Во́роны на плечах

Я очнулась как-то совершенно неожиданно, будто вышвырнутая из неведомых глубин. Только что огромная, почти невыносимая тяжесть придавливала, и вдруг в один миг отпустила. Казалось, что меня с невероятной скоростью несёт вверх. Звука не было, и от этого всё казалось абсолютно нереальным, хоть и жутковатым. Но, слава богам, неведомый полёт быстро окончился. Боль резанула по лёгким, сдавила грудную клетку, на миг лишила дыхания, и я инстинктивно и отчаянно начала хватать ртом воздух. От него стало ещё больнее, вдобавок ко всем бедам закружилась голова. И только потом я поняла, что таким образом возвращалось сознание. Но тогда от неожиданности я распахнула глаза, дёрнулась. Грудь тут же отозвалась новой болью, раздался глухой стон, — мой, это я тоже поняла позже. Сколько прошло времени, прежде чем сфокусировалось зрение, и я медленно села на полу, я не знала. Сознание выхватывало какие-то мелкие детали, цеплялось за малозначащее: расчёска на комоде, над ним круглое зеркало. Большая кровать, накрытая синим пледом, на котором кто-то разбросал несколько подушек, шкаф, стол с компьютером, дисками и стопками тетрадей, стул, да ещё книжная полка, вмещающая кроме книг пару маленьких мягких игрушек. Похоже на комнату подростка. Я поморщилась и поняла, что кожу на лице стягивало, как от глиняной маски. Когда я провела по ней рукой, на пальцах осталась густая, почти запёкшаяся кровь. Чёрт. Память возвращалась волнами, но я до сих пор не имела понятия, где нахожусь. Кое-как встав и добравшись до комода, взглянула в зеркало и… вместо визга изо рта вырвался хрип. Лицо было залито кровью, это я определила верно, но оно совершенно точно не было моим. Я задышала часто и неглубоко, и уже чувствовала, как немилосердно кружится голова от переизбытка кислорода. — Какого хрена? — сипло выдавила я и закашлялась, попутно сметя лежавшую под рукой расчёску на ковёр. Поймав чужой испуганный взгляд в отражении, я отвернулась. Одна из двух дверей в комнате была приоткрыта. Понадеявшись обнаружить ванную, я, шатаясь, побрела туда. Действительно, за дверью была душевая кабинка и раковина. Холодная вода немного отрезвила, смыла бо́льшую часть крови, но над раковиной висело ещё одно зеркало. Бледная, как труп, девочка с тёмными волосами была мне совершенно незнакома, разве что карие глаза похожи на мои. Под волосами, рядом с виском нашлась неглубокая на вид ранка… в то, что она стала причиной такого кровоизлияния, верилось с трудом, но я знала, что для разбитой головы это нормально. Как бы то ни было, уж причиной сотрясения она могла стать запросто. Я потянулась за полотенцем, насухо вытерла лицо, и сунула его под воду. Кое-как доковыляв до кровати, я легла, подложив под голову подушку, и положила холодное полотенце на лоб. Итак, что мы имеем? Как минимум, сотрясение. Но, если некоторое время (какое — ещё предстояло выяснить) до травмы я не помнила, то с долговременными воспоминаниями всё было в порядке. Подобно костяшкам домино, падающим одна за другой, потянулась чёткая цепочка ассоциаций: обморок, но не этот, другой; бледное лицо в зеркале, тоже другое, моё; Миша, которого я почему-то выдернула из дома вместо того, чтобы ехать к врачу, и то, как он прятал глаза, пока мы-таки ждали скорую. Дурацкие вопросы о родственниках... какие, к чёрту, родственники? Ну, вот он, Миша, двоюродный брат. Нет, родителей нет, — получилось слишком зло, — и следом внимательный взгляд врача. Отца я не видела лет десять, и в минуты гнева надеялась, что тот тихо умер вслед за матерью. Это лучшее, чего он заслуживал, но во рту всё равно горчило от этих мыслей, и я старательно считала вдохи, успокаиваясь. Вот и сейчас поморщилась и глубоко вздохнула. Спокойно, девочка. Воспоминания на месте, эмоции тоже. Последнее, что вспыхнуло в памяти, — больничная палата на четверых с тоненькой сеточкой трещин на потолке, заметить которые можно было только при определённом освещении, когда солнце клонилось к закату. Закатов там я встретила слишком много, пусть последние только чувствовала кожей. Что же я делаю здесь? И — глубокий вдох — почему так выгляжу? Паника захлёстывала с головой, но я упрямо продолжала считать. Ничего, ничего, жива, и на том спасибо. Кажется, я заснула, сосредоточившись на дыхании. Открыла глаза, удивившись отсутствию привычной темноты. Не знаю, сколько прошло времени, но больше лежать не хотелось. Я вновь зашла в ванную (успев определить, что если двигаться медленно и осторожно, то голова почти не кружится), бросила полотенце в корзину для белья и ещё раз умылась, попытавшись привести себя в порядок и пригладить растрепанные волосы. Если в доме был кто-то ещё, хорошо бы выглядеть вменяемой. Я заглянула в комнаты на втором этаже, — одна из спален выглядела обитаемой, — затем спустилась вниз, но везде было пусто. На кухне я задержалась, набросившись на холодное рагу, оставленное на плите. После месяцев строгой диеты оно показалось пищей богов. Наевшись, я пошла обратно, но в прихожей едва не подпрыгнула от телефона, зазвеневшего прямо над ухом. О, боги! После второго звонка я сняла трубку. — Алло? — Привет, милая! — защебетал женский голос. — Ну как ты там? Не скучаешь? — Э-э-э… нет, — пробормотала я, стараясь не паниковать. Женщина говорила по-английски. — А вот я очень, — рассмеялась незнакомка. — Но мы вернемся уже завтра. Ты покушала? — Да. — Ладно, нам пора ехать в отель. Обнимаю, скоро увидимся, дорогая! Я положила ощетинившуюся гудками трубку на место. Английский я знала хорошо, спасибо мечте об эмиграции в Америку. Но я же, блин, имела в виду грин-карту! Меня снова захлестнул ужас, заставив пожалеть о съеденном, — желудок судорожно сжался, грозя вывернуть ужин прямо на этот миленький половичок. Так, дышим, девочка, дышим. Озарений не предвиделось, стало быть, попытаемся выплыть своими силами. Женщина узнала голос, значит, и меня знает. Это раз. Судя по всему, живем мы вместе, это два. Мать, сестра, тетя?.. Ладно, осмотрю комнату, в которой очнулась, а заодно и занятую спальню, может чего и найдётся. Нашлось гораздо раньше. На самом деле, удивительно, как я не обратила внимания раньше, но в гостиной обнаружились фотографии в тщательно натёртых рамочках. Несколько разновозрастных фотографий девочки (э-э-э, меня?), молодая женщина, мелькающая рядом, и парочка их фото с мужчиной. Тот выглядел заметно моложе и вряд ли мог быть биологическим отцом девочки, но мало ли. Судя по форме, он был спортсменом или тренером. В чужой спальне так же висели фотографии парочки, в небольшой гардеробной — женская и мужская одежда, сложенный в углу коврик для йоги и… какие-то деревянные тиски? В нижнем ящике комода обнаружился целый пакет со скрученными веревочками вперемешку с мотками пряжи. Дойдя до журнального столика со сложенными на нём книгами по садоводству, я стала догадываться, что один из хозяев дома просто-напросто менял увлечения как перчатки. Вернувшись в первую комнату, я подобрала с пола расчёску и решила начать с тетрадей. Они были подписаны, но только по предметам; имя я обнаружила на эссе по литературе, оценённом на «В». Белла Свон. Я бросила ещё один взгляд в зеркало и вздохнула. Девочка в отражении уже не выглядела такой испуганной, но всем видом выражала растерянность. Диски с музыкой: много классики, несколько бойз-бэндов, Агилера. На компе не было пароля, и я пролистала почту. Пара писем месячной давности от Хлои Тейлор по поводу домашних заданий, рассылка со школьными оценками… На книжной полке стояли томики Джейн Остин и старших Бронте, «Женщина в белом» Уилки Коллинза… Похоже, Белла Свон была поклонницей английской классики, застенчивой и романтичной. Снова улёгшись на кровать, я задумалась. Мысли текли вяло, сказывалась непрошедшая слабость и сытый желудок. Отыскать разумную причину происходящего мне было не по силам. Несколько недель в онкологии, выпадающие волосы и показатели, неумолимо ползущие вниз... Тогда действительность тоже казалась отгороженной плотным ватным коконом, сквозь который не всегда пробивались звуки; впрочем, глухота, вроде бы, развивалась из-за опухоли. Так говорили. Я же цеплялась за ускользающие воспоминания, раз за разом хрустальными бусинами нанизывая их на леску ассоциаций, пока не удостоверялась в прочности связки и не переходила к следующей. Забивалась в угол кровати и целыми часами не шевелилась, пугая приходящего почти каждый день Мишу. Я пыталась объяснить, что не теряю сознания и не дурачусь, но, кажется, не смогла. Потеря всегда прекрасной, пусть и не фотографической, памяти пугала до дрожи, но самый ужас приходил с мыслью, что я умру. Просто перестану существовать, словно стёртая ластиком из реальности. Только Мишка и будет иногда хмуриться и сжимать зубы, вспоминая о неудобной сестре; неприкаянной — так он говорил. Он вообще часто пользовался такими немножко нелепыми словами, даром, что последние лет двадцать прожил в городе-миллионнике. Я умерла? Не могло же это быть галлюциногенным бредом? То есть, могло, конечно, вот только чьим? Моим? Слишком связный… Или нет? Для галлюцинации Беллы Свон всё было необычайно реально. Ни одного собственного воспоминания, даже глядя на фотографии, тогда как мои — вот они, аккуратные связки, едва ли не в алфавитном порядке рассортированные. Болезнь сжалилась надо мной и забрала сначала слух, затем зрение и речь, оставив разум ясным до самого конца. Кто-то счёл бы это проклятием, быть запертой внутри умирающего мозга. Идиоты. Что может быть страшнее исчезания? И я гладила Мишину ладонь, шершавую от постоянного мытья, и перебирала чётки с бусинами-воспоминаниями. Удивительно, как много я помнила. Мамино лицо и её голос, низкий и словно бы дребезжащий перед смертью; отца, изводившего её придирками и скандалами. Господа черти, приготовьте ему там котёл погорячее. С легкостью вспоминалась почти каждая прочитанная книга, разговоры с коллегами, нудные лекции в институте. То, как костерил меня брат, когда я заявилась к нему с полупустым рюкзаком и школьным аттестатом, полная решимости устроиться официанткой или, если повезёт, секретаршей. Как сдавала экзамены в институт, — хмурый Миша пригрозил, что иначе буду работать с ним на скорой и возиться с такими же алкашами, как мой незабвенный папаша. Что никто бы не взял туда вечно угрюмую пигалицу без, по крайней мере, среднего медицинского образования, я сообразила сильно позже. Тогда брат-фельдшер, старше на двенадцать лет, казался чуть ли не богом, и я его в равной степени уважала и побаивалась. Я зло утёрла мокрые виски, поморщилась от тупой боли, потревожив рану. Блин. Кровить, вроде бы, не начала. Осторожно прислушалась к ощущениям. Лёгкая головная боль, которую я сначала отмела как несущественную, после прогулки по дому, кажется, стала сильнее. Пусть она и была привычным спутником последние несколько месяцев (облучение помогло только от боли в суставах), но вряд ли была нормальна для этой девочки. Сотрясение, как пить дать… Нужно в больницу, вот только я понятия не имела, как до неё добраться или вызвать скорую. Даже номера женщины, которая, видимо, была моей матерью, не знала… Аптечку я в доме не видела, а даже если и нашла бы, то не разбиралась в американских препаратах. Нет, лучше лежать и не горячиться. Я подложила под голову ещё одну подушку, устроилась поудобнее. В комнату на мягких лапах пробирались сумерки. *** Моя… мать оказалась очень шумной женщиной. Меня буквально выдернул из сна хлопок двери, а уже через секунду тело сжали в крепких объятиях, вызвав невольный стон. — А вот и мы, Белла! — воскликнула она, уже распахивая занавески на окне, и плюхнулась на стул. — Не представляешь, как я рада вернуться! — Она пригляделась внимательней и нахмурила аккуратные бровки. Я исподтишка делала то же самое. Лицо было очень похоже на то, что я видела в зеркале, только более округлое, и глаза не карие, а голубые. Каштановые волосы были коротко подстрижены. — Ты хорошо себя чувствуешь? Я села и вздрогнула, вскинув руку к пульсирующему виску, пережидая головокружение. — Нет… думаю, у меня сотрясение. Она распахнула глаза, явно сомневаясь в моих словах. — Ты… шутишь? Я сдержалась, чтобы не закатить глаза. — Нет. Я упала вчера, — я указала рукой на ковёр. Возле комода темнело засохшее коричневое пятно, которое «заботливая мать» проглядела, влетая в комнату без стука. Женщина ахнула и поднялась на ноги. Как узнать её имя, не вызывая подозрений? Я не была готова думать о ней, как о своей матери. Краешком сознания я ещё надеялась, что… что, очнусь в палате? Вспомню жизнь этой Беллы? Ни то ни другое не вдохновляло, но и заполнявшее сознание странное чувство — будто плыву в невесомости, без возможности опереться хоть на что-то — пугало и злило. Я не решилась пока рассказывать матери Беллы о случившемся. В моём прошлом это могло бы обеспечить неприятный опыт в психоневрологическом диспансере; что ждало меня здесь, и вовсе нельзя было предположить. — Мне нужно в больницу, — добавила я. Женщина отвела шокированный взгляд от пятна крови. — Конечно, дорогая, — она озабоченно поглядела на меня. — Я сейчас же скажу Филу! Проследив, как она скрылась за дверью, я ненадолго прикрыла глаза. Чёрт. Нужно сосредоточиться. Что если меня спросят имена родителей или адрес? Я даже не знала год рождения Беллы. Около две тысячи пятого, плюс-минус год, но вряд ли этот ответ удовлетворит врачей. Придерживаясь за стену, я спустилась вниз, где наткнулась на хозяев дома. Мужчина — Фил — обеспокоенно взглянул на меня. — Привет, Белла. Как ты себя чувствуешь? — Немного шумит в ушах, — скривилась я. — Я выгоню машину, — хмуро кивнул он и вышел на улицу. Я присела в ближайшее кресло и перевела взгляд на женщину. — Думаю, нам понадобятся документы, — осторожно протянула я, опасаясь вызвать подозрение нетипичным поведением. Она, впрочем, только взволнованно кивнула. — Конечно, ты права, — она полезла в ящик шкафчика, висящего в гостиной. Я чуть не застонала от собственной глупости. Ну что стоило проверить его вчера, пусть он и высоковато висел? Вытащив из него пару толстых папок, она растерянно пролистала первую. — Давай возьмём обе, мало ли, что им понадобится, — поспешно предложила я и поморщилась от того, как неестественно это прозвучало. К счастью, с улицы раздался гудок и женщина подскочила ко мне, приобняла за талию, помогая подняться. — Хорошо, — сказала она. — Сэкономим время, верно? Я кивнула, тут же пожалев об этом. Собственно, я успела пролистать документы до приезда в больницу, но на этом моё везение закончилось. Я запомнила основную информацию: моими родителями были Рене Сара Хиггинботам и Чарльз Джон Свон, а рабочий контракт Филиппа Райана Дуаера с бейсбольным клубом сообщил и полное имя парня Рене. Адрес дома в Финиксе, штат Аризона, тоже нашелся, но на датах мои брови ползли всё выше. Изабелла Мари Свон родилась тринадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят — чёрт бы побрал этот безумный мир — седьмого года! Остальные цифры были соответствующие. Мою заторможенность Рене и Фил списали на слабость и травму, я же с трудом переваривала прочитанное. Очнулась уже на кушетке в приёмном отделении. Мужчина в белом халате, представившийся доктором Клиффордом Палмером, посветил в глаза фонариком, постучал по суставам молоточком, уколол иглой руки и ноги, расспрашивая о том, что я чувствую, помню ли обстоятельства травмы. — В голове всё путается, — пробормотала я, отводя глаза. Доктор сочувственно кивнул. — Я отправлю вас на Ка-Тэ, чтобы мы могли оценить степень травмы, затем сделаем рентген и возьмём кровь на анализы. Не переживайте, мисс Свон, мы сделаем всё, чтобы поставить вас на ноги в кратчайшие сроки. Я невольно улыбнулась. Давно врачи не были по-настоящему уверены, что смогут хоть чем-то мне помочь. Доктор Палмер улыбнулся в ответ и отправился беседовать с Рене, которая уже беспокойно заглядывала в стеклянную дверь отделения. Подошедшая медсестра помогла переодеться, и меня повезли на томографию. К ужасу Рене меня оставили на ночь, до получения результатов анализов. Мало того, я ещё и «забыла» взять свой мобильный телефон, но Фил привёз его ещё до вечера. Я была слишком рассеяна, но надеялась, что это временно, и старалась держать под контролем истерические нотки в голосе, когда видела своё отражение или вспоминала о дате, — за окном июнь две тысячи третьего… Доктор Палмер сообщил, что томография не показала переломов или кровоизлияний, и у меня, по видимому, был легкий ушиб головного мозга. Потеря памяти, на которую я жаловалась, могла быть признаком более серьёзной травмы, но, так как анализы ничего не подтвердили, меня отпустили на следующий день, наказав соблюдать постельный режим и покой. Рене, которую Палмер предупредил, что разговоры и любые другие нагрузки усилят головную боль, молчала, только смотрела на меня с тревогой. Следующая неделя прошла в постели. Я потихоньку листала учебники Беллы и недоумевала, — в основном, от учебника истории, согласно которому Первая мировая война длилась с тысяча девятьсот четырнадцатого по восемнадцатый, а Великая депрессия началась в двадцать девятом… Что за бред? В моей памяти сохранились совсем другие даты… Тогда я всерьёз засомневалась в своих воспоминаний, и едва не захлебнулась паникой и совершенно иррациональным страхом, — казалось, что мне снова пять, я отстала от отца посреди городского рынка… Через несколько минут острый ужас схлынул, оставив одну-единственную мысль: если буду сомневаться в собственном существовании, я сойду с ума. Это становилось вопросом сохранения разума, и я выдохнула. Я была, есть и буду, что бы ни происходило вокруг. Я та, кто я есть, и ничто не отнимет у меня личность, пусть она каким-то чудом и переместилась в другое тело и время. Я продолжила читать учебники, теперь уже с целью запомнить правильные даты и факты, благо это не отнимало много сил. Принять действительность, какой бы она ни была, и взять всё, что она может дать, — этот урок я выучила давно. Через неделю мы снова отправились к врачу, который разрешил короткие прогулки. На вопрос о воспоминаниях, который я задала для проформы, он ободряюще уверил, что они могут постепенно вернуться сами. «Или нет» — читалось между строк. Я доверчиво покивала головой. Рене гуляла со мной первое время, и смотрела глазами побитого щенка, явно виня себя в произошедшем. Пару раз я разговаривала с Чарли Своном, отцом Беллы, по телефону. Он звонил Рене намного чаще, но, судя по всему, Белла не проявляла энтузиазма в общении, поэтому и меня беспокоили редко. Когда на очередном приеме Палмер мягко упомянул, что воспоминания могут и не вернуться, Рене внезапно разрыдалась. Тогда я и поняла, как глупо было рассчитывать, что она не замечает моих пробелов в памяти или различий в поведении. Слушая её сбивчивую речь, я чувствовала стыд и неловкость, — я не могла ничем ей помочь и не имела достаточно сил, чтобы попытаться всерьёз. Не знаю, помогли ли хоть немного неуклюжие объятия и поглаживания по спине, но постепенно она успокоилась и со слегка преувеличенным энтузиазмом принялась слушать рекомендации доктора. Лечение подходило к концу, и доктор посоветовал подумать о психотерапевте. Я стала чаще гулять одна, проводя на улице по несколько часов. Иногда я доходила до озера Плезант в одноимённом парке и подолгу сидела на берегу. Обычно там было довольно людно, но сегодня на входе меня застал летний дождь. Жила я в трёх кварталах отсюда, поэтому не могла рискнуть промокнуть насквозь, в надежде быстро добраться до дома, а ближайшее укрытие было намного дальше парка. Я рванула внутрь и, наблюдая, как разбегаются прохожие, тихонько выругалась. Ну надо же, такой ливень посреди Аризоны в июле! Основными растениями здесь были кактусы, под которыми не очень-то спрячешься от непогоды. Но немного глубже стояло несколько беседок, и я побежала туда, едва не угодив в одну из стремительно собирающихся на дорожках луж. Трудно сказать, было ли уже что терять, но и смысла брести сейчас домой я не видела. В беседке я оказалась одна, парк будто вымер; сквозь завесу воды я разглядела только девочку-подростка, быстро прошлёпавшую мимо меня по лужам. Она спешила убраться отсюда — жёлтый плащ с капюшоном, наверное, не спасал от воды, хлещущей во все стороны. Навес, если честно, тоже был плохой защитой, но я уже смирилась и, спрятав руки подмышками, бурчала под нос: — И разверзлись хляби небесные, и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей… До Всемирного потопа дело, к счастью, не дошло, — дождь кончился минут через двадцать, и я пошла обратно. Не сказать, что мокрая футболка меня сильно расстроила, — за неповторимый аромат свежести и прибитой дождём пыли я многое готова была простить. В парк я вернулась через пару дней, точнее, попыталась это сделать: берег озера был ограждён жёлтыми лентами и полицейскими, не пускающими никого дальше беседки. Я попыталась разглядеть, что происходит. — Что случилось, офицер? — поинтересовался невысокий лысеющий мужчина, придержав свою таксу. Я подошла поближе и прислушалась. — Выловили тело, — устало отозвался полицейский, явно заметивший мой манёвр. — Вы живёте рядом? — На Блэк-Хилл, — кивнул он. — Гуляю тут каждый вечер с Брауни. — Видели что-то подозрительное два дня назад? Мужчина почесал шею, припоминая. — Так ливень же был… Я побоялся, что пёс простудится, и мы остались дома. Я едва не фыркнула, — дождь прошёл за полчаса, а простудиться в Финиксе вряд ли вообще было возможно. Полицейский, судя по выражению лица, подумал о том же и распрощался с собачником. Я тоже пошла дальше, не желая мешаться под ногами. Я не придала этому случаю особого значения. Люди, случалось, тонули и в лягушатниках, а Плезант был довольно большим и наверняка глубоким озером. Но Рене была другого мнения — она просила не ходить туда больше одной. Вместо этого я стала всё чаще выбираться в городскую библиотеку. Учебники Беллы закончились, а то, что мне необходимо было знать о жизни в этой Америке, нет. Там я и встретила Мэри. ***