Дух зверя, дух безумия

Глубокая ночь еще властвовала над их городом, осенней темнотой сковывая небо. Над Питером практически не видно звёзд, а если они и есть, то это очень редкое оборванное полотно с тусклым сиянием, что созвездия можно собрать разве что по памяти. Серёжа по памяти обводит царапины на спине спящего Олега. Бледный росчерк у шеи они оставили почти неделю назад, случайно задев ногтем, когда вжимали лицо Волка в постель. Покрытую тонкой корочкой широкую борозду от шеи к подмышке они оставили пару дней назад, удерживая гнущегося у них на коленях Олежу. Сегодня Разумовский подарил ему свежие ещё кровоточащие следы на пояснице. Серёжа провел повторно по этим следам, но уже не ногтями, а кончиками пальцев, размазывая в некоторых местах еще не подсохшую кровь. Олег даже не дёрнулся. Он был итак изломан обращением, которое всегда выкручивало, разбивало на части, чтобы заново собрать. Процедура не из приятных, но неминуемая. А Птице с Сережей иррационально зло было от того, что есть ещё что-то, причиняющее их Волку боль. Все сильные эмоции и ощущения, даже отрицательные, должны быть от них, от их маниакального желания обладать человеком и его судьбой. В такие моменты они срывались. Олег правильно считал, что для него и его здоровья самой большой проблемой и испытанием будет удовлетворение этих двух эгоистов. Их желания были непредсказуемы, как и исполнение, хотя и были свои закономерности. Всегда после обращений у них срывало крышу, и они становились искусными садистами, изощренно мучавшими уставшего и истерзанного мужчину. Затягивающиеся раны Птица терзал зубами, вновь пуская кровь по груди и плечам, сжимал ослабленное тело так, что только сросшиеся кости вновь опасно трещали, грозясь снова сломаться. Сережа щебетал на ухо, кусая его, насколько Олежа слабый и податливый, как его можно легко сломить и использовать, изматывая самомнение и гордость, разрушая его, как сильную личность. Они истязали его, как могли, переходя все возможные грани. Серёжа гладит мощную спину, покрытую плёнкой пота и следами извращенной любви. После обращения и такой пытки Олега подкашивало, как убитого. По его собственным словам, после погружения в тьму забытья, он ничего не слышит, не видит и не чувствует, будто оказываясь в коме. Серёже иногда казалось, что Олег даже не дышит, потому сам не спит, нервно вслушиваясь в тишину, в которой еле шелестит чужое дыхание. Каждый раз они тревожатся, что переборщили. Что доломали его, что сделали слишком много и больно. В Сереже просыпалась невероятная нежность и вина, которую он изливал на бессознательного Волкова, боясь не дождаться утра. Он выводит пальцами контур татуировки на спине Олега — знает ее наизусть, сам эскиз рисовал, но все равно каждый раз был как первый. Сережа повторил этот рисунок своими губами, едва-едва касаясь чуть липкой солоноватой кожи. Они следили за собой, старались делать так, чтобы ни одна царапина, ни один шрам от их рук не оказался на прекрасном волке, поэтому все ранения сексуального характера были вокруг. Если бы они не знали, то действительно могли решить, что это остатки от пыток или следы БДСМ вечеринки, хотя последнее было не далеко от истины. На самом деле Сережа готов был поклясться, что из Олега вышел бы прекрасный саб для него, но он не готов был перейти эту черту. Контролировать он себя не мог в полной мере, чтобы взять полностью жизнь и здоровье партнера на себя — сейчас же, хоть Волков и слаб, но может дать отпор и все прекратить. Сережа зализывает чужие раны. Мягкими медленными движениями языка он скользил по старым и новым царапинам, как кот, надеясь, что это поможет им быстрее зажить. Олег даже не вздрогнул, сильно погрузившись в состояние спокойствия, лишь дыхание стало более слышным. Они и не хотели его будить. Их Волчик слишком устал и ему необходим был отдых. — Именно поэтому мы с ним так и поступаем, — шепчет Птица, успокаивая Сережу и его взволнованный разум, в котором плескалась вина. — Мы делаем больно, потому что боль истощает, забирает все силы. А без силы он сможет спокойно спать. — Мы делаем ему больно ради него самого, — повторяет заговорено Сережа, оглаживая исцарапанную поясницу, слегка ее массируя, хотя мышцы под руками были мягкими и расслабленными. Вечно напряженное тело сейчас было как воск, лишь иногда короткие импульсы пронзали мышцы, из-за чего оно вздрагивало. Но в целом Олег не двигался. Такой беззащитный и трогательно хрупкий. — Милый Волче, — прошептал с улыбкой Сережа, целуя черный затылок. — Прости меня, что причиняю боль. Он продолжал мять безвольное тело в своих руках. Сжимал плечи, поглаживал освобожденную от ошейника шею, продолжал кружить пальцами по рисунку татуировки, мягко сминал ягодицы и бедра. Дыхание Олега стало чуть глубже, изредка прерываемое на вздохи. Удовлетворенный Птица только тихо урчал, никак не реагируя на желанное горячее тело, даже несмотря на его доступность. Сережа же в этой слабости и открытости чувствовал особую преданность и доверие, которые боялся подвести. — Ты такой глупый, Олежа, — шептал Разумовский, возвращая руки к черным волосам, зарываясь в них пальцами, ероша их, как шерсть зверя. — Вот так легко открываешься мне, хотя я могу тебя убить. Олег вздрогнул, но это было от холода ночи, что все же прорвался к ним в комнату. На его лице вновь появились раздражение и волнение. Это недопустимо. Сережа суетливо повозился, доставая с пола скинутое ими в ходе их вакханалии одеяло. Он заботливо укрыл им спящего, пряча облюбованное тело — насладиться им Разумовский сможет, когда угодно, а вот заболеть Олегу нельзя. Они не умеют заботиться. Не умеют проявлять чувства, как обычные люди. Они жестоки, думают прежде всего о себе, но все же… для Олега бывает исключение. Как бы это странно не было, но такие сеансы проводились прежде всего для Волкова, как знак признательности и заботы о нем. Странный жест, но по-другому они не умеют. — Я люблю тебя, — произнес трепетно Сережа, обнимая завернутого в одеяло Олежу. И только сейчас, когда его не слышат, он может в этом признаться. Птица лишь удовлетворенно молчит, прижимаясь к теплому телу.