Лес, водка и домино

— Тут со всеми красивыми людьми такая засада? — Сунув руки в карманы, Макс меряет шагами лужайку вокруг Козлова, таращится на него напряженно с разных ракурсов, изучает переносицу, плечи, скулы, топчет ботинками мать-и-мачеху. И убедившись, наконец, в чем-то в ходе своего осмотра, останавливается лоб в лоб почти, встречаясь с ним взглядом. — Вы на деле тоже кракозябра какая-нибудь? Над ними в молочно-белом небе покачиваются ветви деревьев, и ситуация с Ариной кажется под этими тихими елями очень далекой и их обоих совсем не касающейся. — Нет. — У него приятный смех, но совсем не выходят улыбки. — Проверить хочешь? Макс не сразу улавливает подтекст — растерял в усталых глазах Козлова всю свою журналистскую хватку. Он грешит почему-то на карманный детектор лжи, раздражаясь, каким популярным по всей стране стало это дурацкое приложение, и только в бане, после ушата горячей воды, веников, чая и бесцельного наблюдения за полудохлыми комарами под потолком, до него доходит, что в Топях о таких технологиях просто не слышали. И что слышать Козлов, стало быть, мог только про аринино монастырское чудо, которое барахлит очень сильно во время секса — вот тебе и способ узнать, настоящий перед тобой человек или деревенское наваждение. Самобытный такой, для самых храбрых. Макс думает об этом, когда проходит в следующий раз мимо участка. Когда чистит утром зубы и когда шатается по огороду бабы Нюры, убирая с росточков картошки колорадских жуков. Думает перед сном и, бывает, на крыше сарая, болтая босыми ногами над снующими по двору курами. У речки, в гостиной, за общим столом, вгрызаясь в самый каменный грильяж из всех грильяжей на свете, оставшийся, наверное, еще с праздников. В дождь, при звездах, под розовыми облаками отравляющего небо завода. Думает об этом так упорно и сосредоточенно, что не замечает, как сталкивается однажды с Козловым в занявшихся сумерках глубоко в лесу. — Заблудился, журналюга? — Он стоит, прислонившись к забрызганному грязью капоту, в этой своей форме, с этой своей замученностью в каждом слове и неизменной бутылкой в руке. — Прогуляться решил, — говорит ему Макс над ухом, как будто бы по секрету, — закурить не найдется? Порывшись в кармане, Козлов сует себе в рот две сигареты и, пощелкав над ними плоховато работающей зажигалкой, отдает одну. Макс следит жадно за его движениями и тянется навстречу протянутой сигарете так, что прикасается губами к внутренней стороне ладони. И они курят друг напротив друга, смотря в беспросветную чащу архангельской области. Молчат несколько сигарет подряд, пока не начинается дождь. — Ну чего? — спрашивает с ухмылкой Козлов, бросая в бардачок спички и окончательно убитую зажигалку. — Подвезти тебя куда-нибудь? Хорош он, зараза, и у Макса все как-то слишком быстро в голове проносится. Вроде только от ливня спрятались, а тут уже и галстук на руле, и шарф на боковой панели, и как будто не свои руки, расстегивающие чужую куртку, и язык Козлова, дождевым червем в рот заползающий, и грязные-грязные кудри, которые он так грубо в кулак собрал и в спинку сидения вдавливает, что шея дугой выгибается. И поцелуи в ключицы — очень колкие от щетины, мокрые как болото. — Дядь, ты че, — дышит в воздух ментовской машины Макс, — погоди. А сам при этом не то что не упирается — первый начал и внаглую тянет ближе, и заползает руками под свитер. И снова губами отчаянно ищет в лесной темноте его губы, вылизывает, дрожа как девчонка, его рот, как будто бы тоже хмелея, синхронно с ним, от едкого привкуса водки. Макс помнит, какая свежесть и тишина была снаружи, когда стоял докуривал под дождем последнюю сигарету, и от того еще приятнее ему припасть сейчас, как к иконе, к жаркому телу, оглаживать под одеждой холодными пальцами острые ребра. Влажная от пота футболка липнет к лопаткам, и вода в речке колышется у моста совсем не по-доброму, но кто в ночи разберет. Макс срывается на вздох, протяжный и глуховатый — он почти задыхается, когда Козлов сжимает его сквозь джинсы, притягивая к своим настойчивым поцелуям за горло. А потом шумит рация. Треск какой-то, не разобрать ничего, и Козлов, словно не человек он с простыми человеческими страстями, а игрушка запрограммированная, отрывается моментально от Макса и подбирает с сидения свою фуражку. — Это из монастыря. Надо съездить проверить. У него даже голос спокойный и почти не сбито дыхание. Вроде мелочи, но Макса задевает до чертиков. — Что, сейчас? — сглатывает он у его губ, ведет носом по щеке, но Козлову на это плевать с высокой башни. — Да, сейчас. — Шутить изволите, гражданин начальник? — отвечает Макс на это ублюдское и бесцветное «да сейчас» так нарочно по-издевательски, как будто ему тоже нет никакого дела до продолжения. Злость, правда, уже не работает — поздно. Досада не помогает, сарказм перед мечущимся на подкорке желанием оказывается бессилен. Козлов молчит, сжав в тонкую полоску губы. Меж деревьев сходит на нет ночной ливень. — Я с тобой по Москве гулять хочу, — у Макса испарина на лбу и рука в штанах двигается судорожно туда-сюда, он ластится, роняет голову на колени так ужасно не обращающему на него внимания Козлову, тычется затылком ему в ноги, — поехали со мной, а? Ему так его мало. Козлов на это откровение, конечно, не отвечает, заводит как ни в чем не бывало машину и, выруливая одной рукой с песка на дорогу, второй зарывается ему в кудри — медленно и до одурения мягко. Максу мерещится от этих прикосновений, что его наконец приласкали, он успевает даже прикрыть от удовольствия глаза, пока Козлов не поднимает его за волосы обратно в сидячее положение. Оттолкнул от себя к окну, всего-то. — Ну зачем ты?... — ноет опять с долей своей любимой театральщины Макс, оставляя на стекле след щеки и облачко пара. — Опаздываем куда-то? Я вон к тебе со всей душой! Все вы, менты, сволочи. Застегнув ширинку, он то ли фыркает в пустоту перед собой, то ли шмыгает обиженно носом и чертит шутливо на ощупь на запотевшем стекле разбитое сердце. Козлов косится на него с чем-то вроде горя в глазах, вся усталось мира с ним вместе, и у Макса веселость пропадает так же, как исчез тот уютный лесной дождь. — А в Москву-то? — не сдается он, отвернувшись к пролетающим мимо деревьям и своей смазанной живописи. — Может, все-таки съездим? Козлов следит некоторое время за дорогой и снова бросает на Макса долгий взгляд. — Ну, мечтать, говорят, не вредно. И Макс мечтает. Мечты, надо сказать, даже приводят его после посещения монастыря к Козлову в гости. За расшатанный стол пить водочку, в кресло у печки погреть кости, на пол поиграть на раздевание в домино, где в конце партии вне зависимости от результата просто все раздеваются, и в конце концов под одеяло к нему, под его ленивые пьяные прикосновения, на единственную кровать на гектар угрюмого хвойного леса. Козлов в тот вечер под ним даже особо не стонет. Но ему хорошо, наверное, как-то по-своему. Макс зацеловывает фанатично все его лицо — рад и спокоен, что товарищ милиционер, когда кончает, все тот же товарищ милиционер, а не чудище лесное. Он заглядывает на огонек и на следующий день в предвкушении новой водочки, дров в печи, игры в домино и всего остального, весь взбудораженный, сгорающий от нетерпения. И Козлов не то чтобы рад ему, но действительно не против таких вот визитов, наливает ему, как положено, рассказывает, упав на подушки — как был, в уличном — о том, что в патруле ничего интересного, дороги размыты, в деревне спокойно до тошноты. Макс валяется рядом, внимательно слушая, и они даже целуются пару раз с большой-пребольшой пылкостью со стороны Макса, пока Козлов не перестает ему отвечать. В комнате так пронзительно тихо, что слышно сердцебиение и как тикают на стене отстающие на двадцать минут часы. — Спишь? — шепчет над ним Макс, расстегивая куртку и вынимая из рукавов его теплые руки. — Ну спи, спи.