***
— Чертов дьявол! Нерадивый мимо проходящий персонал в заботах испуганно отшатывается от двери в самую пугающую и одновременно желанную комнату всего здания — в кабинет их собственного дьявола и ангела в одном лице. Кто-то из служающих грязно ругается, не стесняясь в выражениях, а кто-то лишь тихонько вздрагивает, не в силах сдержать чуточку недовольного вздоха на грани слышимости — у мистера Чжун Ли слух подобно хищнику на охоте. Это сравнение донельзя хорошо описывает отношения главного секретаря и нижестоящих работников. — Господин Тарталья, держите себя в руках. — Спокойный баритон отнюдь не действует так отрезвляюще, как обычно, и пронзительный взгляд янтарных глаз, почти равнодушно скользящий за летящими во все стороны предметами не успокаивает, подобно чаю с мёдом, а лишь распаляет теперь необузданный гнев магната. Взгляды пересекаются подобно стрелам — яхонт и сапфир встречаются в безмолвной схватке. И впервые за все бесчисленные годы работы Мораксу (прозвище не за красивые глаза получено (хотя и не без этого)) не удаётся одержать победу. Чайлд хмурится почти обиженно, и складка меж его бровей чувственно вздрагивает. Тарталья зол, очень зол. Его бьет дрожь, и со стороны кажется, будто он сейчас зайдётся в приступе конвульсий. Вены на его лбу вздуваются, а в глазах горит аквамарин, почти испепеляясь. — Держать себя в руках? — почти надменно рассекает воздух Тарталья, не щадя колкостью фраз. — Один из самых дорогих мне людей на волоске, и я даже не знаю, черт возьми, что с ним сейчас! Ты говоришь мне держать себя в руках?! Тарталья наступается, делает пару твёрдых, озлобленных шагов и смотрит так пронзительно-пронзительно снизу вверх, почти безумно скалясь. Тело вопреки ни единожды сбыточным ожиданиям напротив не поддаётся его буйному напору, а наоборот — Чжун Ли скрещивает руки, словно обозначая, напоминая о дистанции между ними, и взгляд его невозможно прочитать. В груди испаряется море от жара обиды и гнева. Впервые на своей памяти не почувствовав поддержки от ассистента, к которой он привык, как к чашке с разбавленным пустырником вечером, Тарталья чувствует себя уязвимым и брошенным, ровно как и загибающийся от боли Кэйа, который занимает все его мысли. В их странных, выходящих из деловых рамок отношениях, Чжун Ли всегда был головой, усмиряя нездоровый пылкий нрав своего босса. Но в этот раз все по-другому. Чайлд продолжает. — Когда кучка каких-то надменных ублюдков вздумала, что они могут пустить все на самотёк? Во мне оставалась лишь та доля самообладания, что позволила не прикончить их на месте. Черствый булыжник не поддаётся хлыщущему напору взбушевавшихся лазурных волн. — Да если б Кэйа не любил его так безумно, я б этого красного индюка пустил бы на закуску! — Господин Тарталья. — Да если б не я, они бы и вовсе не нашли его! Тогда бы я точно их убил. Всех. — Чайлд. — Они даже не позволили мне пойти с ними. Не перезвонили, не сообщили, что с ним, да как. Чёрствые псины, поблагодарили сухо и все — гуляй?! — Аякс. Не ожидавший такой подлости, Чайлд неверяще замирает. И весь мир для него замирает. Давно непроизносимое имя, как свидетельство чего-то забытого, мигом разрезает, пускает на шампуры бывший пыл. Остатки пепла разъяренных слов бьются в голове, подобно мячу: туда-сюда, налево-направо, и вовсе вылетают. Море успокаивается и, сжав руки в кулаки по-детски, и, чуть ли не обиженно хлюпая, плюхается в массивное кожаное кресло. Без лишних слов Чжун Ли по обыкновению, будто бы сейчас не сделал ничего примечательного, отходит за уставшую спину, пуская в ход натренированные руки. Мышцы, словно глина, доверенная мастеру, растекаются в его ладонях, расслабляются и поддаются — привычный массаж сводил эмоционально нестабильного Тарталью на нет. В такие моменты он чуть ли не мурлыкал как довольный кот, подставляясь на встречу размеренным движениям. Но сейчас все иначе, отклоняется с привычного маршрута ещё с первых минут молчаливого мордобоя. Чайлд лишь иногда вздыхает тяжело-тяжело и подрагивает, словно ему холодно. Чжун Ли соврёт, если скажет, что не беспокоится, пусть такое слово в их «отношениях» — табу, что-то непринятое и пугающее. Спустя несколько бесконечно долгих, но оттого не напряженных минут молчания, Аякс отдирает язык от неба, и робкий голос прорезает тишину: — Я погорячился. Казалось, что это все. Но Моракс знает его слишком хорошо, поэтому терпеливо ждет продолжения. Поэтому Аякс, немного подумав, словно взвесив все за и против, уже уверенно добавляет: — Простите. Тон почти деловой, словно и не было каких-то пару минут назад секунд обнаженной души и отчаянной слабости. Чжун Ли облегченно вздыхает, в последний раз почти что нежно проходясь по подтянутым плечам. Молчание говорит красноречивей любых слов, и Тарталья, почти телесно чувствуя то, что хочет сказать секретарь, все также стоящий позади, не в силах сдержать тяжёлого вздоха. Утешающие слова так и не прорезают одновременно спокойную, но и тягостную тишину, ощущаемую как затишье перед бурей. Чайльд откидывается на спинку кресла, устремляя открыто-уставший взгляд в потолок, обнажая не только шею, но и будто свою душу. Да и скрывать перед ним нечего. На грани слышимости раздаётся легкая поступь шагов, и Чжун Ли оказывается по ту сторону кабинета, и препятствие между ними в виде стола кажется пропастью. Встречу по поводу скандальной помолвки придётся переносить, думает Тарталья запоздало. И пусть это то, что волнует его в последнюю очередь, но оттого занимает не менее важное место в его хаотичных мыслях. Он уже представляет эти полные отвращения взгляды озлобленных и избалованных слоях привилегированного общества, и старается не впускать в голову мысли о том, как будет сложно держать себя в руках. Он справится. Ради Кэйи. Строгая поддержка в виде Чжун Ли, стойкой скалой служившей ему опорой, не всегда справлялась в таких ситуациях. Все же, пылкий нрав Аякса иногда и ему был не по зубам — но за столько лет работы, пройденной плечом к плечу, он знал, как подступиться к непредсказуемому юноше, чтобы не навлечь на себя штормовую бурю. Тишину разрезает единственное, что у Тартальи в жизни равномерно — настенные чёрные часы, позолоченные у краев, своим тиканьем. Они выглядят дорого, блестят в свете лампы на потолке, и на Аякса всегда действуют умиротворяющим эффектом — во времена, когда беспокойство доводит его до ручки, не давая уснуть, этот звук возвращает его в реальность, давая эфемерное спокойствие. Было ещё кое-что, благодаря чему Тарталья пока что не свихнулся, но в этом признаваться он не готов даже у себя в голове. — Что планируете делать со встречей? — заметив расслабленные руки Тартальи, до этого напряжённые до побелённых костяшек, аккуратно, почти безучастно и отстраненно роняет Чжун Ли. Он глядит почти по-любовному нежно, но Аякс понимает — это лишь для того, чтобы Тарталья не сошёл с катушек, разгромив кабинет, когда ему не пришёлся по душе показавшийся надменный взгляд одного из переговорщиков несколько лет назад. — Встречу придётся переносить до того момента, как Кэйе не станет лучше. — Тарталья откидывается на кресло, и дорогая кожа скрипит под напором его тела. Он потирает шею, приходя в чувства. — Но преподнести это так, чтобы аристократы не стали всю вину перекладывать на него. Аякс задумчиво хмурится, потирая складку меж бровей в успокаивающих движениях. Ощущая руки на своих плечах, Аякс едва заметно вздрагивает. Он не услышал, как Чжун ли к нему подкрался. — Я попробую разобраться. Отдыхайте. Успокаивающий голос и легкие касания-бабочки погрузили его в беспокойную дрему.***
Щебет птиц. Утренний свет проникает через зашторенные окна. На часах стрелки минуют барьер в пять часов. Летом рассвет наступает слишком быстро, и людям, страдающим бессонницей, еще сложнее засыпать в освещенной комнате. Но рассвет в его жизни так и не наступает. Эти пять часов для него не первые. Эта зудящая, противная цифра, выелась меткой под кожей. За эти три дня Дилюк так и не смог сомкнуть глаз больше, чем на двадцать минут, вырубаясь за бумажной волокитой или за повседневными делами, отвлекающими его от тревожных событий. И каждый раз, как только он погружался в дрему, цеплялся взглядом за эту треклятую цифру, и наваждение как рукой снимало. Он не видел его три дня. Он не знает, что с ним. Единственное, что Рагнвиндру известно — Кэйа в родительском доме и, скорее всего, в поместье Дилюка он не объявится в ближайшее время. Если вообще когда-нибудь объявится. Только если родители Альбериха не ублюдки, готовые вернуть своего сына в лапы искалечивших. Недосмотревших. Эти три дня прошли для него как в тумане. Из последних событий он смог вспомнить только встречу с Альбедо, после которой вся связь с Кэйей перешла на нет. Единственная информация, которую он смог добиться, являлись справки добродушного Венти, который за временное проживание на две прошлые ночи и бутылку выдержанного вина из лучших сортов поделился тем, что знает — рассказал, что Альберих идет на поправку дома, под кропотливой работой врачей, и вроде отделался одним из лучших исходов — шоком, простудой, чуть не переросшей в пневмонию, и несерьезной травмой головы. События до он не желал вспоминать. Выше его сил. Не из-за собственных чувств и переживаний, а из-за сумбура и психологического давления. Он помнит, как Тарталья волшебным образом смог навести справки о предполагаемом нахождении Кэйи. Еще помнит, как сорвался на поиски и, пока петлял по чаще леса, спотыкался о ветвящиеся корни древесных исполинов, возвышавшимися над его головой, подобно тесной тюремной камере на открытом воздухе. Помнит покалеченного, неестественно свернувшегося Кэйю. Помнит, как ругал его безрассудство. Помнит, как злился непонятно на что или на кого — на себя, на обстоятельства, на ситуацию, на отца, на Аделинду или на Кэйю. Метал в своем офисе, бил стекло, тарелки и даже опрокинул стеклянный буфет. Потом он позволил себе плакать. Гнев испарился, осталась лишь влага от горьких сожалений, несказанных слов и детских обещаний. Нежная любовь, беспокойство и забота. Куча неотправленных и отправленных сообщений, висевшими в чате с именем, маяком освещавшее его жизнь. И все без ответа. Дилюк перестал проверять телефон, за последние дни прилипший к его руке будто жвачкой. Он выгорел, подобно спичке. Не думает ни о чем, потому что все исходы он успел обдумать — единственное, что сейчас держится в его голове структурированными полочками. Дилюк устал. Устал от этих бесконечных белых и черных полос. Ему только показалось, что все стало налаживаться, что вот-вот, и он сможет довериться, сможет простить и себя, и Кэйю. Наконец сможет… Дать себе почувствовать в полной мере. Не бояться и не прятаться, что невзаимно, а любить-любить-любить, и вовсе не фиктивно, а по-настоящему. Но теперь, даже если Кэйа вернется — Дилюк не надеется, старается не грезить об этом, ведь такая мысль кажется миражом, иллюзией. Он принимает суровую реальность, расторгнутую помолвку и подпись, словно смертный приговор — Рагнвиндр не уверен, что сможет относиться к нему так же, как совсем недавно. Не потому, что считает Кэйю виноватым в чем-то, вовсе нет — он попросту не простит себе этого случая, не сможет подпустить к себе Кэйю, потому что снова ранит. Из раза в раз, сколько не обещай, все повторяется — он снова причиняет ему боль. Хочется вычеркнуть все это из своей жизни, забыть, словно содержание очередного подписанного документа. Но Дилюк понимает, что не сможет. И будет лучше, если Альберих тоже это понимает, и не вернется — если он не будет напоминать о своем присутствии, которое стало жизненно необходимым — даже больше, чем кислород — Дилюку будет проще отпустить. Он будет напоминать себе, что это во благо Кэйи. Но если Альберих снова обоснуется в поместье, Рагнвиндр не знает, как себя вести. А когда не знает, он возвращается к привычной модели поведения — язвительной, холодной и до мозга костей лживой. Он не хочет этого, но по-другому не может. Как же чертовски больно. Иногда отгородиться не значит защитить себя, а значит защитить другого. Дилюк пытается заглушить собственные удушающие мысли, резко подрываясь со стула — до противного скрежета по лакированному полу — и открывая окно. Он дышит летней цветущей свежестью и прикрывает глаза в надежде, что станет чуточку легче. — Господин Рагнвиндр? — робкий голос позади доносится до ушей. Дилюк оборачивается и видит сжавшуюся Аделинду. Женщина явно боится, что он снова выкинет что-то из ряда вон выходящее. Желательно не бьющееся и не стеклянное. Рагнвиндр вздыхает. — Что-то случилось? — уставшие, будто бы бледные глаза, под которыми залегли тени, пробирают главную горничную до дрожи. Она мнется, сжимает фартук, уводит взгляд, стараясь смотреть куда угодно, только не на Дилюка. Совсем не в манере пылкой обаятельной служанки. — Эм… — глотает слова Аделинда, — Господин... Альберих. Кэйа. Недавно звонил. Он идет на поправку. В ее глазах сверкают мириады из звезд пышущих беспокойств и сомнений, но забирать слова уже поздно. Отшутиться уже не получиться, мол, ха-ха, как Вы легко повелись, и как Вы умудряетесь совершать выгодные сделки? — остается только ждать реакции и, как Аделинда надеется — без осколков очередной вазы. Рагнвиндр, не в силах сдержать нервной дрожи на имени, ставшем табу в одуревшем от переживаний разуму, пару раз ошалело моргает. Будто что-то дернуло за пусковой крючок, и расшатанная психика Дилюка окончательно упала в бездонную яму. Смотря в пустоту, он будто что-то обдумывает, кивает сам себе пару раз. — Да… да… — продолжает двигать головой в такт в словам Дилюк. — Понимаю. Что-то еще? Аделинда смотрит на него ошарашено, совершенно не ожидая такого поведения, не в силах больше избегать пересечения взгляда с Рагнвиндром. У нее дрожат губы. — Никак нет. Простите. Она еще немного мнется, и След простыл. Дилюк тяжело вздыхает, потирает веки, ощущая неприятную сухость глаз, грузно оседает на кресло. В груди заполошно бьется сердце, словно буйная птица в клетке. В голове только одно имя Кэйа-Кэйа-Кэйа. Как же ему с этим справиться? На сегодня потрясений точно достаточно. На этот год. На всю жизнь. Рагвиндр надеялся, что все забудется, сгладится, как масло по сковороде, но только оно шипит и выпрыгивает за берега. Но нет, так продолжаться больше не может. Да, думает Дилюк, стоит отдохнуть. Он чувствует, как перед глазами уже все плывет от недосыпа, как немеют конечности и черные пятна ходят по потолку. Он сходит с ума, или ему просто стоит поспать? Он надеется, что второе. И стоит только ему отойти, вздохнуть, в надежде уронить голову на подушки и, наконец, окунуться в бездонное бытие в морях пышной кровати, видя четвертый-пятый-шестой сон… … Как на столе вибрирует телефон, и в уши, подобно грому, ударяет звук уведомления. Дилюк подрывается и чувствует, что сейчас грохнется в обморок. Он неверящие смотрит в экран, пока видит горящее сообщение в панели уведомлений. 5:12 Кэйа @coldman привет