Так позволь, я сыграю тебе

Угэцу добрался до дома на закате — время, которое он никогда не любил. Закат холодил его изнутри, напитывал своей чуть теплой и отравленной кровью. Угэцу считал скрипку детищем рассвета и не представлял, что мог бы играть скрипач в час смерти солнца. Чтобы открыть дверь, пришлось задержаться — поставить чемодан, положить скрипичный футляр, достать из кармана ключ. Угэцу поежился, поворачивая ключ в замке, будто его плеч коснулось холодное вечернее пламя. Он поспешно нырнул внутрь, в привычный домашний уют. Гастроли в Европе продлились почти неделю, и он успел соскучиться по Японии. По сути Угэцу было почти все равно, где и в каких условиях жить, но отовсюду его быстро начинало тянуть домой. В этом отношении он принадлежал скорее к кошкам, чем к собакам, которым важен хозяин, а не дом. Черный кот со странными глазами, как сказал однажды Коджи в ассоциативной словеске. Угэцу тогда, недолго думая, сравнил его с совой. Не такая уж неверная ассоциация, если подумать. Еще на ступеньках Угэцу встретил запах еды. Они давно договорились, что один не обязан встречать другого из поездок — это было излишне. Но Угэцу не мог отрицать, что ему приятно возвращаться в дом, где есть кто-то, кроме пустоты, и что те несколько раз, когда Коджи действительно не ждал его, он был расстроен. Угэцу не стал говорить об этом, но, возможно, Коджи почувствовал его настроение. Во всяком случае, с тех пор он оказывался дома почти всегда. Впрочем, может быть, дела обстояли проще. Может быть, Коджи просто скучал. Те полдесятка раз, когда уезжал сам Коджи — навестить семью или на короткие гастроли с группой, — Угэцу не находил себе места. Ему было одиноко. Он чувствовал себя дурацкой луной, которую все покинули. Ему не хватало чужого голоса, тепла, объятий, возможности прикоснуться. — Я дома, — сказал он, расплываясь в улыбке. Коджи сидел спиной к двери и смотрел чье-то выступление на ноутбуке. Услышав голос, он порывисто обернулся, вскочил, сгребая Угэцу в охапку. — С возвращением! Угэцу обнял его в ответ и остался стоять, греясь в знакомом тепле. Коджи стискивал его крепко и одновременно бережно, касался губами шеи, вдыхал запах — Угэцу чувствовал, — и это было здорово. Быть кому-то нужным — вот так. Без условий и претензий. Коджи наконец выпустил его, обхватил широкими ладонями лицо, вглядываясь. — Я скучал по тебе. — Я тоже. — Угэцу улыбался. — Обними меня еще. Он был рад вернуться домой. …Было уже жарко. Кожа горела там, где ее касались пальцы и губы Коджи, а там, где не касались, горела вдвойне. Угэцу требовалось больше, сильнее, быстрее и немедленно. Коджи знал это и тянул нарочно, доводя его до грани, за которой Угэцу срывался в отчаянные, почти злые просьбы. Угэцу обожал такие моменты. Он никогда не был более собой, чем находясь в зависимости от кого-то другого. — Возьми меня, — потребовал он, сглатывая слюну, в то время как пересохшие губы хватали воздух. — Черт, ты не представляешь, как мне нужен какой-нибудь член внутри! Коджи замер на секунду, потом погладил языком его сосок, прикусил, потянул. Угэцу застонал. — Пожа-луйста… Широко разведенные бедра подрагивали, грудь часто поднималась и опускалась. Коджи провел ладонью по его бедру, поцеловал раскрытые губы и наконец вошел, плавно и до конца, заполняя его и давая возможность выдохнуть. Угэцу крепко зажмурился, чувствуя, что ресницы у основания стали влажными. Это действительно было хорошо до слез. Он провел ладонью по напряженному плечу Коджи и подался навстречу. — Еще. Кожа покрывалась потом, отвыкшие мышцы ныли, жар возбуждения захлестывал, как прибой, поднимаясь все выше и выше, наполняя зноем легкие, обжигая гортань и заливая красной пеленой глаза. Затем он захватил мозг, и Угэцу на секунду не стало. Он наверняка кричал — не любил сдерживаться в постели, но сам ничего не слышал из-за шума крови в ушах. Тело обмякло, будто из него вынули кости, усталость после поездки нахлынула волной. Расклеиваться с Коджи не хотелось, хотелось заснуть прямо так, наплевав на последствия. Он поцеловал Коджи в шею — не столько поцеловал, сколько вжался губами просто ради контакта, выдохнул. Он абсолютно точно был дома. — Отнести тебя в душ? — спросил Коджи. — М-м-м, — согласно протянул Угэцу. Конечно, можно было собрать волю в кулак и встать, но семь одиноких дней требовали концентрированной компенсации. Он так и продолжал висеть на шее Коджи, пока тот намыливал обоих, а потом смывал гель. Вытираться, к сожалению, пришлось раздельно. Угэцу присел на край корзины для белья, промокая волосы. Спать пока расхотелось. — А чем так пахло, когда я пришел? Коджи усмехнулся. — Пойдем. …Через четверть часа Угэцу отложил вилку. — Вкусно. Спасибо. Ты отлично готовишь. И отлично трахаешься. И вообще ты идеал, Ятаке Коджи. И… почему ты молчишь? Ты же должен был уже рассказать мне про всю твою неделю. Коджи? — Извини. — Коджи улыбнулся уголками губ, как редко делал. Нерасчесаные влажные волосы немного меняли его лицо, делая не то старше, не то печальнее. — Я могу задать вопрос? Угэцу почувствовал, что шелковая юката, которую он не глядя накинул после душа, холодит кожу. — Конечно. — Когда ты говоришь «какой-нибудь член», ты имеешь в виду, что тебе все равно, чей? — Что? — Угэцу нахмурился. Когда это он?.. Такого не было. Ах да, час назад, в постели… — Ты же знаешь, я теряю контроль в такие моменты. Говорю что в голову взбредет. — Вот именно. — Коджи накрыл его ладонь. Рука была горячей, от нее по предплечью поднималось приятное тепло. — Не напрягайся, пожалуйста, я не… Мы ведь не договаривались об эксклюзивности отношений. Но я хотел бы знать: когда ты так говоришь, ты хочешь меня или хочешь только секса? Наверное, для меня тут есть какая-то разница. Я еще подумаю над этим. — Конечно, я хочу секса. — Угэцу знал, что проще и короче ответить иначе, но с Коджи так не получалось. С ним не требовалось разыгрывать словесные шахматные партии — гораздо увлекательнее оказалось просто говорить, находя какие-то совместные выводы, до которых было лень или некогда додумываться в одиночку. — Но уже больше двух лет, говоря, что я хочу секса, я подразумеваю, что хочу секса с тобой. Есть ли смысл вообще договариваться об эксклюзивности? Пока люди хотят быть вместе — они вместе. Я не хочу других. Совсем. — Я думаю, что мне страшно. — Рука Коджи чуть дрогнула, как и взгляд. За все время знакомства Угэцу впервые видел его таким уязвимым. — Раньше я считал, что не испытываю ревности — ведь в моей ситуации это было бессмысленно. Но я просто сжился с ней и не представлял, как жить иначе. Теперь я стараюсь не попасть в ту же ловушку и быть ко всему готовым. Но, кажется, у меня плохо выходит. Я не хочу ограничивать тебя, ставить рамки. Хочу обойтись без всего, что портит отношения и превращает их в обязанности. Хочу просто быть с тобой, но сам начинаю создавать сложности и тебе, и себе. Как этого избежать? — Никто не может дать гарантий вечной любви. Кто-то всегда любит дольше. — Угэцу положил свою ладонь поверх руки Коджи. Он понимал, чего тот боится. Угэцу и сам боялся этого — до того, как оно случилось. — Я понимаю. Я никогда не боялся кого-то потерять, потому что по сути у меня никогда никого не было. А теперь у меня есть ты. — Нет, — сказал Угэцу. Это было жестоко, но иначе и не стоило. — «Есть» — это неправильно. Нельзя владеть кем-то и принадлежать кому-то. Это все портит. — Всегда повторял это другим. — Коджи улыбнулся. — Почему нельзя дать действенный совет самому себе? — Не надо, — сказал Угэцу, ощущая, как слипаются глаза. — Не надо давать никаких советов. Просто — я люблю тебя. Ты меня любишь? — Люблю. — Коджи улыбался уже уверенней, возвращаясь к привычному состоянию, которое так ценил Угэцу за то, что оно напоминало июльское солнце. — Тогда отнеси меня в постель. — И не уходи, — пробормотал он, когда оба оказались под одеялом, в уютной темноте. — Я постараюсь отныне хотеть не «какой-нибудь» член, а твой. Коджи засмеялся в макушку. — Спи. И можешь видеть во сне хоть все члены в мире. — Слишком много. Семьсот миллионов только китайских… Проваливаясь в сон, он знал, что Коджи все еще улыбается.