилась ему. Подбит. Самолёт летит вниз, и сделать с этим нельзя ровным счётом ничего. До земли остаётся всего несколько метров, а перед глазами — прямо как в книгах — проносится вся жизнь. Улыбка матери, детский смех во дворе, первый класс школы, нелюбимые уроки арфы, объявление войны, выпуск из училища, зачисление во вторую эскадрилью, а потом… Потом этот разговор и странное, сковывающее чувство непонимания и страха в груди. И в жилах застывает то же самое чувство. А затем темнота. Нет, ему это совсем не нравится.       Александров непроизвольно дёргается, что не ускользает от внимания капитана. Его губы трогает мимолётная усмешка.       — Война может закончиться завтра, может через год, может не закончиться никогда. Лучше, конечно, завтра, но не от одного желания это зависит, — говорит Титаренко на удивление спокойно. Наверное, привык уже. Не то что они, «желторотики», для которых война — нечто уму непостижимое. — Но ежедневные бои — не повод обрекать себя на вечную тоску. Жизнь-то продолжается. Может, сложнее становится, но жизнью быть не перестаёт, — он вдруг расправляет плечи и снова поворачивается к «оркестру». — Эх, заболтался я. Пять минут давно прошло. Давайте-ка ещё разок. Закрепим. И!..       — Товарищ капитан! — не успевает Александров сообразить, как эти слова уже повисают в воздухе. Титаренко опускает поднятые было руки и с вопросом в глазах поворачивается к начинающему лётчику. Тот запинается, но тут же берёт себя в руки, чувствуя при этом странный прилив энтузиазма, и громко и чётко, насколько это возможно, спрашивает: — Можно мне тоже инструмент?       — Хм. Арфы не найдём, но бубном обеспечим, — Титаренко усмехается, и через пару мгновений в руки Александрова уже летит инструмент. — Справишься, или ты у нас только по классике?       — Кто умеет играть классику, тот умеет играть всё, — в голос юноши снова возвращается привычная заносчивость, и в рядах музыкантов слышится одобрительный смешок. С губ Маэстро — в такие моменты называть его можно только так — тоже не сходит добрая, почти отеческая, улыбка.       — Ну что ж, тогда вперёд в строй.       На месте стоянки второй «поющей» эскадрильи снова звучит музыка. И пусть завтра снова в бой, и пусть завтра снова могут не досчитаться бойцов. Пока жизнь продолжается.