Четыре месяца двадцать шесть дней – столько времени Сергей уже провел в "Форте". Он точно знает цифру, так как календарь с лентой висит на стене в одной из "гостевых" корпуса: так здесь называют залы, где днем проводят время пациенты. Сейчас уже март. За переплетающимися разноцветными стеклами он каждый день видит тяжелое свинцовое небо и серое неспокойное море, которое в этом году опять не замерзло. Где-то вдали – размытые силуэты домов и портовых кранов. Мираж Кронштадта.
Когда каждый день похож на предыдущий, даже маленькие перемены в пейзаже за окном поневоле начинаешь воспринимать как телевизор. Или как обновление ленты.
— Это все, что Вы хотите сказать мне, Сергей Викторович? Что пейзаж за окном кажется Вам мрачным? Послушайте, я бьюсь над вашей проблемой уже несколько месяцев, а Вы упорно отказываетесь идти на контакт. Почему Вы не можете поверить, что я хочу помочь Вам?
Сеансы с Рубинштейном на протяжении двух последних месяцев становятся все более редкими, словно доктор начал терять интерес. В любом случае, он стал заметно более раздраженным. Сергей его за это не винит – у него самого тоже кончилось бы терпение, если бы он каждый день пытался достучаться до пациента, который в лучшем случае выдает односложные ответы.
— Мне очень жаль, Сергей Викторович. Но Вы вынуждаете меня применить к Вам более…ощутимые меры. Завтра Вас переведут из этого корпуса в соседний. Режим содержания там более строгий чем здесь, однако и квалифицированного персонала больше. Надеюсь, с кем-то из тамошних врачей Вы сможете добиться больших результатов, чем со мной.
Если бы Сергей находился в лучшем состоянии, он бы сказал, что это похоже на разрыв токсичных отношений, но сил на это нет. Вместо слов, он просто кивает.
В корпусе, куда его переводят, все совсем не так красиво и нарядно, как в том, где он провел предыдущие месяцы. Здесь нет старинных витражей, зато есть решетки – повсюду. Решетки на окнах, решетки при переходах из помещения в помещение и коридора в коридор. На фоне идеально выбеленных стен такие же белые фигуры пациентов и черные – охранников, которых в этом корпусе гораздо больше. Его сразу же оповещают о том, что им разрешено применять силу по отношению к "задержанным" по "личному усмотрению". Видимо, в переводе на человеческий язык это означает, что бить будут за все.
Его новая камера тоже не чета предыдущей – здесь нет ни теплого пола, ни света из окон, ни большого пространства. Новая камера напоминает вольер – три стены и четвертая: то ли из стекла, то ли из пластика, видимо для круглосуточного наблюдения. Свет в здешнем коридоре никогда не выключают, поэтому в камере темно не бывает даже после отбоя.
В первую ночь после перевода Сергей настолько измотан, что засыпает сразу же, стоит ему лечь на койку. Будят его короткие гудки сирены утром, вскоре после которых в камеру приходят санитар и охранники.
— Что происходит? — он едва лишь успевает задать вопрос, как его хватают за руки, поднимают и заставляют подставить шею – для инъекции.
— С добрым утром, — безразлично говорит санитар, после укола выбрасывая шприц в принесенный ящик для отходов. — Всё, этого выпускайте в общий зал.
Ему хочется упасть обратно на койку, но, по всей видимости, спать в этом корпусе можно только в строго отведенное время.
— Давай, шевелись, — гаркает кто-то охраны. — Вместе со всеми - прямо по коридору.
— Но…но я не хочу…я хочу остаться!
— Вот врач твой даст распоряжение "Сергею Батьковичу противопоказаны прогулки", тогда и будешь хоть с утра до ночи в камере сидеть.
Волной остальных пациентов его выносит в огромное помещение, похожее на спортзал, такое же белое как другие, с лавочками вдоль стен и рядами столов по центру. Охрана следует за ними, закрывая за собой решетку за решеткой.
В прошлом корпусе в общую "гостевую" его выпускали только под конвоем – никто из пациентов не имел возможности к нему подойти и заговорить. Глядя на людей, сбивающихся в группы вокруг, он подумал, что может быть конвой, охраняющий его от общения, был не так уж плох.
— Ого, ты посмотри какая цаца, — тянет кто-то сухим хриплым голосом. — Эй, солнышко! Тебя откуда такого привезли?
Он не отвечает, стараясь не поднимать глаз. Ни на кого не смотреть – привычка с детства. Если не смотришь, больше шансов, что не заметят.
— Слышь, я с тобой говорю. Или ты особенный какой, что на вопросы не отвечаешь?
— Отстаньте от меня, — отвечает он неуверенно, но кто-то сразу же преграждает ему путь. В нос ударяет едкий запах сигаретного дыма.
— Ну-ка, посмотрел на меня, живо. Жи-во. Или я тебе почки отобью.
Первое, что он видит, когда поднимает взгляд – черные глаза в обрамлении шрамов. Шрамы огромные, лучами расходящиеся от глаз по всему лицу, едва зажившие, будто раны нанесли совсем недавно.
— Тут народ не любит невежливых. А ты вот пришел, не поздоровался. И вообще не радостный какой-то, — говорит человек, выпуская изо рта сигарету и обнажая заточенные клыки. Весь изрезанный, мускулистый, но явно отощавший на местных пайках, он напоминает какое-то хищное животное. — Или тебя не учил никто, что быть невежливым плохо?
— Прошу прощения, — говорит Сергей, сам не понимая, за что извиняется. — Я не хотел никому грубить.
— Прощаю, солнышко, прощаю. Я Мотыль. Приятно познакомиться.
Запах никотина душит.
— Ну и чей ты?
Сергей снова беспомощно опускает глаза. Как будто кто-то решил воплотить худший сценарий из всех, что он представлял, попав в заключение.
— Я не понимаю о чем Вы.
— Значит ничей? Хочешь, будешь моим? Со мной знаешь как выгодно дружить. И кормить будут хорошо, и в душ пускать отдельно, и с большой земли ништяки возить. Вон, сигаретки те же. Хочешь?
Он смотрит на протянутую сигарету и делает шаг назад, но новый знакомый тут же хватает его рукой за шиворот.
— Да ты не боись, я кого люблю, тех никогда не обижаю.
— Не трогайте меня! — Сергей пытается его оттолкнуть, но это все равно что идти с голыми руками на стену. — Я буду кричать!
— Парень, я тут стою с сигаретой в зубах и всем пофигу. Ты реально думаешь, что если ты начнешь орать, все кинутся тебя спасать?
—
Отойди или я тебе кишки выпущу!
— Что? — слышится в толпе. — Что он сказал?
— Аха-ха, он сказал, что убьет! Кровь-кровь-кровь! — смеется еще кто-то.
Сергей удивленно моргает и смотрит на собственные сжатые кулаки - сам не заметил как встал в боевую стойку.
— Вот значит как, — Мотыль улыбается как-то странно, но, наконец, отходит, бросая окурок ему под ноги. — Ты, оказывается, с сюрпризом. Тем интереснее.
Вениамина Самуиловича он больше не видит. Первый осмотр проводит какой-то другой врач, ни лица ни имени которого он не запоминает. Этого врача через пару приемов сменяет еще один, такой же незнакомый и безликий, и так продолжают тянуться часы бесполезных сеансов - руководство больницы не оставляет попыток разговорить своего самого знаменитого пациента. Все хотят воочию увидеть того,
другого, настоящего Чумного Доктора.
"Расскажите, что Вы чувствовали", "Зачем Вы это сделали?", "Ощущали ли Вы подавленность или злобу?" - одни и те же вопросы повторяются по кругу.
Затем снова общий зал, камера, отбой.
Подъем, препараты, общий зал, сеанс.
Дни и ночи сливаются для Сергея воедино.
Добиться того, чтобы ему позволили не покидать камеру днем, он так и не может и в результате вынужден продолжать свою "социализацию", как называют это охранники, среди пациентов больницы.
Человек, назвавшейся Мотылем, в покое его так и не оставляет, хотя и близко пока не подходит, только кружит рядом, глядя издалека, да присылает иногда небольшие подарки – однажды даже откуда-то альбом для рисования и мелки достает. От всего этого Сергей чувствует себя омерзительно, но странные подачки послушно принимает – что угодно, лишь бы его не трогали.
— Эй, Разумовский. Башку от подушки оторвал и на прием. Теперь в новом месте будешь мозги себе править.
Охрана поднимает его утром, но в этот раз в большой зал его не отправляют – ведут в противоположную сторону, туда, где стыкуются больничные корпуса. Сергея тащат под руки по каменному полукруглому коридору вдоль длинного ряда окон – в этой части больницы он еще ни разу не был и теперь зачем-то озирается, пытаясь все запомнить.
Его вталкивают в приемную и сразу закрывают дверь. Здесь нет тяжелого стола, отделяющего врача от пациента, зато есть большие кресла – одно, видимо, для него самого, другое для доктора. Здесь разноцветные витражи в окнах – такие же, как в старом корпусе, большой мягкий ковер на полу, книги на полках шкафов, под потолком – винтажная люстра. Это место скорее напоминает какой-то профессорский кабинет, нежели больничное помещение.
Книги, надо же. Настоящие книги, как давно он не видел их.
Пальцы сами ложатся на теплые корешки – когда он был ребенком, часто сидел в библиотеке приюта, куда больше никто из его однокашников не приходил. То было место спасения, единственное безопасное место.
— Это Вы Сергей?
От неожиданности он испуганно отшатывается от шкафа. Из соседней комнаты в кабинет входит человек – и вовсе не тот безликий доктор, к которому Сергей уже начал привыкать за прошедший месяц и чье имя, тем не менее, так и не запомнил.
— Доброе утро. Простите, что сегодня пришлось нарушить Ваше привычное расписание, для меня, признаться, тоже стало неожиданностью, что Вас перенаправили ко мне от Александра Дмитриевича. Я узнал об этом только вчера вечером.
От его слов Сергей теряется. За месяцы, проведенные в больнице, он уже успел привыкнуть к тому, что с ним обращаются как с вещью. Никто не заботился о его удобстве здесь, кроме разве что Вениамина Самуиловича, которого теперь днем с огнем не сыскать.
— Я Евгений Павлович, — он протягивает руку, Сергей даже не сразу понимает зачем. — Очень приятно.
— Вы хотите, чтобы я представился? — удивленно спрашивает он.
— А разве люди не делают так, когда знакомятся?
— Сергей Викторович, — произносит Сергей, с опаской подавая руку для рукопожатия. Новый врач ободряюще улыбается ему.
— Вот видите. Ничего сложного.
Сергей сразу обращает внимание на небольшие морщинки у него на лице – на лбу, в уголках губ, в уголках глаз; он никогда не думал, что это может не старить, а выглядеть красиво.
— И не бойтесь меня. Пожалуйста.
— Почему Вы решили, что я Вас боюсь?
— Потому что Вы постоянно отводите от меня глаза и смотрите в пол.
Сергей виновато поднимает взгляд.
— Я прочел в Вашем деле, что Вы провели детство в приюте, — произнес Евгений Павлович, жестом призывая его присесть.
— Да, именно так, — отвечает Сергей, послушно садясь в кресло. Доктор садится напротив, закидывая ногу на ногу. Выглядит он раскованно и спокойно, словно перед ним не массовый убийца, а офисный клерк, у которого проблемы на работе.
— Что ж, это не лучший в мире опыт. Знаю по себе.
— …Вы тоже?
— Только я провел детство в интернате, но в целом суть та же. Особенно для детей с творческим типом мышления. А Вы, похоже, были очень талантливы.
Сергей чуть не закатывает глаза, уже понимая, что сейчас пойдет речь о его рисунках в тетрадях.
— Слушайте, с другими врачами я уже…
— Конкурс в две тысячи седьмом. Вы рисовали иллюстрации к Евгению Онегину, — он показывает телефон со скрином. — Я вот не поленился, нашел. Сколько лет Вам тогда было?
Опешивший Сергей выдерживает паузу.
— Тринадцать. Мне было тринадцать.
— И это акварель?
— Нет, это тушь. Цветная и черная. И перья… Я пытался стилизовать картинки под девятнадцатый век, чтобы было похоже на то, как тогда рисовали. Ну, и зря я это начал, знаете, перо инструмент сложный, а тушь густая, растекается, надо было брать акварель, а я в результате наставил пятен, столько бумаги попортил, прежде чем что-то толковое начало выходить...
Он ловит себя на том, что улыбается, осекается и замолкает. И с чего вдруг его так прорвало перед незнакомым человеком?
— Простите.
— За что? Это прекрасно, когда у нас есть счастливые воспоминания о детстве, особенно когда оно в целом не было хорошим.
Что-то есть в этом новом враче безусловно располагающее. Или Сергею так кажется от того, что до сих пор никто здесь не относился к нему по-человечески. А еще он красивый. Очень.
— "Мне нравились его черты, мечтам невольная преданность, неподражательная странность и резкий, охлажденный ум"... Прекрасная вещь, Евгений Онегин.
— Наша надсмотрщица в приюте с вами бы не согласилась. Ее вообще раздражало когда дети делали что бы то ни было. Читали, пели, рисовали…прямо плохо ей от этого становилось.
Они говорят о детстве. Именно говорят. Это не монолог, не допрос, просто разговор и Сергей чувствует себя…в безопасности? Врач ни разу не говорит об убийствах, мотивах, "воображаемом друге", даже об Олеге не вспоминает – позволяет Сергею самому рассказывать, если он хочет, и словно чувствует, какие вопросы задавать стоит, а какие нет.
Стрелки настенных часов тем временем незаметно отмеряют час.
— Что ж, я думаю нам пора закругляться на сегодня, — Евгений Павлович хочет уже встать с кресла, как вдруг будто что-то вспоминает. — Вот еще что. Я знаю, что у вас есть проблемы после перевода в этот корпус. Конфликтные ситуации с пациентами, верно?
Сергей неловко мнется.
— Здесь есть один…он…
— Он? — вопросительно поднимает брови врач.
— У него шрамы на лице, на глазах. Он до меня домогается, простите за такие подробности. Я говорил об этом охране, санитарам и врачам, но никто не слушает.
Евгений Павлович недовольно хмурится.
— Я понимаю о ком вы. Я не могу ограничить этому пациенту доступ в большой зал, у меня нет на это полномочий. К тому же он у нас, скажем так, на особом счету. К сожалению. Но я могу отправить его в изолятор за несоблюдение порядка, возможно это на него немного повлияет.
— Но если он узнает, что это из-за меня…
— Не узнает. Он проблемный пациент, за ним всегда хватает нарушений.
Сергей облегченно вздыхает.
— Спасибо Вам. Спасибо огромное.
— Пока не за что. Я не гарантирую, что у меня получится, тяжело бороться с теми, кто находится под протекцией. Но я постараюсь. Позвольте… — он встает с кресла и открывает дверь.
— До следующего раза, — улыбается он уходящему Сергею.
— До свидания.
* * *
Стоит Сергею покинуть кабинет, из соседней комнаты доносится голос:
— Блестяще. Просто блестяще.
Рубинштейн выходит из своего убежища, одобрительно хлопая.
— Браво. Целый консилиум врачей не добился от этого юноши абсолютно ничего, а вы просто с ним поговорили и случилось чудо. Он рассказал вам больше, чем всем здешним сотрудникам за полгода.
Евгений Павлович проводит руками по волосам, убирая назад темные прядки – его улыбка из мягкой становится циничной.
— Я свое дело знаю.
— И как вам Сергей?
— Очаровательный молодой человек. Нужно будет немного больше времени, чем обычно, чтобы его расколоть, он слишком привык жить в своей раковине. Но я смогу.
— Не сомневаюсь. Кстати, вам невероятно идет наша униформа. Если бы я не знал, что вы пациент, поверил бы, что вы настоящий врач.
* * *
В восемь вечера Софочка как обычно подает чай в кабинет – молча кивает Рубинштейну, читающему отчеты за день, ставит на стол поднос с фарфоровой чашкой, чайником и сахарницей и уходит. Дождь идет уже полчаса, издали доносятся громовые раскаты – за окном непроглядная чернота, но доктор и так знает, что вскоре начнет бушевать море.
За дверью слышатся возмущенные голоса - охранника и внезапно нагрянувшего посетителя.
— Тебя кто вообще в этот коридор пустил? Скоро отбой, ты в камере должен быть!
— Съеби с дороги, я тебя прошу, мне надо поболтать с нашим доктором!
— Вениамин Самуилович!
— Все в порядке, пустите его, — говорит Рубинштейн, спокойно наливая чай в чашку.
Мотыль входит в кабинет, напоследок показывая средний палец охраннику и захлопывая за собой дверь.
— Доброго вечера, док. Мне тут птичка на хвосте принесла, что сегодня этого вашего рыжего таскали к
нему. Это что еще за дела, а? Почему я тут выебываюсь, играю концерт одного актера, а потом до меня доходят такие вот новости?
— Вы не хотите чаю, мятный с имбирем? — невозмутимо предлагает Рубинштейн. Мотыль в ответ только мотает головой.
— Сердце Сергея Разумовского заперто на сотню замков, — произносит доктор. — И стандартные методы воздействия, которые мы обычно применяем в больнице, слишком грубы для него - от них он лишь еще больше замыкается в себе. Поэтому нужно использовать фантазию.
В чашку отправляется кубик колотого сахара.
— Евгений Павлович пряник, а Вы – кнут. Я уверен, общими усилиями вы сумеете вытащить из Сергея его вторую натуру, то чудовище, что заставило его совершить столько преступлений. Ваша задача состоит в том, чтобы использовать для этого стресс, это я вам уже объяснял. Сергей человек глубоко ранимый и на самом деле испытывает страх перед насилием, в частности сексуальным. Это хороший рычаг давления. Но на одном стрессе далеко не уедешь, в противовес ему нужен…положительный момент. Кто-то, вызывающий стопроцентное доверие. Кому можно поплакаться, если хотите. А вы по себе знаете, каким мастером в подобных манипуляциях может быть наш Евгений Павлович, если захочет.
— Я буду делать, что скажете, док. Надо дальше пугать этого рыжего – припугну. Надо трахнуть – трахну. Но учтите – если он на этих ваших новых "психосеансах" рыпнется на Евгения Палыча…
— Вы сильно недооцениваете его, если считаете, что ему нужна защита от Сергея или его... внутреннего постояльца, которого он так тщательно скрывает.
— И тем не менее. Если что-то с ним случится – я кишки этого рыжего красавца повешу вам на дверь. Как гирлянды.
— Все ясно. Проводите пациента, мы закончили! — громко произносит Рубинштейн, чтобы было слышно за дверью. Мотыль бросает на него еще один говорящий взгляд и выходит, оттолкнув вошедшего в кабинет охранника.
Вечер после отбоя выдается тревожным - погода на море окончательно портится. К приглушенному реву ветра и шуму волн с улицы добавляется бой старых кабинетных часов – десять.
Рубинштейн складывает папки с документами на край стола и устало снимает очки – рабочий день окончен. Тяжелый, но в целом продуктивный.
В приемной за дверью звонит телефон. Видимо, Софочка забыла отключить его на ночь.
— Вениамин Самуилович, здравствуйте. Простите, ради бога, что беспокою в такое позднее время…
— Ничего страшного, Тамара Федоровна, что у Вас?
— К нам поступил пациент, состояние острого психоза. Сверху спустили приказ перенаправить его в "Форт", под Ваш надзор.
— Понятно, — Рубинштейн достает из стола приемной журнал. — Сегодня мы уже никого принять не сможем, на море такой шторм, что никакой транспорт не пройдет. Но завтра утром, если погода уляжется – да.
— Прекрасно, спасибо большое, Вениамин Самуилович.
— Как зовут Вашего пациента?
— Гром, Игорь Константинович.
