One step apart

      От сопровождения он все-таки отказался, хотя Детлафф на этом настаивал. Досадное недоразумение, едва не кончившееся для Региса смертью, будто бы перевернуло мировоззрение его сводного брата с ног на голову, отчего тот внезапно ощутил резкое желание вернуть долг за заботу и внимание. Нельзя исключать, что виной тому было внушение, сделанное Йеннифэр и Геральтом, но Регис не желал эту мысль рассматривать. Как бы там ни было на самом деле, ему было просто отрадно ощущать духовную близость с Детлаффом, даже временную.       Брат сильно настаивал на своем присутствии, даже предлагал просто посидеть где-нибудь поодаль и никак не участвовать в разговоре, но Регис отказал ему и в этом. Он не желал лишних ушей, кроме того, предстоящий разговор виделся ему делом не менее интимным, чем свидание. И поэтому он сидел в баре «Хамелеон», практически пустом в пять часов вечера, в относительном одиночестве, с двумя чашками кофе на столе. Даже Лютик, обычно приходивший в это время в свое заведение, не нарушал его покоя и занимался своими делами за барной стойкой. Юлиан умел слушать и вести себя по-взрослому, когда хотел.       Регис взглянул на часы. Стрелка подкатывалась к десятке. Ничего, это в порядке вещей. Женщинам свойственно опаздывать.       На большом экране рядом с барной стойкой шел неизвестный Регису фильм явно японского производства. Начало хирург не застал, а потому не понимал сюжета, слишком замудреного и нагруженного деталями, и просто смотрел на происходящее, как и Лютик.       Волнения он не ощущал. Прошли те времена, когда судьбоносные встречи вызывали в нем такое же волнение, как сдача экзамена. В конце концов, это просто беседа, а не драка «стенка на стенку», которая может кончиться переломом черепа. Это всего лишь слова. Тем более, сомнительно, что он услышит что-то новое. Впрочем, Регис планировал и быть услышанным тоже, ради чего, собственно, и была назначена эта встреча.       Лютик, как добрый товарищ, уступил ему свой вип-стол, подальше от входа и любопытных глаз. Встречу можно было бы назначить и в более нейтральном месте, но никто не мог дать гарантию, что хозяин другого заведения не читает новостей и не узнает в неприметном посетителе маньяка-хирурга.       Звякнул колокольчик. Регис видел, как Лютик поднял голову со стойки, на которой почти дремал последние двадцать минут, и обменялся парой фраз с вошедшей женщиной. Затем Юлиан указал ей в сторону того самого вип-стола.       Вот и оно. Началось.       Женщина подошла без слов, принялась снимать верхнюю одежду. Все это выглядело какой-то четко отработанной церемонией, где каждое действие идет друг за другом и никогда не перебивает другого.       И когда она села напротив него, мягкий свет настенного светильника выхватил из полумрака детали, которые в памяти Региса преобразились в нечто очень далекое от действительности.       Она была совсем обычной. Вместо длинных ногтей, покрытых красным лаком и напоминавших когти гарпии, его взору предстали аккуратные наманикюренные ногти телесного цвета на ухоженных руках. Вызывающей одежду женщины тоже нельзя было назвать. Простой черный джемпер под самое горло и темно-синие джинсы не были похожи на типичное одеяние заядлой стервы. Макияж, некогда яркий и вызывающий, с непременно сильно подведенными глазами, отчего взгляд становился пронзительным и хищным, теперь лишь маскировал морщинки и другие признаки стареющей кожи. Горящая медь волос, разметавшихся по плечам, оказалась спокойным цветом скорлупы макадамии.       Глядя на нее, Регис даже ощутил легкий налет разочарования.       Она была совсем обычной.  — Здравствуй, Эмиель, — звучный, отдающий эротической хрипотцой голос вовсе не напоминал звучание алмазного диска по металлу.  — Рад тебя видеть, Лиллибет. Спасибо, что пришла.       Лилли взяла в руки чашку кофе и поднесла к лицу.  — Лесной орех. Две десертные ложки сахара. И никакого молока. Ты все еще помнишь, надо же.  — Некоторые вещи не забываются.       Она взяла ложечку, дожидавшуюся своего часа на краешке блюдца, и принялась помешивать напиток.  — Что-то мне подсказывает, ты меня не ради ностальгии по былому позвал. Шли слухи, ты меня как чумы чураешься. В чем дело?       Наверное, так себя ощущают люди с нарывающим больным зубом. Сначала тянешь до последнего, потом ноги сами несут тебя в кресло дантиста. Там ты смиренно ожидаешь боли, при этом осознавая, что потом станет хорошо, и как будто жаждешь того момента, когда инструмент вторгнется в десну.  — Предчувствие тебя не обманывает. Я бы не стал беспокоить тебя без веской причины.  — Эмиель, — покачала головой Лилли. — Я помню твою любовь к болтовне. Прошу, давай к делу.       «Она никогда не любила долгих прелюдий, — подумал он, глядя в темные глаза бывшей супруги. — Никогда и ни в чем. И не привыкла звать меня вторым именем»  — Ничего не могу обещать, — ответил Регис. — Это не то дело, в котором можно обойтись без вступлений. Мы разошлись довольно плохо, чего греха таить. Но обмолвлюсь сразу, что я позвал тебя не за тем, чтобы заново упрекать или предъявлять претензии. Четыре года назад мы не сделали одной простой и важной вещи, что в дальнейшем сильно по мне ударило. И сейчас предлагаю это сделать.       Вместо вопроса Лилли только выразительно повела бровями.  — Я хочу поговорить. Хочу, чтобы ты ответила на вопросы, которые сидят во мне, будто заноза. Никаких претензий и упреков, повторюсь, просто расставить все по местам. И хочу, чтобы ты услышала то, что я должен был сказать. Ты согласна, Лилли?       Лютик, явно один ухом улавливавший обрывки разговора, бросил в их сторону быстрый взгляд и вернулся к просмотру фильма.       Регис был готов поклясться чем угодно, что расслышал в ее вздохе некую обреченность. То, что в ее лице можно было принять за смирение, на самом деле было легким раздражением, какое бывает у человека, увлеченного своим хобби и прерванного на какую-то мелочь. Эта встреча и была для нее мелочью. Злить не злила, но и времени на нее было жаль. Лилли в целом вела себя очень спокойно, вопреки своим прежним привычкам. Неужели она наконец-то повзрослела? Пора бы, к приближающимся пятидесяти годам. Раньше она бы открыто выразила свое недовольство даже при посторонних.  — Боже мой, — она закатила глаза. — И ради этого ты меня звал? Пожевать дела давно минувших дней? Дорогуша, прошло четыре года! Все имеет срок давности, и этот должен был давно выйти.  — Ты удивишься, но у меня тоже есть дела, куда более приятные, чем это. И раз я попросил тебя о встрече, значит, для меня это важно.       «А для меня нет» ожидал он услышать в ответ на это. Потом она резко встанет, сорвет с крючка пальто и демонстративно удалится, как обычно делала. В какой-то степени Регис был готов к этому. Дома лежало написанное от руки письмо, которое можно было отправить курьером, чтобы оно точно попало в нужные руки.       Но Лилли не психанула.  — Хорошо, — ответила она и сложила перед собой руки, словно школьница.       На какой-то миг ему показалось, будто вся жизнь, длившаяся все эти четыре года, была не более чем сном. Долгим, серым и тяжелым, но нереальным. Реальной была лишь Лилли, сидевшая по ту сторону стола, словно не было никакого развода. Они уже были готовы столкнуться лбами, как прежде — он начнет аргументами, она закончит криками и эмоциями.  — Ты говоришь, что у всего есть свой срок годности, — заговорил Регис. Сердце его внезапно пустилось в стремительный бег, хотя ни паники, ни страха он не ощутил. — Не стану с этим спорить. В любом случае, даже если у нашего с тобой «эпизода» и вышли все сроки актуальности, он до сих пор на меня давит. И я хочу, чтобы ты помогла мне вынести этот кусок нашего прошлого на помойку, где ему и место.  — Так и говори, что хочешь вернуть его мне. Я согласна, сказала же, — она говорила спокойно, но под этим спокойствием чувствовалась сталь.  — Ты мне так и не ответила тогда. Не сказала, почему сделала это.       Внезапно он почувствовал себя Менге. Лысым ублюдком, не знающим жалости, подбирающимся к жертве, будто паук к мухе. Не обязательно кричать, давить на эмоции, на совесть, изворачиваться. Иногда достаточно просто задать вопрос, чтобы увидеть, как у жертвы все переворачивается внутри. Это чувство ему не понравилось. — Забавно, — усмехнулась Лилли. — Даже после нашего развода мне отчего-то казалось, что однажды мне придется отвечать на этот вопрос. И в который раз я удивляюсь, какой же занудой ты стал, Господи Всевышний… Хорошо. Я не буду распыляться на тему роли мужчины и роли женщины в институте семьи, это слишком долго. Мы с тобой совершили одну большую ошибку, дорогуша. Догадываешься, какую?  — Мы потратили друг на друга слишком много времени. Как гласит народная мудрость «Если лошадь сдохла, слезь». А мы пытались ехать на ней дальше.  — Именно, — она шевельнула пальцем в его сторону. — Мы пинали эту сдохшую кобылу, пока она не начала разваливаться. Не будем скромничать, я всегда привлекала к себе внимание. Приятно, когда вокруг тебя вьются, как бабочки над орхидеей, когда тебе завидуют другие бабы, и тебе достаточно одного небрежно брошенного слова, чтобы кто-то пошел прыгать ради тебя из окна. И вот представь, каково это — наблюдать за тем, как все это утекает. Как на смену приходят другие милашки. У них упругая грудь, свежая кожа, а молодой организм позволяет трахаться до потери пульса без изнурительной боли в яичниках на утро. И на таких у вас, мужиков, течет слюна, как раньше на меня. А что осталось мне? Да, я сделала себе карьеру, меня по-прежнему боялись и боятся, я решаю чьи-то судьбы, но… Я не видела того прежнего обожания, как раньше. Это как наркотик, Эмиель. Когда чувствуешь себя особенной, лучше, чем любая другая девица.  — Так чего именно тебе не хватало? Мало секса?       Лилли прыснула.  — Вот правду говорят, у вас на уме только одно. Нет, дорогуша, нет. Будь у меня простое бешенство матки, я бы завела себе коллекцию игрушек. Дело было только в эмоциях, в ощущениях… И Маркус, которому ты сломал нос, мне все это дал. Ты даже представить себе не можешь, что такое знаки внимания от парня, который на двенадцать лет тебя младше.       Регис подумал о Трине. Их разница составляла всего на год больше. Но они никогда о ней не говорили, будто ее не было вовсе.  — Эти банальности в виде записок на работе, букетов, переглядов на совещаниях заставляли меня снова почувствовать себя той самой «Королевой Ночи», какой меня звали в старшей школе. Конечно, я знала, что привлекаю его просто ради потехи. Слово «милфа» давно перестало для меня быть чем-то оскорбительным. Я ведь тоже искала приключений. И нашла.  — У тебя был я, — спокойно возразил Регис, чувствуя нарастающую тошноту. — Подарки, цветы и другие банальности, как ты это называешь… Любой каприз, поездка, сумасбродная идея, что приходила в твою голову. Разве не к этому обычно стремятся люди? Когда один партнер дает тебе совершенно все, чего ты искала у многих?       Лилли покачала головой. Ее волосы цвет макадамии скатились на левое плечо.  — Если ты этого не ощущаешь, ты не поймешь. Мне не хватало свободы. Свобода — это сила, что несется по венам, это раскрытые крылья, это движение. То, что начинаешь ценить только тогда, когда на твоей шее смыкается ошейник. Или обручальное кольцо. Но не думай, что ты взял меня тогда в плен. Дело же не только в формальных символах, но и в фигуральных. Я не отрицаю своей вины, ни разу. Ты заслуживал лучшего.       Последняя фраза не была похожа на притворное смирение. Констатация факта, ни больше, ни меньше. Впрочем, он мог ошибаться.  — Я никак не могу взять в толк, — сказал Регис, глядя на масляно-черную поверхность кофе, уже слегка подернувшуюся пленкой. — А что тебе мешало эти оковы, фигурально выражаясь, скинуть? Просто сказать, мол, извини, остыла, пойду искать нового счастья.  — Все очень просто, — с готовностью отозвалась Лилли, будто рассказывала выученный урок, — я хотела усидеть на двух стульях. Даже скрывать не стану. Мне хотелось свободы, но при этом я понимала, что оставаться без пары после тридцати уже чревато. Все эти веяния про «сильную и независимую», конечно, очень занимательны, но где-то внутри мне все же хотелось почувствовать себя слабой, хрупкой хранительницей домашнего очага. Мне хотелось быть уверенной, что мне в любом случае есть куда прийти и к кому, что у меня есть опора за спиной. Все знают, что нарушать правила особенно приятно. Ощущение опасности, возможности быть пойманным так греет кровь, что даже секс кажется совсем иным. Все становится ярче, острее… Кроме того, мне в какой-то степени было тебя жалко. Я привыкла, что ты есть в моей жизни, ты привык ко мне. И мне было жаль рушить твой мир, учитывая, насколько ты чувствителен.       Она отпила из своей чашки, оставив едва заметный след губной помады.       Жалость. Самое отвратительное из всех чувств, особенно, когда попадаешь под его действие. Когда у окружающих щемит сердце при взгляде на тебя, и им хочется прижать тебя к груди, защитить и устыдить агрессора. Почесать материнский или отеческий инстинкт, в какой-то степени. Хуже может быть только попытка вызвать жалость. Это все равно, что сломать себе руки и ноги и радоваться полученной недееспособности.  — Мне не была нужна твоя жалость. Достаточно было ткнуть меня мордой в правду, чтобы я с ней смирился. Я бы пострадал, но недолго, потому что через ушедшую любовь переступить куда легче, чем через предательство.  — Кажется, мы договаривались, что никаких упреков не будет, — ухмыльнулась Лилли. — Ладно, ладно. Можешь вернуть мне все это дерьмо. Ты имеешь на это полное право. Но есть кое-что, правда, не знаю, станет ли тебе от этого легче… — она вздохнула. — В общем, я тоже много думала обо всем этом. Вспоминала твое лицо, когда ты нас застал с Маркусом.  — Нет, мне не легче.  — Дай договорить. Я думала о том, что же меня в тебе так бесило, почему я решилась на интрижку помимо всего того, что я сказала до этого. С тобой спокойно. Не знаю, что именно тебя так изменило, но с тобой спокойно, комфортно, надежно. Ты просто мечта для любой женщины, переболевшей юношеским максимализмом и мечтающей о спокойной семейной жизни. Ты ко всему подходишь серьезно, но не лишен романтики, склонен думать, прежде чем сделать, но если разозлишься, то лучше рядом не стоять. И ты верен. Ни разу за все годы наших отношений, не считая тех, что были в школе, у меня не возникло ни толики ревности. Надежен, как могильная плита.       Об этом он догадывался. Когнитивного диссонанса в его голове не произошло. Ему просто очень хотелось услышать это из ее уст.  — То есть, подводя итог, я оказался плохим, потому что был хорошим. И из-за этого ты разбила мне сердце.  — Услышь одно, дорогуша, — я не ставила себе цель поиздеваться над тобой. Мы просто не подходили друг другу, но не желали признавать этого. Жаль, если тебя это мучило столько времени. Но нужно уметь отпускать и жить дальше.       Ему стало интересно, всем ли было также легко это сделать, как и сказать. Не сложнее ли это, чем, скажем, разжать кулак или выбросить мусор?  — Ты причинила мне немало боли, Лилли.  — Я знаю, — та отозвалась просто, но искренне. — И прошу у тебя за это прощения. Честно признаюсь, я не ожидала, что наш разрыв заденет тебя настолько сильно. Мне всегда думалось, что у мужчин каменные сердца. Но только не твое. Скажи, Эмиель, тебе стало легче после всего этого? Теперь ты можешь жить дальше?       Вот и все. Ничто не мешало им сделать это раньше, те же четыре года назад. Но порой человеческое сознание будто бы испытывает потребность в усложнении некоторых вещей, чем само себя кусает за мягкое место. И где она, та самая Лилли, чей ехидный голос он постоянно слышал последнее время? Где тот монстр, тот червь, что точил его изнутри своими едкими замечаниями и управлял им? Не так страшен черт, как его малюют.       Ответить сразу на ее вопрос было невозможно. Даже наркоз требует времени, чтобы подействовать. Возможно, и от их беседы тоже настанет эффект. И пусть внутри Регис ощущал некое беспокойство, некую опустошенность, совсем небольшую, его посетило и чувство правильности. Правильности происходящего. Восстановленного равновесия или чего-то похожего, трудно было описать. В чем он точно был уверен, так это в полном нежелании продолжать войну.       «Не хочу, не хочу, не хочу».       Совсем как в дневнике черных мыслей.  — Я смотрю, новым кольцом на пальце ты так и не обзавелся, — заметила Лиллибет. — Неужели не нашлось той самой, что оценила бы твою размеренную и спокойную натуру?  — Нашлась, — он мельком взглянул на ее левую руку, где тоже не обнаружил кольца. — И именно поэтому я здесь. Лилли, твоя измена доставила мне некоторые проблемы… Хотя кого я обманываю? Я ощутил себя полным ничтожеством. И то, что ты была со мной из жалости, ничуть не меняет дела, если не усугубляет его. По крайней мере, теперь я знаю правду и непременно найду ей применение. Я сделал глупость, потому что никак не мог бросить эту ношу. Но, кажется, сейчас я готов попытаться еще раз. Теперь мне уже не важно, если ты назовешь меня тряпкой.  — А, — Лилли улыбнулась, показав слегка неровные передние зубы. — Ты хотел закрыть гештальты, или как это сейчас называется. Что же, вполне правильное решение. Ты высказал мне то, что чувствовал, это честно. И нет, я ничего не скажу на твой счет. Знаешь, наверное, мне тоже был нужен этот разговор. По крайней мере, у меня ощущение, будто я вырвала гнилой зуб. Даже мне не чужды угрызения совести. Что будешь делать дальше? Пойдешь каяться к своей новой подружке? Мне даже интересно, что такого ты мог натворить.  — Нет. То есть, больше всего на свете я бы хотел сейчас пойти к ней, но теперь мне нужно остаться на свободе. Из-за решетки я вряд ли сделаю что-то полезное.       Лилли поджала губы и кивнула с отстраненным видом. Она что-то обдумывала.  — Я могу проводить тебя до машины, — предложил Регис. Он встал из-за стола и потянулся за пальто. Его чашка кофе так и осталась нетронутой.  — Не нужно. Я уже взрослая девочка, — дружелюбно отозвалась бывшая супруга.  — Тогда мне пора. Скоро сюда набежит народ, а мне не стоит лишний раз попадаться на глаза в людном месте. Всего хорошего, Лиллибет.  — Эмиель, стой.       Он обернулся.  — Присядь-ка еще на минуту, — попросила она. — Скажи, кто там представляет твои интересы?  — Реймонд Марлоу, бывший частный детектив, — ответил Регис, послушно садясь напротив нее. — Парень молодой, но ему не хватает расторопности. Любит опаздывать.       Лилли прищурила глаза. В них блеснуло нечто стальное, и она вдруг стала похожа на ту самую Лилли, на которой он был женат, — хищницу, чья обворожительная улыбка скрывала очень острые зубы.  — Увольняй этого доходягу, — заявила она. — Он славный малый, но твое дело не выиграет. В нашей среде он так, на «троечку». Тебе нужна сильная «пятерка», которая в пух и прах разнесет эту чушь, что писали о тебе в интернете.  — Писали?  — Ну да. Эмиель, — Лиллибет снисходительно осклабилась, — вонь стояла только первую пару дней. Сейчас об этом посте говорят только толстые домохозяйки, блогеры, которым нечего обсуждать, и полицейские, которые разгребают эту кучу только по долгу службы. Ты же не знаменитость какая-то, ты простой врач. Прости, если снова топчусь по твоей самооценке, но это так. Куда интереснее наблюдать за грызней именитого актера или музыканта с его бывшей, чем за каким-то хирургом.  — Ты верно подметила, я простой врач. Не юрист, как ты. Я не могу отстаивать свои интересы сам, с чего мне увольнять Марлоу?  — Регис, — Лилли впервые за вечер назвала его так, как он всегда ее просил. — Я же не дура. Я не стала бы предлагать тебе такое, не имея надежного варианта. Есть у меня в конторе один человек, который отмажет самого дьявола. Уж не знаю в чем там дело, в его харизме или что, но поверь, — уж кто и отмоет тебя от дерьма Нэт Юранис, так это он.       Она покопалась в своей маленькой сумочке, достала визитницу и принялась перебирать картонные карточки, будто шулер, тасующий колоду.  — Ага, — одна из визиток легла перед ним. — Вот. Позвони ему сегодня же.       Регис поднял вещицу и внимательно осмотрел.  — «Гюнтер О’Дим», — прочитал он. — Ты что, серьезно? Тот самый?  — Именно. Этот ирландец или итальянец, не важно, вытаскивал людей из таких задниц, глубину которых ты себе представить не можешь.       Гюнтер О’Дим, или как его еще звали в определенных кругах, «Господин Зеркало» был личностью воистину легендарной. Впервые Регис услышал о нем еще до развода с Лилли, когда этот адвокат только пришел работать в ее контору и прославился первым же выигранным делом. Тогда вся страна с замиранием сердца следила за следствием по делу банды «Кабанов», возглавляемой криминальным авторитетом Ольгердом Эвереком. Банда лютовала от Бангора, штат Мэн, до Луисвилля, Кентукки, и среди их забав были и разбойные нападения, и грабеж, и похищения с целью выкупа. Разумеется, не без жертв. И когда практически вся банда отправилась за решетку и дело оставалось лишь за их главарем, откуда ни возьмись появился Гюнтер О’Дим. Никто тогда не верил, что скромный улыбчивый мужчина сумеет спасти своего подзащитного от пожизненного заключения без права подачи на условно-досрочное освобождение. Общественность тогда была в ярости — Эверек получил всего двадцать пять лет, а после отбытия половины срока мог попроситься на волю чуть раньше, и никакие требования и протесты не смогли повлиять на решение суда. Регис не был в числе тех, кто радовался за главного «Кабана», но случай был вполне хорошим портфолио. Чуть позже Господин Зеркало оказался едва ли не самым востребованным адвокатом штата, но, разумеется, позволить себе его услуги могли только очень обеспеченные люди. Вдобавок к этому его репутация позволяла ему выбирать из предлагаемых дел. Даже если кто-то сулил ему большие деньги, это вовсе не означало, что именитый юрист возьмется разгребать его невзгоды.  — Лилли, это чересчур. У меня сейчас и так большие проблемы с финансами, а юрист такого уровня мне и вовсе не по карману. Если только он не принимает к оплате души.  — Не коллапсируй. У меня с ним кое-какой договор, так что финансовым вопросом можешь не опечаливаться. Главное, скажи, что я тебя направила, он поймет.  — Но… почему, Лиллибет? — растерянно спросил он. — Зачем ты это делаешь? Тебе какая в этом выгода?       Женщина помолчала, потом взяла чашку с совсем остывшим кофе и разом опрокинула ее содержимое себе в рот.  — Ты хороший человек. Да, мы развелись. Но это не значит, что я тебя ненавижу и желаю дерьма. Я чувствую за собой определенный должок и хочу его отдать. То, что накатала эта идиотка Юранис, — полнейшая чушь. Ты даже в старшей школе на такое не был способен. Если тебе нравилась какая-то девчонка, ты вился вокруг нее мухой, делал все, чтобы привлечь внимание, даже если просто хотел разок ее тыкнуть. А если не получалось, то напивался и шел искать неприятностей на свою задницу. Но изнасилование? — Лилли рассмеялась. — Нет, это не про тебя.       Пока он молчал и переваривал свалившуюся на него информацию, Лилли тоже оделась. Регис снова поднялся.  — Ну что, пора прощаться, — сказала она. — Удачи тебе. Если будут трудности, звони. Мы же больше не враги?       Она протянула ему руку. Регис посмотрел на нее, на светлое лицо бывшей жены, спокойное и совсем человеческое. И понял, что больше не услышит ее ехидный голос в своей голове.  — Конечно, нет. Спасибо, Лиллибет. Я этого не забуду.       Он пожал ее руку с нескрываемым удовольствием.  — Вы клянетесь говорить правду и только правду?       Если мир и ломал голову в желании вычислить дату конца света, то Регис ее знал. Он должен был настать двадцать восьмого февраля, то есть, всего через две недели после его несостоявшейся смерти. Его маленький апокалипсис, который должен был разделить жизнь на «до» и «после», имеющий вес только для него одного и не значащий ничего для миллионов других людей во всем мире.       Гюнтер О’Дим, также известный как Господин Зеркало, на его звонок отреагировал с неожиданным энтузиазмом, стоило только упомянуть некий договор с Лиллибет. Он буквально вгрызся в это дело и в невероятно короткий срок выстроил позицию защиты. На вопрос Региса о таком быстром течении дела адвокат ответил весьма туманно, однако то выражение лица, с которым он говорил, внушал какую-то необъяснимую уверенность.  — Главное — ваше желание, доктор Годфрой. Люди часто просят у меня защиты или свободы, и я лишь выполняю их желания. Над остальным не грейте голову. Подумайте-ка лучше о другом. Как правило, я свою волю клиентам не навязываю, не в моей природе, но сейчас настоятельно рекомендую подать встречный иск о защите чести и достоинства, попутно упомянув вторжение в частную жизнь и преследование.       И он его подал. Не из чувства мести и жажды справедливости. Регис был реалистом и понимал, что его случай был лишь жалкой каплей в море и вряд ли как-то мог повлиять на царившие тенденции. Нет. Его мотивы были совсем иными.       Пока О’Дим отвечал на вопросы прессы, еще хоть в какой-то степени интересовавшейся этим делом, Регис вернулся на работу. В назначенный срок он явился в кабинет Йеннифэр в полной уверенности, что получит приказ об увольнении. Как ни странно, даже в этих безрадостных мыслях ему удалось найти нечто положительное. Увольнение означало полагающиеся выплаты еще в течение нескольких месяцев, а это намного лучше, чем вообще ничего. А там можно будет подыскать новую работу, возможно, даже в морге, как ему хотелось в юности, и жизнь постепенно войдет в свое русло. С квартирой придется попрощаться и подыскать что-то попроще, но все-таки. Или, может быть, придется вернуться в квартиру к Детлаффу и изрядно насолить своим присутствием Сианне, ведь из договора аренды свое имя он так и не вычеркнул. Кроме того, ему было что сказать зловредной девице.       Но Йеннифэр разом перечеркнула все эти перспективы. Она не только не захотела его увольнять, но и накинула дополнительных часов, обосновав это тем, что чем больше его голова будет забита работой, тем меньше ему придется думать о выпивке. Детлафф, хоть и спасший ему жизнь, не был для нее гарантом безопасности, а в больнице было множество камер и коллег. Главврач завершила свою тираду тем, что он немало задолжал ей за то, что после отравления его отправили домой, а не под наблюдение психиатров, а ведь она рисковала как его жизнью, так и своей карьерой. Регис все условия принял безропотно, с покорностью джинна, только вот вместо бутылки он был заключен в стены родной Пресвитерианской больницы Нью-Йорка.       И пока тянулось время в ожидании суда, пожалуй, нельзя было придумать лучшего момента, чем поговорить с ней. Едва кончился разнос от Йеннифэр, и за спиной закрылась дверь ее кабинета, ноги сами понесли его на третий этаж, в самый конец восточного крыла. Это было куда более волнительным событием, нежели выговор от Йен, который был, скорее, выплеском замаскированного страха, чем настоящим недовольством.       Регис шел по коридору и ловил на себе взгляды коллег. От стен гулко отражался звук шагов по зеленоватому линолеуму. Казалось, прошла целая вечность с того момента, как он проходил здесь в последний раз, и еще больше с того дня, когда он пришел выяснять отношения с несносной доктором Шрайбер. Его снова посетило чувство, будто время повернулось вспять. Будто все, что случилось с ним за последние полгода или даже больше, было осознанным сном, эскапизмом, которым он порой грешил. Но, подходя к той самой стеклянной двери, Регис остановился и одернул себя.       Никаких больше уходов в себя, никаких сомнений в реальности происходящего. Есть сегодняшний день, и его нужно жить.       Но у кабинета Трины его ждало разочарование. Дверь была заперта. Сквозь стекло Регис отчетливо видел, что внутри не было типичных вещей, с какими женщины обычно не расставались. Ни черной лаковой сумочки, ни верхней одежды. Монитор тоже был выключен, а значит, хозяйка точно не ушла на обед или куда-то еще по своим делам. Ее просто не было.       В какой-то момент неприятная мысль тронула его сердце, отчего то вздрогнуло и застучало. Трина уволилась. Такое вполне могло быть. Она уволилась и открыла частную практику, как планировала сделать к сорока годам. Не зря же бытует мнение, что не стоит заводить отношения на работе, это никогда не приводит к чему-то хорошему. Хотя Регис знал, что между Трисс Меригольд и Филиппой Эйльхарт было нечто большее, чем просто деловые отношения, и им это ничуть не мешало. По крайней мере, они никак не выдавали этого в стенах больницы. Об их союзе Регис знал только из соцсетей, куда Трисс выложила несколько фотографий с неоднозначными подписями. Это было очередным показушничеством, которое он в силу своих консервативных взглядов, так не любил, направленным в сторону детектива Ривски. Их с рыжей красавицей-терапевтом связывала какая-то мимолетная интрижка, очевидно, не прошедшая для Трисс бесследно, раз та так отчаянно пыталась продемонстрировать свое счастье с властной и хитрой главой офтальмологии.       Шани, встретившая его искрометной радостью, такой неподдельной и чистой, что его едва не пробило на слезу, развеяла опасения. Выпустив Региса из своих объятий, анестезиолог сообщила, что Трина ушла в отпуск. Это несказанно радовало, хотя сообщения на автоответчике так и оставались непрослушанными. В любом случае, им предстояло встретиться на суде. Шани поведала, что к Трине, как и к ней, приходил неприятный лысый тип, а потом снова лысый, но уже куда более дружелюбный, в описании которого Регис узнал своего адвоката.  — Вы клянетесь говорить правду и только правду? — повторил свой вопрос судья, человек уже за пятьдесят, с лицом бледным и слегка обрюзгшим. Он вернул Региса в настоящее.       Регис держал руку на Библии. Так требовала традиция. Он сидел на трибуне и чувствовал себя так, как не чувствует ни один подсудимый на свете. Даже на собственной свадьбе Регис не выглядел так хорошо, как в день суда, и чувствовал себя так же. Он держал руку на книге, в содержание которой не верил, но был согласен играть по правилам этого театра. А все потому что ничто не могло поколебать его веры в тех, кто сидел на его половине зала.       Он верил в Геральта Ривски, не давшего Менге повесить на него «глухари» двухлетней давности. Детектив сидел в зале, одетый в ненавистный костюм-тройку, почти такой же, как у самого Региса, с затянутыми в тугой хвост волосами, и смотрел вперед, не спуская с судьи и других участников процесса проницательного взгляда.       Он верил в Йеннифэр Венгер, сжимавшую руку супруга и отпускавшую зоркие взгляды в сторону своих коллег в зале. Она не только отстояла его перед лицом вышестоящего начальства, но и пригрозила, что если уволят и ее, то за ней пойдет половина лучших специалистов Пресвитерианской больницы. Поговаривали, что господин Эмрейс, возглавлявший совет правления, был настолько впечатлен ее речью, что даже не пожелал возвращаться к этому вопросу.       Регис, несомненно, верил в Шани, отпускавшую робкие взгляды в сторону Геральта. Она сидела наискось от детектива на один ряд ближе к выходу, в ожидании вызова на трибуну, и теребила край юбки.       Присутствовали в зале и Детлафф, и Лилли, и Юлиан, множество его других коллег и даже некоторые бывшие пациенты. Регис и представить не мог, что высказаться в его защиту придет столько людей. Это было его войско, его племя, о котором он даже не догадывался. Они все были там ради него.       Нэтали Юранис с самого начала процесса выглядела так, словно прошла все девять кругов ада Данте. В ней не осталось ни капли той уверенности, что лезла у нее из всех щелей, когда эта инфернальная карусель только начала свой разбег. Вид у нее был как у ребенка, которого перестала забавлять игра, и все, чего ему хотелось, было возвращение домой. Ни следа той слегка блаженной улыбки на кукольном лице, только откровенный, неподдельный страх и злость. Как и на большинстве своих фотографий, Нэтали даже не пыталась играть свою роль, роль жертвы, хотя бы для видимости. Она просто не ожидала, что все зайдет настолько далеко.       Но Регис, к удивлению для себя, не испытывал к ней ни злости, ни ненависти. Ему это было не нужно, потому что он знал — все кончится хорошо. Для всех.       Адвокат, сидевший рядом с Нэт, и чьего имени Регис не знал, что-то шептал девушке, и та кивала. По наущению своего юриста — он это знал — Нэт отказалась выступать, когда ее вызвали, и аргументом тому было якобы ее нестабильное эмоциональное состояние. Суд на встречу пошел и вызвал первого свидетеля, которым выступил Лютик.       Миссис Золсток в зале суда не было. Регис этому немало удивился. Мадам Пони, едва не лишившая его возможности иметь детей и чуть не выжегшая ему глаза, не пришла выразить свой праведный гнев и поддержать «бедняжку» Нэтали. Истинной причины не знал никто, но легко было предположить, что ее ярость пала на другую жертву, и она теперь воевала за интересы кого-то другого. — Подсудимый?       Регис поднял на судью глаза.  — Клянусь говорить правду и только правду.       И он заговорил, как того требовал процесс. Рассказал правду, как того требовал закон, потому что ничего иного рассказать не мог. Человек с неудобным именем Вильгельм Фортц был неприятен и внешне, и внутренне. Похожий на старого ястреба, покалеченного в схватке с птицей покрупнее, он то и дело пытался нащупать слабое место в рассказе Региса, упорно цепляясь за слова. Такова его должность, в этом его нельзя было упрекнуть. В любом случае, его попытки выкрутить историю против рассказчика не увенчались успехом — Господин Зеркало предусмотрел все подводные камни, подготовленные прокурором. Регис мог гордиться и собой тоже, ведь не зря он несколько вечеров потратил на подготовку своей речи.       Когда же его история, такая незамысловатая и набившая солидную оскомину, прозвучала во всеуслышание, наступил тот момент, которого Регис ждал едва ли больше, чем конца всего этого цирка.       Свое слово должна была сказать «пострадавшая». Ей все же пришлось повиноваться воле судьи и выйти к трибуне. Вид у нее был весьма говорящий — она наконец-то осознала насколько далеко зашла в своей игре, и что шутки кончились, и здесь общественное мнение не могло тягаться с неумолимым монументом закона, где одних только слов и милого личика было недостаточно.       Когда она села за блестящую лаком трибуну, в зале наступила гробовая тишина. Нэт смертельно побледнела. Казалось, девушка вот-вот свалится в обморок, причем, настоящий, потому что на притворный у нее не хватило бы артистизма. Бояться ей, само собой, было нечего: в зале было полно врачей самых разных специализаций.       И вот он, тот момент, когда должна была прозвучать душещипательная история, так всколыхнувшая интернет и в какой-то степени прессу, в основном, желтую. Но вместо складной истории, в таких красках расписанной в соцсетях, зал услышал лишь невнятные сбивчивые ответы, перемежавшиеся словами «Я не помню, я не знаю». Регис навсегда запомнил выражение лица судьи, отстраненное и холодное, без капли сочувствия. Возможно, годы работы закалили его и сделали восприимчивым к фактам, а не эмоциям; возможно, он слишком часто сталкивался с такими делами, когда кому-то проще оболгать другого, чем добиться желаемого честным путем или смириться. Это было ведомо только судье.       Выслушаны стороны и свидетели, обвинение и защита обменялись аргументами. Прошли прения сторон. Судья удалился для вынесения решения, и в зале повисло томительное ожидание.  — Радуйтесь, что Вас судит не суд присяжных, — шепнул ему Гюнтер. Он был настолько спокоен, что даже не вспотел. От него пахло каким-то экзотическим мужским парфюмом и отчего-то пряностями.  — Радуюсь, даже очень, — также шепотом отозвался Регис. Он понимал, что будь его судьба в руках двенадцати разгневанных людей, все могло пройти не так гладко. — Как так сложилось?       Адвокат как-то странно ухмыльнулся, и было в этой ухмылке нечто настораживающее.  — У меня есть, скажем так, определенные полномочия, доктор Годфрой.  — Просветите?  — Вы не хотите знать, поверьте. Сосредоточьтесь лучше на вердикте. И выберите ресторан, где будете праздновать нашу победу.  — Вы удивительно в ней уверены, — заметил Регис. Он бросил взгляд в сторону Нэтали, сидевшую на другой половине зала. Ее лицо, все такое же милое, было мрачнее тучи. Она злилась. Злилась так сильно, что едва сдерживала эту самую злость: левая половина ее лица подергивалась, глаза блестели от сдерживаемых слез. Трудно было сказать, кому она предназначалась. Возможно, и на себя саму, если не за заваренную кашу, то за проваленное выступление на трибуне: ответы на вопросы ее были путаными и нелогичными, отчего это было похоже на защиту купленного диплома, который дипломант даже не удосужился прочитать.  — Конечно, — подтвердил О’Дим. — Я всегда уверен, друг мой. В нашем деле если ты не уверен, то ты заранее проиграл. А я никогда не проигрываю.       Секретарь поднялась и попросила всех встать. Регис смотрел на судью. Тот ковылял к своему столу, едва ли не волоча полы мантии по полу, и ужасно напоминал пингвина. К горлу подступил смешок, и его еле удалось подавить.  — В этот день, — судья начал зачитывать вердикт, — двадцать восьмого февраля две тысячи двадцать первого года Окружным судом рассмотрено дело Эмиеля Региса Терзиефф-Годфроя, обвиняемого в изнасиловании Нэтали Марии Юранис.       Регис снова посмотрел на Нэт. Девушка слушала приговор, низко опустив голову, будто надеялась свернуться в калачик и не видеть всего происходящего.  — Учитывая отсутствие состава преступления и полное отсутствие доказательной базы, суд постановил подсудимого признать невиновным и снять все предъявленные обвинения.       За сухим ударом деревянного молоточка последовал шквал аплодисментов и чей-то восторженный возглас «Да!», принадлежавший, судя по голосу, Лютику. Регис, чье сердце всего пару секунд назад все-таки пропустило удар, облегченно выдохнул и с чувством пожал руку Гюнтеру О’Диму. Тот улыбался, довольно и сдержанно, будто удав, только что пообедавший кроликом.  — Поздравляю, коллега, — к нему подошел его оппонент, весь процесс сидевший рядом с Нэт. Они пожали друг другу руки. — Было приятно иметь с вами дело.  — О, вы не огорчайтесь. Мы с вами очень скоро встретимся, — Господин Зеркало продемонстрировал ему обольстительную улыбку ровных белых зубов. — Доктор Годфрой подает встречный иск, так что…       Что адвокат сказал ему дальше осталось загадкой, поскольку его слова были заглушены поздравлениями и пылкими объятиями сторонников Региса. Но кривая улыбка оппонента и белое, будто сахар, лицо Нэтали, говорили куда красноречивее любых слов.       И только один человек не подошел, чтобы обнять его и просто поздравить. Регис почувствовал на себе пристальный взгляд. Трина стояла у дверей зала суда, и на губах ее играла удовлетворенная улыбка. Женщина едва заметно кивнула ему, развернулась и вышла. Кое-как отбившись от рук товарищей, Регис устремился вслед за ней, но ни в коридоре, ни в холле ее не увидел.       Тем не менее, он не отчаивался. Она пришла. Она дала показания. Она улыбнулась ему в конце. Значит, ресторан и празднование победы на время откладывались.       Оставалось одно незаконченное дело.       Хоть весна уже официально вступила в свои права, на улице все еще было довольно прохладно. Снег уже таял, небольшие сугробы делались все рыхлее и неряшливее и все больше напоминали куски пломбира с шоколадной крошкой. Асфальт уже освободился от коварной корки льда, влажно блестел и придавал звуку двигавшихся по нему шин особенный «мокрый» оттенок.       Регис и Гюнтер вошли в небольшой скверик, воздвигнутый в честь какого-то погибшего на службе полицейского. Он располагался на углу двух небольших улочек, Хадсон-стрит и Содден-авеню, и представлял собой приятное место, где в жаркий день можно было присесть и передохнуть, перекусить и двинуться дальше по своим делам. Единственным минусом этого сквера было полное отсутствие пышной зелени, что скрывала бы от взора проезжую часть и придерживала ветер. Дело было в том, что сквер разбили совсем недавно, и кустарники, посаженные по периметру, еще не успели вырасти в полноценные деревья. Оттого в жаркий день немногие задерживались здесь надолго.       Но первое марта не было жарким днем.  — Ты уверен, что это необходимо? — спросил Регис. Он подошел к деревянной лавочке, довольно простой и выполненной безвкусно, и затянутой в кожаную перчатку ладонью смел на тротуарную плитку мокрый снег. Сочтя поверхность достаточно чистой, хирург отряхнул руки и присел.  — Конечно, — адвокат не стал садиться рядом. Ему приглянулась лавка на пару метров дальше. — В нашем деле нет пустяков, Регис. Особенно после вчерашнего суда. Я тебе так скажу. Сейчас все больше и больше людей понимают, что практически все разговоры должны вестись в присутствии адвоката, либо фиксироваться тем или иным способом. Любое согласие должно закрепляться бумагой, поскольку человеческое слово утратило свой вес давным-давно.  — Как говорится, «без бумажки ты букашка».  — Именно.       О’Дим тоже расчистил себе местечко на облюбованной скамье, сел и закинул локти на спинку. Регис тоже откинулся назад и медленно вздохнул полной грудью. Ему дышалось особенно хорошо последние сутки. Теперь он имел примерное представление о том, как чувствую себя тучные люди после того, как им отрезают жировые фартуки. Непривычная легкость. Хотя аналогия с фартуком ему не нравилась. Трина ведь предложила другое сравнение, куда более точное.       Он вырезал опухоли, которые его убивали.       Адвокат досадливо крякнул.  — Паршивая погода, паршивый штат, — с досадой произнес он, натягивая шапку поглубже. — То холод, то слякоть, то тепло… Никогда не угадаешь с одеждой. То ли дело Флорида или Калифорния.  — Уж лучше так, чем все эти жуткие бури со снегопадом, как в Мэне, — усмехнулся Регис в ответ.  — И где же наша досточтимая мадам Косплей? Думаешь, придет?  — Конечно. Ты же видел ее лицо и лицо этого бедняги, что ее науськивал.       В своих словах Регис не ошибся. Уже через пару минут после этого боковым зрением он уловил фигурку в белой дутой куртке до пояса и такой же белой шапке с голубым помпоном, из-под которой спускались каскадом пергидрольные гладкие локоны. Им довелось пообщаться совсем немного, но узнать ее оказалось нетрудно.       Нэт подошла к скамье, села рядом, так, что ткань ее куртки касалась полы его парки.  — Нет-нет, юная леди, — сразу произнес Регис. — Подальше, пожалуйста, на тот край. А то мало ли, в чем еще тебе взбредет голову меня обвинить.       Она возмущенно засопела, но отодвинулась.  — Что, будешь обращаться со мной, как с чумной? — с вызовом бросила она. — Не бойся, я не кусаюсь.  — Ага, — кивнул Регис. — Знаем мы.  — А он что тут делает? — Нэт хмуро мотнула головой в сторону О’Дима. — Я вообще-то хотела о личном поговорить.  — О, не обращайте на меня внимания, юная леди, — адвокат ответил ей самой своей обворожительной улыбкой. — Я здесь лишь для пущей безопасности. Участия в вашей беседе принимать не намерен.  — Именно так, — подтвердил Регис. — Практика показала, как с тобой должно проходить общение. И да, советую вести себя прилично. Они смотрят.       Он указал в сторону массивного серого здания через дорогу. Место встречи было выбрано не случайно. Сквер памяти погибшего полицейского, имя которого было высечено на мраморной табличке в центре, располагался прямо напротив тринадцатого участка. На них смотрели камеры наружного наблюдения, в которые Регис смотрел с нарочито жизнерадостной улыбкой.  — Здесь работает мой добрый друг, — как бы между прочим обронил Регис, видя, как темнеет лицо Нэт. — Так что при случае получить записи мне не составит труда. И да, кстати…       Он достал из кармана парки свой телефон и демонстративно включил на нем диктофон.  — Мистер О’Дим посоветовал мне впредь фиксировать разговоры с тобой, но перед этим я обязан получить у тебя на это согласие. Ты согласна на запись нашей беседы?  — Нет! — яростно выпалила Нэт.       Он пожал плечами.  — В таком случае, желаю тебе удачи, хоть мне действительно интересно, для чего ты пожелала со мной встретиться. Пойдем, Гюнтер.       Оба мужчины поднялись со своих мест, но не успели сделать и шага.  — Стой. Я согласна.       Диктофон отправился в передний карман парки. Регис вернулся на свое место и закинул ногу на ногу. Где-то далеко внутри ему подумалось, что он перегибает палку, но здравый смысл вовремя задавил ненужный зародыш эмпатии.  — Говори, Нэт. У меня еще есть дела, так что прошу, поторопись.       Она снова засопела. Губы ее плотно сжались и побелели, и только Создатель мог знать, какие слова рвались у нее наружу.  — Мой адвокат сказал, что нужно найти компромисс. Он говорит, что против него, — она кивнула на Гюнтера, улыбавшегося ей ласково и убийственно, — у нас нет никаких шансов.       От этих слов улыбка адвоката стала еще шире.  — Это выше всяких похвал, — сладко пропел он.       Регис хмыкнул.  — И какой же компромисс?  — Ну… Он не уточнил, но я могу больше никогда не появляться вблизи тебя.  — О, какая щедрость! — рассмеялся хирург. — Мои нервные клетки и потерянные деньги разом регенерировали. Нет уж, красавица.       Нэт повернулась к нему. Ее глаза блестели нездоровым блеском, от скопившихся слез, а лицо напоминало маску кабуки.  — Мое сообщество… Меня внесли в черный список. Сказали, что это грязный пиар, весь этот скандал. Фотографы отказываются со мной работать. А теперь меня еще и посадить хотят, — ее голос просел и сломался. — Я не хочу в тюрьму, Регис. А если ты меня простишь, то есть шанс, что я отделаюсь условным сроком.  — То есть, когда ты писала про меня свою ложь, ты думала, что мне туда захочется? Неприятно попадать в собственную яму, правда?  — Ну прости, ну пожалуйста, — заканючила она. — Я могу на колени встать, если хочешь! Я больше не буду, честное слово.       В один миг он ощутил в себе гремучую смесь неловкости и отвращения. Из груди рвался смешок.  — Обманешь меня один раз — позор тебе. Обманешь меня дважды — позор мне. И вставать на колени совсем не нужно. Из тебя ужасная актриса, да и на старые грабли я прыгать не намерен. Однажды я тебя простил и отпустил с миром, и чем все обернулось? Я упустил прекрасную женщину, которую до сих пор люблю, моя карьера запятнана, и никакое постановление суда этого не изменит. Я могу хоть до потери голоса кричать и размахивать бумажкой с решением, что я невиновен, ты можешь написать пост, что соврала, и никто не поверит. Мне остается только смириться и жить со этим всем дальше. Послушай, Нэт. Я не стану отзывать иск не потому что я хочу тебе отомстить. И не потому что мне так хочется получить компенсацию. Я не смогу себе простить, если из-за моей мягкосердечности и чрезмерной эмпатии, в которой меня часто упрекают, пострадает очередной бедолага, на которого упадет твой глаз. Не могу позволить себе чужую разрушенную жизнь, семью и прочее. Свои ошибки нужно уметь признать и понести заслуженное наказание.       Ответа не последовало. Этот нахохлившийся воробушек в шапке с помпоном только пыхтел, хлюпал носом и покачивался вперед-назад. Левая часть ее лица снова начала дергаться, будто невидимый кукловод дергал за ниточки.  — Не отчаивайся, — Регис все же решил не втаптывать ее в пыль окончательно. — У тебя впереди психолого-психиатрическая экспертиза. Если врачи выяснят, что ты больна, ты отправишься на лечение. И только потом в тюрьму. Срок тебе светит небольшой, ты же никого не убила. Ведь так?  — Я просто хотела, чтобы ты меня любил.  — Нет, — мягко ответил он. — Ты хотела меня как вещь. Заполучить, поставить на полку, любоваться и хвастаться. А когда надоем, выбросить на помойку. Иначе бы тебя интересовало мое мнение на этот счет. Теперь тебе предстоит смирение с тем, что не все на этом свете решается твоим «хочу».       Он чуть сдвинул рукав парки и взглянул на часы. Доходила почти половина третьего. Солнце медленно ползло по небосводу и заливало мегаполис пока еще холодными, но уже ласковыми лучами. Казалось, они проникали сквозь кожу и кости и доставали до самого сердца.  — Мне пора. До свидания, Нэт. Хотел бы я сказать «прощай», но нам еще придется встретиться. Гюнтер, я думаю, здесь мы закончили.       Они оба встали со скамеек и двинулись в сторону метро, где на небольшой платной парковке Гюнтер оставил свою машину.  — Я знаю, куда ты сейчас пойдешь, — слова были хлесткие и острые, как нож. — Я не сяду в тюрьму, Регис. Предупреждаю тебя, я…       Он хотел было ответить, мол, ее угроз он больше не боится, но не стал даже оборачиваться. Это была змея, у которой сцедили яд, и ей оставалось только в бессильной злобе кусать подставленную мембрану. Впереди у него была запланирована другая встреча, которой он ждал очень долго и всем сердцем, от которой зависело его будущее. И в этом будущем не было места Нэтали Юранис.       В трубке шли гудки. Нудные, равнодушные. И ему очень хотелось, чтобы следующий гудок непременно прервался, но не сбросом вызова, а голосом. Если их будет слишком много, включится автоответчик, а общение с ним в планы Региса не входило. Ему было жизненно необходимо поговорить с ней вживую.       Гудки шли. Он ждал. Рука, державшая телефон, немного мерзла на ветру, и пальцы постепенно начинали ныть.       Мимо шли люди, погруженные в свои дела и заботы, и не обращали внимания на человека, стоявшего в паре метров от пешеходного перехода и смотревшего на дом по ту сторону дороги. Им не было дела до того, зачем он смотрел на окна третьего этажа старого здания многоквартирного дома. Не было до него дела и водителю старенького «сивика», припаркованного на той же стороне улицы, где стоял Регис. Бедолага скрючился возле водительской двери и что-то в ней ковырял, периодически чертыхаясь. Сигнализация отвечала ему то радостным коротким писком, то долгим верещащим воем.       Регис стоял, смотрел на окна квартиры Трины и ждал.       «Она ответит, — думал он. — Я это знаю. Если я всегда мог предугадывать какие-то неудачи, то сейчас я чувствую, что она возьмет трубку. Я в жизни не был так уверен. Как там Корво это называл… Предвосхищение. Нет в этом никакой мистики и экстрасенсорики. Наплевать. Я просто знаю»       Отчего-то ему вспомнился Токи, прожорливый ком шерсти с плоской мордой и непредсказуемым характером. Как и многие кошки, Токи очень не любил закрытые двери. Стоило только закрыться в комнате, раздавался звук скребущих по дереву когтей и требовательное «Мя-а-о!». И повторялось это до тех пор, пока Трина не подскакивала со своего места и не впускала питомца, ворча при этом себе под нос.       Вот и Регис отчего-то представил себя стоящим под ее окнами с табличкой, на которой большими буквами красовалось «мя-а-о!» Интонацию, конечно, на табличке не распишешь, разве что можно было нарисовать грустного кота, но Трина непременно поняла бы.       «Какая чушь только не придет в голову, — подумал Регис. — Мне же не пятнадцать лет, чтобы с табличками под окнами стоять. Осталось только серенаду спеть и получить горшком по лбу»  — Да?       Ее ответ прозвучал так неожиданно, что на секунду Регис забыл, зачем вообще набрал ее номер. Внутри привычно обожгло, как всегда бывало в моменты волнения.  — Если я сейчас постучу в твою дверь, ты меня впустишь? — спросил он, всматриваясь в окно ее квартиры.       Длинные темно-синие шторы шевельнулись. На темном фоне возник ее силуэт с поднесенной к уху рукой. Теперь и Трина могла его видеть.  — А ты… — она замялась, будто тоже забыла то, что собиралась сказать. — Ты уверен, что так нужно?  — Уверен. Больше, чем когда-либо.  — Это хорошо. Потому что я…       В очередной раз сбоку завыла сирена, истерически, злобно. Трина прервалась, дождалась, когда хозяин машины снова нажмет кнопку на брелоке, и продолжила:  — Потому что я нет. Не знаю, хватит ли мне сил… Я даже не знаю, как и сказать. Я уже вообще ни в чем не уверена.  — Я не стану ни на чем настаивать, — спокойно произнес хирург. Неведомо почему на его губах появилась легкая улыбка. — Мне просто есть, что рассказать. И что сказать по поводу всего…       Слева от него снова завыла проклятая сигнализация. Регис замолчал, дал водителю снова заткнуть своего «железного коня» и как следует выматериться.  — По поводу всего, что…       Чертова сирена завыла опять.  — Как же он достал, — в сердцах бросила Трина. — Хорошо, зайди. Иначе мы никогда не договорим.       Регис наконец-то опустил руку, уже порядком замерзшую, и сунул в карман. Подойдя к пешеходному переходу, нажал на кнопку, и пока таймер отщелкивал последние секунды до зеленого сигнала, оглянулся по сторонам. Доверяй, но проверяй, твердили повсюду. Никогда нельзя быть уверенным в том, что где-то поблизости не едет потенциальный убийца, увлеченный своим телефоном куда больше, чем происходящим на дороге. Или же виной мог быть не телефон, а любое другое обстоятельство, например, сердечный приступ за рулем, что тоже бывало, пусть и реже. Как бы там ни было, когда путь пешехода пересекался с путем водителя, это редко заканчивалось хорошо. Регис довольно часто исправлял последствия таких встреч, и, увы, не всегда был в силах что-либо изменить. А всего-то нужно было лишний раз повертеть головой по сторонам, предварительно убрав гаджет, отвлекшись от увлекательной беседы или вынув наушники.       Но дорога выглядела едва ли не пустынной. Только припаркованные машины, немногочисленные пешеходы да несколько голубей на столбах, декоративном заборчике и покрытом мокрым снегом асфальте. Водитель капризного «сивика» в очередной раз выругался, хлопнул дверью машины и подошел к багажнику.       Светофор пищал. На черном кругляше загорелся зеленый человечек. Регис ступил на проезжую часть. И хоть ему очень хотелось сорваться в бег, он шел размеренно, не желая демонстрировать прохожим рвавшуюся наружу эйфорию. И очень зря, потому что поддайся он этому порыву, проезжую часть получилось бы пересечь куда быстрее.       Все случилось слишком быстро. Сначала был возмущенный возглас мужчины, на которой Регис не обратил внимания, а после взревел двигатель. Шины заскребли по мокрому асфальту, и припаркованная у тротуара машина, оглашавшая улицу воем сигнализации, рванула вперед. Затем был сильный удар, смявший легкие в ком, и ощущение полета. Его отшвырнуло вбок, на капот другой припаркованной машины, и Регис почувствовал, как лобовое стекло под ним треснуло. Боли он пока не ощущал.       Он успел заметить врезавшуюся в фонарный столб машину, что его протаранила, а после в глазах начало стремительно темнеть. Капот, ставший его посадочной площадкой, был скользким и покатым, и Регис уже в кромешной тьме сполз на землю. Поначалу он подумал, что легко отделался, даже костей не сломал. Но ноги отказались его держать, и он рухнул на мокрый асфальт.       За пеленой тьмы слышался чей-то надрывный смех. Он затмевал все остальные голоса, казавшиеся какими-то приглушенными, будто сквозь подушку. Быть может, так было из-за кошмарной боли, заполнившей собой все тело, добравшейся до каждой клетки, до последнего нерва. Кто-то звал его по имени. Настойчиво, громко и испуганно. И Регис был бы рад ответить, ведь он узнал в этом голосе Трину.       А после он с ужасом понял, что не может вздохнуть.       Трина всегда причисляла себя к тому типу людей, которые знают, чего хотят. Когда есть цель, найдутся и ресурсы, чтобы к ней прийти. Когда есть дело, занимающее твой мозг, не пролезут никакие печали, депрессии, апатия и прочие монстры, терзавшие современного человека с завидной частотой. Нет, она не считала это панацеей, ибо никогда нельзя сбрасывать со счетов индивидуальность. Взять того же Региса, что стоял напротив ее дома, на другой стороне дороги. Ни работа, ни хобби не помогли ему побороть своих демонов. Что же касалось ее самой, то из всех состояний больше всего она ненавидела неопределенность. Подвешенное состояние, как если бы она болталась на стропах запутавшегося в ветках парашюта и едва-едва касалась пальцами ног земли.       Именно так она себя ощущала, глядя на него в окно. Злость и обида все еще держали свои лапы на ее сердце, но где-то там же пробивалась болезненная радость. Все это сливалось в абсурдную тоску по тем дням, когда все было хорошо. Когда она и знать не знала про мерзавку Юранис с ее одержимостью и лживым языком. Счастье в неведении, так вроде бы говорили люди. Но ведь эти же люди и говорили про «горькую правду и сладкую ложь».  — Я не стану ни на чем настаивать, — послышалось в трубке.       В какой-то момент ей захотелось швырнуть телефон о стену и запереть дверь на все замки. Трина стиснула зубы. Чувство неопределенности достигло своего апогея.       За окном в очередной раз завыла проклятая сигнализация. Идиот, возившийся с концевиком, насколько она видела, не додумался откинуть пару проводков и выключить динамик. По комнатам с беспокойным завыванием носился Токи, крутился под ногами. Все это не добавляло душевного равновесия.       И она сдалась. Уж лучше расставить все точки над «и» по-человечески. Быть может, когда он окажется совсем рядом, в голове что-то переменится, как тогда, в суде. Она вообще не хотела туда идти, однако после не пожалела о своем решении. На слушание стоило прийти хотя бы ради того, чтобы увидеть перекошенную страхом физиономию Юранис. Но Трина получила от этого нечто большее. Она убедилась в том, что ярость больше не имеет над ней прежней власти.       Положив трубку, Трина продолжила стоять у окна. Боковым зрением она улавливала копошение бедолаги возле его «сивика». Ей показалось, будто проходившая рядом девушка в светлой куртке как-то торопливо подбежала к машине и деловито уселась на водительское сидение. Регис ступил на проезжую часть, вышел на середину.       А то, что было дальше, напоминало съемки плохого кино. Машина резко стартовала с места, настолько, насколько могла, и рванула в сторону Региса. Отпрыгнуть он не успел. Потом был глухой удар — «сивик» врезался в него левой частью капота. Мужчина отлетел, будто лишенная нитей марионетка, и рухнул на капот другого автомобиля, разбив собой стекло. Взбесившийся «сивик» крутанулся вправо, едва не перевернулся и врезался в фонарный столб.       Трина выронила телефон. Ей показалось, будто ее вновь посекло шрапнелью, только на этот раз в лицо.  — Регис, — собственный голос напомнил жалкое хныканье.       Она бросилась к двери в том, чем была, — в тоненьком худи, домашних штанах и легких кедах, что издавали противный скрип, когда хозяйка слишком круто поворачивала. Последний раз ей прошлось так быстро бежать в старшей школе, на сдаче норматива.       В лицо Трине дохнул холодный весенний воздух. Она бросилась к тому месту, куда откинуло Региса, поскользнулась, рухнула на левое колено. Боль в нем она ощутила многим позже. Тем временем, вокруг сбитого уже собрались немногочисленные зеваки.  — Регис! — на бегу выкрикнула Трина, расталкивая прохожих. — С дороги! С дороги, я сказала!       Он съехал по гладкому капоту и тут же рухнул на землю. Глаза его были широко раскрыты, но смотрели в никуда. Крови почти не было, если не считать разбитой брови, которой он приложился о лобовое стекло.  — Прям как кеглю сбило, — послышалось где-то за спиной.  — Еще повезло, что скорость не сильно большая, — поддакнул второй.       Трина потянулась за телефоном, но вспомнила, что выронила его дома.  — Вы «скорую» будете вызывать или нет?! — выпалила она.       Голос первого зеваки принадлежал темнокожему мужчине средних лет. Это был продавец из мелкой закусочной, располагавшейся в паре домов дальше.  — А, да, — он принялся набирать номер службы спасения.  — Я здесь, — нервно шептала Трина, пока зевака общался с оператором. — Слышишь меня? Я здесь. Ты… Ты только не спи, хорошо? Дождись наших.       Коленям было мокро и холодно. Трина чувствовала, что ее всю сотрясает дрожь, но причиной тому была не весенняя прохлада. Она бездумно взяла Региса за руку, ту, на которой не было перчатки.  — Надо бы его с дороги-то убрать, — предложил второй голос и потянулся, чтобы взяться за плечи Региса.  — Руки прочь! — взвизгнула Трина, и всем телом оттолкнула «помощника».  — Ладно, ладно, дамочка… Психованная какая-то.       Психованная. Да, именно психованная, озлобленная, чья упертость привела их ко всему этому.       «Говорила мне мама идти в общую практику, — подумала Трина. — Далась мне эта гребаная психология, вся эта вода, эти переливы из пустого в порожнее. А теперь от меня нет пользы. Я не могу ему помочь. Ни как терапевт, ни как психолог. Он не может дышать. Боже, он не может дышать! Это может быть пневмоторакс или шок. А я ничем не могу помочь»       Потом она услышала смех. Он звучал еще тогда, когда она только выскочила на улицу, просто не обратила внимания. Он звучал так звонко и отрывисто, что больше напоминал работу какого-то часового механизма. Ему вторил мужской голос, тоже надрывный и отчаянный.  — Ты конченая тупая курица! — орал хозяин «сивика». — Ты человека сбила, больная ты тварь!       Нэтали Юранис только смеялась. Она сидела, вцепившись в руль, и хохотала, захлебываясь слезами. Рядом бегал, держась за голову, незадачливый водитель, забывший вытащить ключи из замка зажигания. Зевак собиралось все больше, они болтали, делали фотографии.       Истерический смех, болтовня, крики. Широко распахнутые глаза Региса, черные, будто уголь, полные удивления. Снова смех, смех безумный. «Ни мне, ни вам», говорил он. И так до тех пор, пока в эту симфонию бреда не вторгся пронзительный вой сирен, на этот раз «скорой» и полиции.       Никаких снов на этот раз Регис не видел. Ни единого образа, картинки, как зачастую бывало. Уж лучше так, решил он, чем снова оказаться на том самом изгибе.       Не в этот раз. Сначала снова пришли звуки, и первым, что услышал Регис, был мерный писк, напомнивший будильник. Даже захотелось протянуть руку, чтобы выключить его и поспать еще. Сонное, затуманенное сознание лишь несколько минут спустя осознало, что для будильника писк слишком размеренный и негромкий, и вообще вот уже год он просыпался под какую-то глупую стандартную мелодию, способную поднять мертвеца.       Потом, вслед за писком, послышались далекие голоса людей, как сквозь подушку.       «Люди… Откуда здесь люди? — заворочалось в голове. — Я был на улице, там люди были. А потом… Потом не помню. Но я точно был на ногах, а сейчас я их не чувствую. Я вообще ничего не чувствую, будто бы я профессор Доуэль. Нэт Юранис отрезала мою голову и положила в колбу со спиртом, чтобы любоваться»       Глазам становилось все ярче и ярче. Он будто попал в снежный буран и даже различал мелкие неоформленные снежинки, а ветер касался лица. Только вот ни снег, ни ветер не были холодными, как полагалось. Чуть позже оказалось, что снежинки и вовсе не двигаются с места и на самом деле являются покрытием белого потолка. А отчего-то теплый и ласковый ветер пах кокосовым кремом для рук.  — Доброе утро, — сказал ветер. — Хотя сейчас уже обед.       Регис усиленно заморгал, чтобы прогнать противную мутную пленку с глаз и наконец-то убедиться в том, что слух его не обманывает.       Палата была одиночной, настоящая роскошь. Значит, никакого храпа соседей, ненужной болтовни и прочих непредвиденных неудобств. На небольшой тумбе у противоположной стены и полу толпились букеты самой разной пышности. Трина сидела рядом на маленьком крутящемся стуле без спинки и гладила его по щекам и скулам. Заметив, что он открыл глаза, женщина улыбнулась. Улыбка вышла удовлетворенной, но немного грустной.  — Где я? — его вдруг охватила паника. Он не помнил ничего, после того, как пошел через дорогу к ее дому, и это вызвало в нем прямо-таки животный страх. Всегда страшно терять контроль над собственной жизнью.  — Тс-с, — отозвалась психотерапевт, приложив палец к его губам. — Не шуми, а то меня выгонят. Лучше пойду, скажу медсестре, что ты проснулся. Поговорим попозже.  — Стой, — запротестовал Регис, пытаясь приподняться на локте. О своем поступке он сразу же пожалел, когда ребра отозвались резкой острой болью, от которой он едва не вскрикнул.       Трина, собиравшаяся пойти к двери, аккуратно придавила его плечи обратно к кровати.  — Ты с ума сошел? Хочешь инвалидом остаться?  — Хочу поговорить.  — Успеем. Приди в себя для начала, остальное приложится.  — Нет. Мне уже осточертело ждать этого, Трина. Прояви милосердие, всего пара минут. А потом позовешь медсестру.       Она немного поколебалась.  — Ну, хорошо. Только прошу, не волнуйся, ладно? Иначе кардиомонитор взбесится, и нам обоим не поздоровится.       Он с облегчением откинулся на плоскую больничную подушку. Боль немного утихла, но все еще кусала где-то внутри. Голова кружилась, как при сильном опьянении, и от этого из болящих недр живота начала подниматься тошнота.  — Я же обещал, — начал он, прикрыв для верности глаза, — что со всем этим разберусь. Теперь хочу попросить у тебя…       Договорить она ему не дала. Прервала на полуслове осторожным долгим поцелуем, для чего ей пришлось нависнуть над ним в достаточно неудобной позе.  — Зря ты так, — пробормотал Регис, когда она села обратно на свой стул.  — Почему?  — Потому что судя по ощущениям зубы я не чистил уже давно.       Трина рассмеялась.  — Ничего, переживу. Прости, что перебила, но я устала от всего этого. Давай не будем мусолить эту тему. Лучше сделаем. Перешагнем и пойдем дальше.       Регис снова открыл глаза. Сидевшая рядом с ним женщина выглядела растерянной и виноватой. А он хотел не этого. Ему не были нужны ее угрызения совести, и, что еще хуже, жалость.  — Трина, скажи, почему ты сейчас здесь? Надеюсь, не из-за того, что я на больничной койке?  — Конечно, из-за этого! Что за вопрос? Ладно, хватит кривляться, — она вздохнула. — На самом деле я не имею ни малейшего понятия, что тебе сказать. Первые дни, когда ты меня тогда «осчастливил», я даже подумывала уволиться, лишь бы больше никогда с тобой не пересекаться. Я была так зла, что работа стала для меня чем-то неподъемным. Плох тот психотерапевт, который вместо того, чтобы утешать плачущих, сам хочет плакать и жаловаться на весь мир. Но потом до меня дошло, почему я так разозлилась.  — Трина, твоя злость была вполне оправданной.  — Дослушай. Потом произошло кое-что. Эта сумасшедшая пришла ко мне домой. Уж не знаю как она нашла мой дом, но она пришла.  — Что?! — Регис забылся и снова попытался подняться, за что был наказан новым приступом боли.  — Пожалуйста, тише, — взмолилась Трина. — Тебе вообще вставать нельзя. Шутка ли — шесть сломанных ребер!  — К черту ребра, — проворчал он. — Чего она хотела?  — Нэт пришла ко мне, постучала. Но я выросла в не самом благополучном районе, так что мама научила прежде смотреть в глазок, а потом открывать. Конечно, я ее узнала и спросила, чего она хочет. Нэт стала проситься внутрь, мол, ей нужно со мной поговорить. Я отказала, предложила говорить через дверь.       «Моя умница, — невольно подумал Регис. — Моя умная девочка»  — На это она пнула мою дверь и ушла. А на утро знаешь, что я нашла перед ней?       Только раскачивающийся после долгой спячки разум Региса подкинул ему нехитрые варианты от завернутого в газету дерьма до дохлой крысы. На большее он пока не был способен.  — Маленькие такие оранжевые шарики, пахнущие сыром, — развеяла его догадки Трина. — Крысиный яд, Регис. Эта шмара раскидала в коридоре крысиный, мать ее, яд. То есть, если бы я впустила ее внутрь, она бы бросила его в моей квартире, и Токи бы его съел. У нас нет таких дураков, что стали бы разбрасывать мышьяк в коридоре, так что у меня нет других вариантов. А на утро я пошла на парковку, где увидела, что мне спустили все четыре колеса. Причем, не просто проткнули, а разрезали. И пока я крутилась вокруг машины, на меня кто-то налетел.  — О боже…  — Нет, ничего страшного. Судя по всему, это снова была твоя подружка-косплеерша собственной персоной. Накинулась на меня, принялась лупить по голове и лицу, но в результате получила сама. Видел, сколько штукатурки на ней было на суде?  — Я думал, она это от страха такая белая. Вот же паршивка! А ты? Тебя она не сильно задела?       Трина насмешливо фыркнула.  — Эта пигалица? Нет. Но за кота я очень хочу ей зубы пересчитать. Я к чему все это говорю… Ты оказался прав. Потом я последовала твоему совету, ушла в отпуск, взяла кота и уехала к маме, пересидеть и подумать. И как раз тогда я и пересмотрела свое мировоззрение. Видишь ли, я так озлобилась из-за всех этих тупых свиданий, что стала ждать, будто кто-то станет жить по придуманному мной сценарию, соответствовать заданным мной планкам. Я совсем забыла о том, что никто этого делать и не должен. И как-то в моей голове что-то начало проясняться. Стала спрашивать себя — а чего я вообще хочу от этой жизни? Готова ли я в угоду своей природной упертости отказаться от того, что уже имею? Ты ведь тогда пытался пойти со мной на контакт, и будь я чуть поспокойнее…       Она снова вздохнула и невесело усмехнулась.  — Боже, Регис… Ты все-таки заставил меня вытащить все это. Я чуть с ума от всего этого не сошла.  — Мне тоже порой хочется откровений, — улыбнулся он. — А что случилось потом? Это же наша больница, верно?  — Верно. Пресвитерианская больница никогда не оставит в беде своих верных слуг. Что было дальше я расскажу. Эта психопатка решила тебя убить. А ведь я видела, что она села в чужую машину, просто не узнала ее… В общем, тот кретин не вытащил ключи из замка зажигания, и она села за руль.       «Я знаю, куда ты сейчас пойдешь. Предупреждаю тебя, я…»  — Она пошла за мной, — поморщился Регис. — Я встречался с ней за полчаса до этого. Она пошла за мной и…  — И решила, что ты не достанешься никому. Она сбила тебя и врезалась в столб. Еще повезло, что задела только левым крылом, а не протаранила напрямую. Тебе повезло — у тебя шесть сломанных ребер, множественные ушибы, сотрясение мозга и вывихнутая лодыжка. А, еще тебе удалили селезенку. Так что ты теперь повнимательней со здоровьем.  — Просто замечательно… Кто оперировал?  — Доктор Вандербек. Как же он там сказал… — Трина наморщила лоб. — «Шейте красное с красным, желтое с желтым, белое с белым, и этот упырь еще покорит Эверест». Скажи, все хирурги руководствуются этим принципом?  — Узнаю Русти. Ну, тогда мне нечего бояться. А что стало с Нэтали?       Трина поджала губы, и он понял, что настало самое время замолчать. Что нового могло грозить Нэт, кроме увеличенного срока? Ничего. С ней останутся ее демоны, ее придуманные миры, где перед куколкой-принцессой расступаются океаны, и возможно, это поможет ей пережить заключение. Спрашивать снова ему перехотелось.       Что до него… Несмотря на то что судьба снова загнала его на больничную койку, что немного раздражало, Регис был рад. Счастлив настолько, что все остальное казалось малозначащим.  — Кажется, с моей квартирой придется попрощаться, — он кое-как поднял руку, чтобы почесать неистово зудевший нос.  — Не в ближайший месяц точно, — отозвалась Трина. — Ты уж прости мне мою наглость, но я позвонила твоим арендодателям и объяснила всю ситуацию. Следующий месяц я оплатила, а дальше что-нибудь придумаем. Черт с ней, с квартирой, Регис. У тебя осталось самое важное.  — Что же, кажется, я каким-то чудом не сломал руки.  — Кто о чем, а хирург о руках, — весело попеняла она ему. — Жизнь. И я.       Она поцеловала его еще раз, и обоняние захлестнула волна ее цветочного запаха. Перед глазами на луче солнца мигнула подвеска из ограненного куска стекла.  — Ну все, мне пора. Я зайду к тебе вечером, после работы.  — Трина? — окликнул он ее, когда женщина уже стояла у двери.  — Да?  — Я согласен на Вейверли-Хиллз.       Она притворно задумалась.  — Да ну его, — хмыкнула она. — Подумаешь, очередное заброшенное здание. Теперь я хочу в Швецию.       Стеклянная дверь за ней закрылась, и Регис остался один наедине со своими мыслями. И пусть ему предстояло провести в больнице не одну неделю, а при малейшем движении все нутро стягивало болью, несмотря на легкую дозу морфия, он чувствовал себя самым везучим и самым счастливым человеком во всем Нью-Йорке.       «Все-таки жизнь чертовски хороша» — подумал он, удовлетворенно вздохнул и закрыл глаза.