Солнечный удар

Смит не любил жену. Он признался себе в этом, когда смотрел на нее спящую, с выбившейся из бигуди прядью и понимал, что не хочет поцеловать ее хорошенькое личико. Это озарение пришло к нему утром 25 декабря, когда хлопья снега медленно оседали на улицах Нью-Йорка, а солнце не показывалось раньше восьми утра. Тогда Смит вышел из спальни и закурил, зная, что через минуту Мари выскочит за ним, ругая за табачный дым в доме. Так оно и случилось — Эрвин молча выслушал ее брань, чувствуя, что эта женщина больше не властна над его сердцем. Внутри него будто раскололась льдина, и обе ее глыбы ушли под воду, оставив рябь на воде. Следующую ночь командир провел в гостевой, как и все остальные, а позже в его кабинете появился диван и холодильник, позволив вообще не пересекаться с женой в большой квартире на Пятой Авеню. Миссис Смит стала для него совершенно чужим человеком. Командир познакомился с ней, когда еще был простым кадетом, что только проходил военную подготовку и еще ни разу не стрелял в живого человека. Тогда он и его друг Нил Доук, двадцатилетние и не знающие войны, были частыми гостями питейных, где танцевали обнаженные девушки, а вышибалы на входе отгоняли случайных гуляк, жаждущих присоединиться к веселью людей из высшего общества. Сдав пост и сняв наличные со счета в банке, товарищи отправлялись в бар, где посылали бутылки шампанского дамам за соседний столик, чтобы потом затащить тех в ближайший отель. Женщины приходили в это заведение лишь по одной причине — заработать телом, а мужчины — чтобы потратиться. Пособие по сиротству и военная стипендия позволяли Эрвину не только содержать трехэтажный отцовский дом, но и жить на широкую ногу — Найл никогда не доставал кошелек во время оплаты счетов, даже когда речь шла о подруге на ночь. В тот день Мари Сью с девятью классами католической школы отрабатывала 14-часовую смену официанткой, чтобы оплатить комнату в том же доме, что и бар, на самом последнем этаже под сгнившей крышей. Она была прекрасна и точно знала, за что охмелевшие мужчины оставляли крупные чаевые, а потому пропускала мимо ушей их сальные шутки. Но со временем отсутствие сна и регулярного питания сделали ее красоту дикой; нужно было потрудиться чтобы рассмотреть ее за дешевым ситцевым платьем и впавшими щеками. Смит как раз был из числа людей, которые любили сперва наглядеться — издалека. Заперев двери бара в двенадцать дня, Мари долго стояла, прислонившись к стене и смотрела на женщин в парке напротив, которые только-только проснулись и неторопливо спускались на поздний завтрак. В твидовых костюмах и шляпках, они с наслаждением пили свой кофе, после чего запрыгивали в такси и уносились в жизнь без забот и сожалений. Закрывая глаза, официантка представляла, как она сама выходит из такого дома и заказывает в ближайшем ресторане горячий круассан с густым шоколадным кремом внутри, после чего с оглушительным хрустом впивается в него зубами. Реальность же Сью была отрезвляюще жестока: бедность, крысы, снующие в спальне по ночам и безысходность. А на завтрак — остатки жареной картошки, холодной и с белым налетом жира, которую ей с сочувствием протягивал в пакете повар-мексиканец. Иногда он клал внутрь обрезки буженины или подгоревшую котлету для бургера, но этого было недостаточно, чтобы Мари перестала просыпаться по ночам от голода. В такие моменты она неподвижно лежала до самой ночи, уставившись в потолок, и как молитву повторяла только одну фразу: «Я хорошая, хорошая, хорошая». А потом снова спускалась в тьму Нью-Йорка, открывала бар и напевала про себя детскую песенку, чтобы отвлекать мозг от происходящего вокруг. Работа в баре была всей ее жизнью лишь оттого, что ничего другого в ней не было. Потолок со следами копоти, вечно был затянут плотной и едкой дымкой — курили здесь все, не щадя легкие. Мари ненавидела этот запах и ненавидела мужчин с сигаретой в зубах, оттого невольно поджала губы, когда заметила смолящего Найла, который окликнул ее, чтобы сделать заказ. От нее не укрылось, что тот оценивающе скользнул по ее груди и опустился к ногам — этого было достаточно, чтобы причислить его к числу несдержанных посетителей, которых она презирала. Мари приблизилась к столику и заметила второго гостя, который не курил, не рассматривал женщин вокруг и носил золотые часы — этого было достаточно, чтобы она влюбилась. А когда Эрвин растерянно улыбнулся, признавшись, что слишком пьян, чтобы общаться со столь юной девушкой, она поняла, что должна сделать этого мужчину своим, чего бы ей этого не стоило. С ней ещё никто не разговаривал так уважительно, воспринимая как нечто большее, чем предмет интерьера или девицу, с которой можно развлечься без обязательств. Остаток вечера Мари не отходила от столика, за которым сидел светловолосый солдат с другом, понимая, что держит в руках билет в лучшую жизнь. На следующий день Смит вернулся один и сразу заказал бутылку бренди — Сью восприняла это как знак свыше. Она видела, что кадет чувствовал себя паршиво, но не могла даже догадаться, что в тот день Эрвин впервые убил человека — обезумевшего сослуживца, который бросился на него с ножом. После второй бутылки кадет расслабился и откинулся на спинку стула, расстегнув верхние пуговицы на рубашке, Мари поняла, что пришло время осуществлять задуманное. Она подкрасила глаза тушью одной из танцовщиц и, распустив волосы, двинулась к столику, цепляя за собой взгляды всех, кроме мужчины, для которого было разыгрывала представление. А потом пыталась вспомнить все, что читала во французских романах, повторяя фразы главных героинь, очаровательно заправляя волосы за ухо. Но Смит был слишком пьян, чтобы понять, что с ним флиртуют, поэтому смущенно смотрел по сторонам, не разбирая, о чем его спрашивает официантка — мешала громкая музыка. А, когда Мари положила руку ему на колено, он решил, что та пытается рассчитать его, и достал слишком крупную купюру, бросив ее на стол. А ещё две таких осторожно положил в нагрудный карман официантки, даже не глядя на вызывающее декольте ее платья. — Это место не для Вас, мисс Сью. Здесь немного, но хватит на первое время, пока Вы не подыщите другую работу. А если не найдёте ничего — приезжайте в кадетский корпус и попросите позвать Смита, я договорюсь, чтобы Вас взяли помощницей повара, — вкрадчиво сказал Эрвин, словно протрезвев, после чего снова виновато улыбнулся и уставился на свои ладони. Кадет всегда жалел тех, кто был слабее его. В детстве он таскал в дом раненых зверушек и выхаживал их, пряча от матери, которая ненавидела любую живность. А, впервые увидев в кабинете у отца коллекцию засушенных жуков под стеклом, почувствовал, как к горлу подступает тошнота — он не мог смириться с жестокостью, которая гвоздями пронзила тела насекомых, чтобы прибить их к фанере. В официантке же он видел птичку с подбитым крылом, которую надлежало выходить и отпустить на волю. Он никогда не хотел сделать ее своей, но имел неосторожность показать, что готов на многое из одной лишь жалости. Для Мари это послужило спусковым крючком. В ту ночь кадет действительно позволил себе лишнего, поэтому плохо помнил, как на его столе оказалась еще одна бутылка, как он целовался в такси, и кто настойчиво расстегивал пуговицы на его рубашке. Воспоминания о том дне сохранились обрывками: как он сдирает платье с женщины, которое цепляется за волосы, как дрожат ее руки на его ширинке и как трудно ему было входить в ее неподатливое тело. Мари не сомкнула глаз этой ночью и, заметив, что лицо Смита стало безмятежным, а дыхание глубоким, разрыдалась, чувствуя, жжение в тех местах, где руки кадета касались ее тела. Она не знала, что много лет назад в этом доме точно так же всхлипывала еще одна женщина — миссис Смит. Она оплакивала свою красоту, которая увяла с рождением сына — очаровательного Эрвина, которого обожал ее муж, проводя с ним все свое свободное время. Ревность заглушала все остальные чувства в ее сердце, поэтому она никогда не была ласкова с сыном, полностью вверив его няне. Маленький Смит не понимал, почему его не любит мать, но любит совершенно чужая женщина — сероглазая и печальная. Он не помнил даже ее имени, лишь еврейские колыбельные, которые она напевала ему перед сном и рассказы о ее маленьком сыне, который остался с дядей во Франции. Проснувшись утром и заметив официантку в своей кровати, Смит спокойно оценил ситуацию и решил, что должен объясниться с Мари, признавшись, что не планирует встречаться с ней. Но она посмотрела на него так доверчиво, что слова застряли в горле, и Эрвин смог только улыбнуться в ответ. А когда официантка сказала, что он — ее первый мужчина, кадет понял, что уже не имеет права отступать и понесет наказание, каким жестоким оно бы не было. Все любовницы Смита до Мари были совершенно одинаковые: высокие и светловолосые, с вздернутыми носами и надменным взглядом — именно такой командир запомнил свою мать. Он не мог признаться даже себе, что всю жизнь пытался добиться лишь одну женщину, любви которой недополучил в детстве. Которая все время задавала ему только один вопрос: «А ты заслужил это, Эрвин?», даже когда он просил ее почитать ему сказку. Мать умерла, когда ему исполнилось шесть, но даже спустя двадцать лет он продолжал спрашивать себя: «А заслужил ли я это?». Но Мари была другой — темноволосой и нуждающейся в нем, тогда Смит начал встречать ее после работы и возить на ланч, после того, как однажды поднял ее и почувствовал, как мало она весит. После он купил ей новую одежду и оплатил квартиру, немногим больше предыдущей, но светлую и теплую, без крыс и протекающей крыши. Сью была как болото, в которое он медленно погружался, не ощущая смертельной опасности, пока не стало слишком поздно. Смит не знал, что Мари ненавидит прикосновения и каждую ночь остервенело царапает кожу мочалкой, пытаясь смыть с себя невидимые следы его рук. Она лгала ему, что плачет из-за чувствительности, когда он касался ее обнаженной груди. И он так никогда и не узнал, кто на самом деле был ее первым мужчиной. Ведь Мари лгала, что любит его, что была девственницей, и что ей не нужны его деньги. Каждый ее шаг, улыбка и вздох были тщательно спланированы, она была великолепной актрисой, которая играла свою главную роль — невесты Смита. Она мягко выдавила остальных женщин из его жизни, дергая за веревочки, о которых не знали остальные любовницы — чувство вины. И не забывала ему напоминать, что именно он сделал ее женщиной, тем самым лишив возможности выйти замуж за приличного человека, а еще лишил дохода, убедив уволиться из бара. Мари использовала тактику, перед которой командир был бессилен: сначала давила на жалость, выжидала, пока Смит примет за нее решение, после чего обвиняла, что он лишил ее права выбора. Но все это было так виртуозно исполнено, что Эрвин упустил тот момент, когда официантка перевезла свои вещи в его дом и начала выписывать чеки от его имени. Он не спешил делать Сью предложение, а она не могла больше ждать, видя как с каждым днем он все чаще останавливает свой взгляд на других женщинах. Для командира брак был не просто традицией, он был верен своему слову и считал, что только смерть может разделить мужа и жену, о чем неосмотрительно сказал и официантке. Спустя полгода их отношений, Мари протянула ему конверт со справкой от врача — пробежав по которой глазами, Смит осел на пол прямо в прихожей. — Ты беременна? — конверт в его руках дрожал, как и голос. Сью осторожно кивнула, опасаясь, что Эрвин отреагирует совсем не так, как она планировала. Он перевел растерянный взгляд на ее живот, потом снова на справку и сдавленно всхлипнул. А потом вскочил с пола и, заключив Мари в объятия, закричал: — Любимая, какое же это счастье! Он впервые назвал ее так, потому что в то мгновение понял, что больше не имеет значения, что он не любит эту женщину, она — мать его ребенка, а значит, его долг сделать ее счастливой. Смит всегда мечтал о детях и семье из-за чего стал мишенью для колкостей Доука, который не знал, что его друг остался сиротой в совсем раннем возрасте. Кадет закружил с невестой по комнате, фальшиво насвистывая мелодию, после чего остановился и, посмотрев на ее серьезное лицо, спросил: — Что-то не так, дорогая? — Мне жаль, что наш ребенок родится с клеймом бастарда, — Мари всхлипнула и закрыла лицо ладонями, содрогаясь в рыданиях. Смит ошарашено спросил, сжав руки на плечах невесты: — Почему это? Сью шмыгнула носом и гнусаво ответила: — Потому что мы всего лишь любовники, и я даже не смогу дать ему твою фамилию. — О, Господи! — с облегчением воскликнул Эрвин, — Конечно же, я женюсь на тебе! Только дай мне несколько часов, чтобы купить кольцо. К вечеру того же дня на пальце Сью действительно появился бриллиант, а еще спустя две недели она вышла из здания ратуши, пряча улыбку за фатой и с гордостью неся свое новое имя — Мари Смит. Свадьбу отметили скромно в кругу самых близких друзей, невеста наотрез отказалась приглашать своих родителей, поэтому к алтарю ее вел повар-мексиканец из бара. Сослуживцы одобрительно присвистнули, когда увидели Мари в коктейльном платье после церемонии, и Эрвин даже не догадывался, что во время тоста Найл Доук прослезился совсем не от счастья. Смит жил в неведении. Он не знал, что спустя месяц после венчания его жена записалась на аборт, где его долгожданному ребёнку размозжили голову длинными щипцами, после чего по кусочкам вытащили из тела матери. Мари соврала, сказав, что у неё случился выкидыш из-за переживаний, виной которому послужила неожиданная командировка мужа и слабое здоровье из-за голодного детства. Эрвин был убит известиями и, бросив все дела в Чикаго, вернулся первым рейсом, окружив жену такой любовью и заботой, что она даже почувствовала нечто похожее на укол совести. Но он быстро сменился ненавистью к человеку, который продолжал приходить к ней каждую ночь. Тогда она говорила ему ужасные вещи, от которых Смит сжимал кулаки так сильно, что белели костяшки. «Ты хочешь меня обрюхатить, чтобы я опять потеряла ребенка? Думаешь, мне одного раза было мало, животное?», — выплевывала она ему в лицо. Но ее ярость быстро сменилась презрением, которое окончательно убило желание Эрвина. В первые годы апатии жены, Эрвин ещё пытался приласкать ее и приходил в спальню, где она лежала на кровати и лениво листала журнал. Заметив мужа, она откладывала выпуск в сторону, выключала ночник и приглаживала одеяло, уставившись на Смита с нечитаемым выражением лица. Так она и продолжала лежать, глядя в потолок и представляя, что все это происходит не с ней. А, когда он прижимался к ее груди взмокшим лбом, презрительно спрашивала: «Ты все?». После чего брала с тумбочки журнал и продолжала чтение, когда распаленный Смит еще не успевал выйти из ее тела. Он и сам не хотел спать с ней, но и изменять тоже, поэтому ненавидел в себе животную составляющую, которая влекла его к единственной, разрешенной законом, женщине. Он выбрал нести свой крест, решив так искупить вину за преступление, которого не совершал. Иногда, перебрав с алкоголем, он утыкался лицом в колени сидящей в кресле, жены и бормотал: «Прости меня, Мари», а она рассеянно гладила его волосы, чувствуя нечто, отдаленно похожее на нежность. Ей не за что было прощать Смита — он был не виноват, что в ее неполные тринадцать ей не посчастливилось попасться под горячую руку отца-алкоголика, который неожиданно увидел в дочери женщину. А она, маленькая и беззащитная, задыхаясь от боли и ужаса, прокусывала кожу на ладони до крови, заглушая крик, чтобы не разбудить мать, которая не трезвела уже несколько лет. Каждый раз закрывая глаза, Мари видела над собой грузное тело отца, смердящее и влажное, и широкую трещину на потолке, которая тянулась через всю комнату — она помнила каждый ее изгиб, как и мерзкий скрип пружин под ее телом. «Посмотри, какая ты шлюха, совсем как твоя мать», — с упоением говорил мистер Сью, задирая ее платье и проводя пахнущей табаком ладонью по впалому животу, — «Разве хорошая девочка стала бы так стонать с чужим мужем? Хочешь, я расскажу твоим друзьям из католической школы, какая ты на самом деле?». Он говорил это каждый раз, чтобы увидеть, как лицо Мари кривилось от ужаса, и как покорно она раздвигает ноги, убирая руки от своей груди. Тогда ее отец ощущал щемящий душу восторг от осознания, что она сделает все, что угодно, лишь бы никто не узнал об их связи. Он наматывал ее волосы на кулак и прижимал носом к паху, приговаривая: «Я так люблю твой маленький и горячий рот, Мари, сделай папочке приятно, как ты умеешь, моя хорошая». А, чувствуя приближающийся оргазм, мистер Сью с извращенной гордостью думал о том, что эта красивая и чувственная женщина — его творение. Он не хотел, чтобы другие мужчины видели ее, поэтому вскоре заставил бросить школу и запретил выходить из дома без его сопровождения. Вскоре мистеру Сью наскучило насиловать дочь дома — она перестала реагировать, как сильно он бы не вколачивался в ее тело. Но он видел, как она боялась огласки, поэтому начал затаскивать ее подворотни, разворачивая к холодной стене и расстегивая ширинку. Он всегда брал ее жестко, а, когда она пыталась сопротивляться, шептал на ухо, нарочно хватая еще больнее: — Сейчас я закричу, и все сбегутся посмотреть, какой жадной до члена оказался лучшая ученица школы блаженного Августина. Это продолжалось ежедневно в течение пяти лет, Мари беременела каждый год и всякий раз отец водил ее по грязным подвалам, где ей вливали в глотку водку и, запихнув в рот тряпки, обкалывали морфием, чтобы вытащить из тела очередного ребенка. Но однажды она поняла, что есть вещи, которые уже нельзя вынести. Это случилось, когда отец крупно проигрался в карты, и его друг предложил оставить в залог Мари в качестве оплаты. Мистер Сью засмеялся и, подозвав дочь, стянул с ее плеч платье, обнажая грудь и сказал, с трудом шевеля языком: — Забирай ее на неделю и дай мне еще немного в долг. Увидев, с какой похотью смотрит на нее незнакомый мужчина, Мари почувствовала, как внутри нее лопнула струна, с оглушительным свистом разрезав воздух вокруг. Она издала клич, напоминающий зов древних предков, и, оттолкнув отца, выскочила из окна второго этажа, приземлившись в кучу подгнивших осенних листьев. Сью не знала, какой была цель ее прыжка — самоубийство или побег, но, поняв, что осталась жива, бросилась в сторону леса, который рос прямо у дома. Через несколько часов она вышла к железнодорожному узлу, на стоянке которого заметила вагоны с надписью «Консервы дядюшки Билла». Так Мари и попала в Нью-Йорк, спрятавшись среди початков кукурузы и дохлых крыс в грузовом отсеке поезда. На ее правой коленке остался шрам, напоминающий об освобождении, по которому Смит всегда водил пальцем, когда садился в ногах у жены — она ненавидела эту привычку. Узнав правду о детстве жены, Эрвин бы, недолго думая, отправился к мистеру Сью и выстрелил бы ему прямо в голову. Но он не знал, он так многого не знал. Что его жена не ненавидела его: она ненавидела всех мужчин, потому что не могла простить их — за то, что сделал с ней отец. И теперь, вернувшись из Сицилии и наблюдая, как беззаботно Мари щебечет с кем-то по телефону, наматывая пружину провода на палец, Смит почувствовал страшную тоску по серым глазам — своей няни и возлюбленного. Командир понял, что, если бы под рукой лежал револьвер, он бы тотчас засадил пулю себе в голову, чтобы больше не думать о том, что совершил главную ошибку в своей жизни, когда разорвал поцелуй с юношей и покинул его. Нью-Йоркское солнце закатилось за горизонт, пока далеко в Сицилии небо покрылось предрассветной дымкой облаков, похожей на ту, что гуляла по дому из красного кирпича в самом конце улицы. — Salaud, — пронеслось по комнате, окно которого выходило прямо на апельсиновое дерево. Леви долго курил, всматриваясь в первые отблески нового дня, пока не начали слезиться глаза. Он стряхнул пепел в коробку от монпансье, после чего взял лист бумаги и, усмехнувшись, принялся строчить письмо, чувствуя, как бешено колотится его сердце.