***
Когда она, наконец, заговорила (сначала очень плохо, с трудом, путая звуки и слова), выяснилось, что почти ничего не помнит — ни Дома, ни собственного имени, она никого не узнавала, даже тех, кто все эти годы навещал ее. Ну что ж, придется осваивать эту жизнь с нуля. Врачи сказали, что процесс физического восстановления будет долгим — за годы мышцы ее атрофировались (новое слово, надо запомнить!), хотя сам организм функционирует нормально. Вы еще детей нарожаете! — улыбнулся врач. — Если захотите, конечно. Теперь в ее жизни было множество целей, больших и маленьких: научиться самой держать тарелку и ложку, встать на ноги, говорить без запинок. Это выматывало, она быстро уставала и много спала. Но результаты были ощутимые и осязаемые, и это придавало сил. Ей предстояло многому, очень многому научиться, и, пожалуй, это было главное ощущение, с которым она проснулась. Ощущение, что нельзя терять времени. Он называл ее «сестрой». По поведению медперсонала Рыжая догадалась, что здесь он частый гость — медсестры смотрели на него с опасливым восхищением. — Ты мне и правда брат? У меня же нет родственников. — Ты рыжая, я рыжий, нам надо держаться вместе. Названый брат, мы росли вместе, — засмеялся он. Он вообще много смеялся и шутил, и его конопатый нос при этом забавно морщился. Но под солнцезащитными очками прятались странные глаза цвета темного миндаля, которые никогда не улыбались. — Как встанешь на ноги, можешь съездить пожить к нам в общину, места хватит. И заняться есть, чем. Если захочешь, конечно. Тебе там будут рады. Однажды с Рыжим пришел еще один — лысый, с пронзительными внимательными глазами цвета молодой листвы. С протезами вместо рук. Они долго сидели у ее кровати, болтали, вспоминали, видимо, их общее прошлое. Из их рассказов Рыжая поняла, что все трое знакомы ужасно давно и познакомились тоже в больничной палате. Лысый почему-то обозвал ее названого брата Смертью, а тот его в ответ Кузнечиком, хотя в разговоре предпочитал звать его Сфинксом. Сфинкс приезжал часто, занимался с ней, помогал заново учиться читать и писать. Сначала выходило плохо, но любое, даже самое маленькое достижение она считала победой. Речь и письмо восстановились полностью, а вот память так и не вернулась. Иногда что-то, как луч закатного солнца в зеркальном осколке, мимолетно вспыхивало в памяти — запах, фраза, жест, но в целую картинку не складывались. Зато ее не мучили ни сожаления, ни ожидания. Этого в ее новом опыте не было. …Она съездила в общину, даже пожила там, но не осталась. Рыжий не соврал — ее приняли очень радушно, как свою, но ей хотелось жить в городе, хотелось учиться. Выяснилось, что ей положена какая-то пенсия, даже имелся некий счет, на котором за несколько лет накопились деньги. Это позволило ей не думать о заработке первое время. Хотя работа не пугала ее. Рыжая жадно набросилась на книги, новую информацию, общение, как будто наверстывала все то, что не прочитала и не выучила за те шесть лет, что спала. Она понимала, что многое упустила, но времени на пустые сожаления тоже не было. Всю отпущенную ей энергию и жадность она направила в этот мир — новый и совсем не страшный. В этом мире было интересно, и были те, кому она была дорога. Рыжая выучила много слов. Так много, что они стали ее профессией. Потерянную при пробуждении память ей заменили сны. Длинные, яркие, со множеством персонажей и сюжетов. Сны населяли множество людей, чьи лица были незнакомы, их не было в «наружности» (отуда это слово?), чьи голоса ей рассказывали ее собственную историю. Люди по большей части странные, больные, склеенные, каких в реальной жизни не бывает. Когда она решилась рассказать о своих снах Сфинксу, он ее внимательно выслушал и посоветовал их записывать. Так будет легче. Пусть это будут сказки. Когда она решилась показать ему свои записи, он увез ее заметки и долго не отдавал обратно. А когда вернул, то заявил, что это «хорошо написано» и чтобы она обязательно писала еще. Она поверила ему. Сны стали ее историями. Потом Рыжая призналась, что с каждой написанной историей становилось одним кошмаром меньше. Сны, перетекая на бумагу, отпускали ее. Она настолько была поглощена новой жизнью, что почти не замечала своего одиночества.***
Он уже привык, что к нему может подойти незнакомый человек, представиться идиотской кличкой, назвать его «Лордом» и напомнить эпизод из их «общего прошлого», которого он не помнил. Он привык, что его мозг время от времени выдавал какой-нибудь финт в виде ложного воспоминания или навязчивого, чрезвычайно реалистичного сна. Он знал, что нездоров. На самом деле полностью к этому привыкнуть не возможно, но он научился тщательно это скрывать и прятать внутри себя. Память удивительная штука. Он, например, помнил, всех режиссеров и операторов «новой волны», но не помнил лица своей матери. В каком-то смысле он заново родился несколько лет назад. Кое-что узнав о своем прошлом, он понял, что жизнь дала ему еще один шанс. И не важно, где он пропадал шесть лет. Теперь он с азартом преодолевал и завоевывал этот мир. У него была слава скандалиста. Правда, конфликтовал он в основном по делу — на интервью, встречи и пресс-конференции всегда приезжал сам, хоть и передвигался на инвалидной коляске, нередко провоцируя скандалы из-за отсутствия доступной среды. Его знали и уважали за бескомпромиссный профессионализм, умение игнорировать свою увечность и самоиронию на грани цинизма. У него были женщины. Разные. С его внешностью, эрудицией и отточенным профессией нахальством ему не составляло труда сойтись почти с любой, если конечно барышня в корне не брезглива к инвалидам. Но добившись своего, быстро терял интерес, потому что потом все шло по более-менее одинаковому сценарию — желание привязать к себе, удушающая забота, кастрюля с фрикадельками на четыре дня, пятьдесят шесть СМС-ок в день, сочувственная жалость к инвалиду, навязчивость, страх одиночества, глаза, полные слез, которые он не выносил, набившее оскомину «боже, какой ты красивый», невозможность остаться одному. Он не любил ни одну из них. Жалел, баловал, даже помогал, но не любил. Когда его попросили встретиться с «этой теткой, у которой книжка вышла, ну там что-то мистическое, какие-то птицы с драконами, ничё так, читать можно», он скривился. Да ну нафиг, сдался ему этот бабий бред. Но потом согласился, в конце концов, ему за это деньги платят. Книжку прихватил домой — пролистал, ну, часа на три чтения. Матчасть надо знать. Книга? Это были его сны. Он знал, каково быть Ходоком и насколько коварен может быть Лес, ему много раз снился крючконосый человек с янтарными надменными глазами, он даже немного скучал по нему, и во сне он часто летал. Но не так, как летают в детстве, когда растут, а летал, потому что это была его суть. И его работа. Он никогда никому не рассказывал об этом — лишних пометок у психиатра ему не надо. Сны не мешали жить, но и не отпускали его. К утру он знал о ней все, что можно было выудить из Интернета. Впрочем, не так уж и много. Полночи он рассматривал ее фотографии — медная копна волос, симпатичное, немного смешное конопатое лицо и слишком серьезные для такого забавного лица темные, чуть грустные глаза. Впервые, собираясь на встречу, он не знал, о чем будет спрашивать, потому что все его вопросы были не для печати, они все слишком личные. Впервые за много лет он проклинал свою чертову увечность, потому что боялся, что это может отпугнуть ее или пробудит в ней только жалость. К утру он понял, что пропал. Разумеется, он написал свою статью. Похвалил образы, умение выстраивать сюжет, отдельно отметил владение таким приемом, как «клиффхэнгер» (он любил вклеивать всякие кинематографические термины), отметил, что неплохо бы переиздать книжку с иллюстрациями. Но все это уже было не важно. Его несло, потому что при встрече в ее глазах он увидел не только свои сны, но и себя. Здесь, в наружности, они были ровесниками по беспамятству. У них были непростые, закаленные своей собственной жизнью характеры. Она бывала строптивой и недоверчивой, он бывал замкнутым и обидчивым. Оба ценили уединение и хороший разговор. У них был смех по вечерам и общие сны, которыми они латали дыры обрушенной памяти. Они любили шутить, что нет ничего важнее в жизни, чем найти человека с похожим диагнозом. И с каждым днем сны уступали место яви.