Дух зверя, дух безумия

Все вокруг полыхает дьявольским огнем. Он сам его развел, вспоминая пламя в голубом небе глаз и их же растопленном золоте. Воздух не становится приятнее, душный помоечный запах становится только гуще, заворачиваясь в плотные спирали над землей. Легкие забивались этой зловонной смесью копоти, гари и гнили. Он вспоминал. Вспоминал, как взрывались дома, и люди с криками выбегали на собственный расстрел. Вспоминал, как загорались города за их спинами, стирая их следы и их деяния. Вспомнил, как вместо братской могилы был братский костер — чтобы нельзя было трупы распознать. Вспоминал, как горел лес, из которого его выкуривали, стараясь изничтожить зверя. Как часто его преследовал огонь, а теперь он сам его разводит, уничтожая по приказу Зильченко и его творение. Крики жены и сына звучали отголоском над пожарищем. Наверняка уже выехали пожарные, пламя уже окрасило горизонт в пленительный пурпур, смешивая алый и чернильно-синий. Вся свалка постепенно сжиралась все поглощающим огнем, который подпитывался расползавшимся хламом, как падальщик остатками чужой пищи, превратившейся в гниль. А Олег просто смотрел. На черном плаще снегом на плечах и груди лежал темно-серый пепел, в цвет его волчьей шерсти. На таких же угольных перчатках из кожи виднелись мелкие пятна крови и пороха, как и на рукавах. Как равнодушно-плевать на внешний вид, когда перед глазами смешивается поток прошлого с волной настоящего, топя его под своей общей лавиной. Странное состояние, которое он вряд ли сможет объяснить, даже самому себе. Страх? Неуверенность? Боль? Сомнения? Безумие? Он не знает, что с ним происходит, и чего сейчас больше в сознании. Но Олег не психолог и не стремился. Солдаты — люди, поломанные настолько, что собирать некоторых обратно бессмысленно, как и пытаться их анализировать. Травмы души военных не зарастают и не излечиваются, в отличии от повреждений тела. Зачем копаться в груде обломков? Олег и не копается, принимая себя, как эмоционального инвалида. Он проверяет телефон. Не свой и даже не Сережин, но с активным аккаунтом «Vmeste», на котором уже висит видео со сегодняшней расправой. Олег рассеянно смотрит на растущее количество комментариев и лайков, невдумчиво следя за буквами, не стремясь их сложить в слова. Это все не имеет смысла. — Волк, пора уходить, — звучит спокойный глухой голос в динамике. Еще один такой же эмоциональный урод, похоронивший себя и свое ментальное здоровье после первой же перестрелки в зоне военных действий. А может и раньше. Олег подозревает, что себя он зарывал после первого превращения, когда на клыках и шершавом языке ощущалась горячая вязкая кровь. Забавно, что он даже не помнит, чья она была, но помнит вкус и ощущение в пасти. Глупо было бы все сваливать на пробудившийся Дух и их достаточно безболезненное слияние. С возрастом Олег только убеждался сильнее, что Дух воплощает его собственные скрытые желания и пороки. Наверно, от такого смирения с Волком они слились и разумом, и сутью — просто Волков зверь, и не старается себя переубедить в обратном. Но все равно. Видимо, сегодня ночь такая, что его буря из-под обломков поднялась, разрезая его изнутри. Все-таки что-то внутри еще осталось целым и сейчас болит, истекая кровью, сгорая разведенном им же огне, повреждая старые ожоги, которые не успели зажить. Олег уходит с этого места. Пора уходить, пора возвращаться. Надо доложить о удачной миссии, хотя это уже известно — видео уже успело залететь в популярное, не спеша удаляться. Надо было вернуться. Вопрос "Зачем?" чесался зудом на подкорке. Наверно, просто он сейчас не мог быть один, ведь даже за пределами пожарища он чувствует тяжелый запах утраты, смерти и пепла, а перед глазами разными танцами заходится пламя. Они уходят темными улицами, вонючими проулками, скрываясь от людей и камер, сбегая от своих ненужных мыслей, которые надоедливыми мухами слетались на их открывшиеся раны и стекающуюся по душе кровь. Что он, что его стая — все такие, избитые жизнью, но продолжающие упорно вгрызаться в нее, просто чтобы что-то делать. А что еще они могут? Он идет к ним. Вопрос зачем еще не унимается, но Олег предпочитал не спрашивать, а просто делать, особенно, когда дело касается их — бессмысленно что-то пытаться понять. Да и действиям Олег привык верить больше, чем словам, и сам не говорил, а делал. И сейчас просто молча зашел в их офис, поднимаясь на нужный этаж. Они наверняка уже получили уведомление от системы безопасности о его прибытии. Глупо, но где-то в сгорающем сознании была надежда, что его ждут. Сережа или Птица, не важно. Хотелось по-детски верить, что он, калека, хоть кому-то нужен в этом мире, а не просто бессмысленно кусает сам себя. Звонок лифта кажется страшнее взрыва гранаты. Олег вздрагивает, бессмысленно промаргиваясь. И ждет полминуты, прежде чем все-таки выйти из него и направиться к ним. — Волче! — радостно-гордо приветствует Птица, сияя золотым взглядом. — Припозднился, но не важно. Неплохо поработал, хотя можно было и почище. Олег молчит, стоя на пороге, не решаясь пройти дальше, ближе к ним, ближе к безопасности и покою. Разумовский осекся, внимательнее взглянув на наемника, сутулившего напряженные плечи. Золото слетело песком, очищая небесную синь. Сережа подошел к Олегу почти вплотную, вглядываясь в напряженное лицо, застывшие темные глаза, плотно сжатые губы и вечные морщины на лбу и у глаз. Он положил ладони на плечи, заставляя Волкова отмереть. — Испачкаешься, — хрипло и сухо сказал он. Этот голос из прошлого, из пустынной Сирии, из первых вылазок, где глупый мальчишка кричал после каждого удара и после каждой смерти. Это голос человека привыкшего молчать, исцарапавшего глотку изнутри ненужными словами и бесполезными криками, проглотившего море песка и свинцовой пыли. Сережа вздрагивает, сильнее сжав пальцы на чужих плечах. На бледной коже оседает пепел с пожарища — и сегодняшнего, и внутреннего. Разумовский скользит руками по груди к пуговицам, тонкими пальцами начиная их выпутывать из петель. Полы плаща разошлись в стороны, Сережа сжал аккуратно плечи Олега, опускаясь по ним к предплечью, а затем к ладоням, спрятанными за испачканными перчатками. Разумовский медитативно стаскивал их по очереди, скидывая их куда-то за спину, целуя руки Волкова. Затем на пол полетел и плащ. Они молчали. Сережа медленно и размеренно дышал, а Олег кажется не мог никак вздохнуть или выдохнуть. Легкие не прочистились от вдыхаемой грязи и сейчас настолько забились, что воздух не мог покинуть его тело. И паника сильнее стала сдавливать его внутренности, когда Разумовский стал расстегивать его ошейник. Он не знал, что чувствовать. Вполне обычное действие — снимать аксессуары после работы, но ошейник был нечто большим, не просто украшение. — Все хорошо, Олежа, — прошептал в самые губы Сережа, торопливо расстегивая застежку, стараясь избегать чужой паники в глазах. Он сжал ошейник, аккуратно убирая в карман халата, а затем его руки вновь вернулись к шее. На светлой коже остались две борозды местами прерываемые ссадинами и кровоподтеками. Сережа аккуратно прочертил эти линии пальцами, сцепляя руки на задней стороне шеи, притягивая к себе ближе. Целовал он неожиданно нежно, стараясь пробудить погруженного в костры своих воспоминаний мужчину, ласкал его губы, массировал шею и голову. — Олежа, я здесь, — прошептал Сережа, внимательно глядя в потерянные глаза Олега, стараясь найти в нем понимание и осознанность. Пока там было только странное отчаяние, как у щенка, которого хозяин оставляет на пороге перед уходом. Сережа продолжил поглаживать и целовать его, медленно без напора и давления, просто показывая свое нахождение рядом. Что там, за пожаром, все-таки есть люди, которые готовы его принять с пепелища. Разумовский сморгнул пелену голубого цвета, возвращая жидкое золото во взгляд. Руки стали жестче, а движения немного грубее. Пальцы уверенно сжали горло, перекрывая дыхание, а губы накрыли рот, чтобы лишить минимальной возможности вздохнуть, воруя сухой воздух пустыни, задержавшийся слишком надолго внутри. Теперь в легких полыхал не фантомный пожар. От нехватки кислорода их сдавило, и боль постепенно кипятком расползалась по грудине, поднималась вверх по трахее, взрываясь в голове. Олег не пытался защититься, не пытался оттолкнуть Разумовского или сбросить его руки. Он принимал свою возможную смерть, которая стирала из памяти и Сирию, и Охоту, и другие пожарища, которые его преследовали и уничтожали. Сейчас его вниманием завладел один человек, его руки вели к гибели, его огонь выжигал все остальное, что было в памяти, оставляя пустоту. — А теперь дыши, Олег, — шепнул Птица, отрываясь от чужих губ и медленно разжимая руки. Волков впервые за вечер смог глубоко и судорожно вздохнуть. Голова закружилась, в глазах было мутно, но зато огонь перестал плясать перед глазами, оставляя серое спокойствие. Держать голову прямо стало тяжело, и Разумовский почувствовал это, направляя руками Олега, заставляя положить голову себе на плечо. Пальцы нежно зарылись в черные волосы, окончательно пачкая руки в пепле. Волков судорожно хрипло задышал, периодически закашливаясь воздухом. Они спокойно продолжали его гладить по голове, помогая вернуться Олегу в реальность. Он краем сознания осознал, что Птица впервые назвал его по имени. Но сейчас, утыкаясь в плечо, ему было плевать, кто его удерживает — Сережа или Птица. Он упивался возможной близостью, которую ему позволили получать. Самому ему было страшно касаться Разумовского, будто это будет очередной мираж, как вспышка прошлого, которая рассеется, от одного прикосновения. — Дыши, Олег, все хорошо, — продолжал шептать Разумовский, опуская руки на спину Волкова, сжимая его в крепких объятьях, которые казались даже болезненными. Пускай так, сейчас это было нужно. Нужно было вернуться через крепкие, резкие прикосновения и слова из дыма былых кострищ, в реальность, где избитый и израненный калека вроде Олега кому-то нужен в счастливой светлой жизни, которой у него не могло быть. Но его держали. Крепко уверенно держали, и сейчас в последний раз резко вздохнув, Олег действительно чувствовал себя вернувшимся, хоть и изувеченным, но нужным. — Я справился, — хрипло произнес Волков. Они поцеловали его в висок, благодаря за работу. Им он был нужен любым. Они всегда будут его ждать и помогать вернуться в себя.