Командир, очарованный предчувствием любви, не сразу понял содержание письма, которое в пятницу прислал ему Закклай. Лишь прочитав его дважды, он начал постепенно осознавать масштаб надвигающейся угрозы — не только для тысячи американцев, держащих оборону в Японии, но и для страны в целом.
Дариус писал, что в Осаке офицер Артлет решил отклониться от плана Смита, который предлагал обстрелять город ракетами с острова Авадзи и приказал солдатам причалить в Вакаяме, атаковав с суши. Однако он не учел, что японские солдаты за две недели полностью вернут контроль и над соседними городами, поэтому смогут засечь корабли как только те приблизятся к порту. На этом дурные вести не заканчивались: жители Осаки не только гнали отряд Армина почти до самых Филиппин, но и захватили четыре судна с американскими флагами. Закклай был в ярости из-за потери кораблей, Смит — из-за убитых солдат, количество которых приближалось к трем сотням. Артлет в списке погибших не числился.
Эрвин смял письмо, с отвращением швырнув его в корзину для мусора, известия с фронта еще раз подчеркнули то, что он знал давно: покуда жив хотя бы один человек, сражениям не будет конца. Командир каждый раз говорил себе, что отправляет на смерть солдат, выстилая их телами дорогу к мирной жизни, но голодной пасти войны было мало — взрывы снарядов, словно салюты в рождественскую ночь, то и дело гремели по всей планете, отмеряя начало новой битвы. И теперь театр военных действий продолжал свою вторую мировую пьесу, пока Смит засиделся в сицилийском буфете, не желая признавать, что антракт давно кончился.
Аккерман зашел в кабинет в тот самый момент, когда Эрвин запечатывал отписку для семьи одного из солдат, погибших в Филиппинском море. Хотя отрядом разведчиков в Осаке командовал Артлет, в отчетах ответственным за провальную операцию значился Смит — по закону офицер не мог руководить операцией. А еще он не мог подписывать похоронки — те самые, которые командир ненавидел даже больше, чем письма из Нью-Йорка с пометкой «личное».
«Ваш сын погиб во время секретной операции. Армия Америки не забудет своих героев. Примите мои соболезнования, командир разведывательного отряда Смит», — должен был триста раз написать Эрвин, меняя лишь имя получателя. И триста раз проклясть себя за то, что не убедил Закклая отдать ему командование операцией, вверив жизни подчиненных Армину.
— Что это? — спросил Леви, кивнув на стопку писем на столе, глаза его тревожно блеснули.
— Операция в Осаке провалилась.
— Сколько?
— Триста, — ответил Эрвин и зажал переносицу пальцами.
Под его закрытыми веками, от непрерывного писания, кружили разноцветные всполохи, а голова гудела как самолет, разгоняющийся на взлетной полосе. Смит не помнил, когда спал в последний раз, терзая себя то мыслями об Аккермане, то прокручивая в голове содержания писем из Нью-Йорка от человека, о существовании которого он всеми силами старался забыть. Он понимал, что окончательно утратил контроль над своей жизнью — единственное, что сохраняло в нем остатки самоуважения.
— Я доделаю, — сказал Леви тоном, не терпящим возражений, — Иди поспи.
Он сел за стол сбоку от Эрвина, придвинув к себе список погибших — ряды тонких цепочек на его шее, усеянные мелкими красными рубинами, звякнули, и командир уже не мог смотреть ни на что другое. Аккерман начал деловито заполнять бланки похоронных извещений почерком Смита, сгорбившись еще сильнее над столом — сердце командира защемило от какой-то странной нежности. Он страшно захотел погладить Леви по спине, заправить его отросшие волосы за ухо и поцеловать в скулу, благодаря за то, что тот родился с ним в одном веке. Внутри него таилось так много невысказанных слов, что он боялся однажды не сдержаться и спугнуть Аккермана потоком бессвязных и противоречивых признаний. Командир умел искусно плести интриги, умело расставляя ловушки для самых неприступных людей, но понятия не имел, как вести себя с человеком, которого ни возьмешь угрозами, ни купишь алмазными браслетами. Ему оставалось только одно: наблюдать.
— Сделаем перерыв на пятнадцать минут и продолжим, — ответил Смит, не найдя в себе сил противиться словам Леви и встал из-за стола.
Для того, чтобы не заснуть, он решил лечь прямо в кабинете на жесткой маленькой софе, закинув руки за голову. Эрвин смотрел на верхние полки с книгами, чьи корешки покрылись толстым слоем пыли — ею в Сицилии покрывалось все с чудовищной скоростью, будто часы делали оборот чуть быстрее, а люди за неделю проживали целую жизнь. Смит попытался вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, как он впервые увидел Леви, развешивающего белые простыни во дворе, а после — прижимающего нож к его горлу и поблагодарившего за цветы едва различимой улыбкой. Командир с детским восторгом подумал о том, что впереди еще целый август — когда можно быть свободным и счастливым, не думая о том, что станется с ним осенью. Он пресекал любые свои мысли о Нью-Йорке, зная, что никак не сможет отсрочить свой отъезд или остаться в Италии. И догадывался, что придет день, когда придется распрощаться с Леви навсегда, но говорил себе, что это будет потом, а пока у него в запасе есть три десятка вечеров с окурками Аккермана в его пепельнице и осторожными взглядами, которые тот бросает в его сторону. Он хранил их у сердца, там где солдаты, в нагрудном кармане, носят фотографии своих возлюбленных.
Смит не заметил как заснул, но сразу осознал, что происходящее вокруг нереально. Шла война — судя по снарядам, которые сносили крыши одноэтажных домов вокруг, поднимая клубы пыли. Солдаты, многих из которых Эрвин знал и в жизни, пронзительно вопя, пятились назад — к высокой каменной стене, которая упиралась в самое небо, отрезая пути отступления. Командир на одних рефлексах дернулся, чтобы отдать приказ, но понял, что не чувствует свою правую руку — во сне от нее осталась культя.
Эрвина окликнул рядовой, подбегая ближе, но не успел договорить, потому что его припечатало к земле обломком крупного камня — под ним еще несколько секунд подергивались его ноги в черных высоких сапогах. Среди тел — еще живых или разодранных надвое, с вытекающей густой кровью и остатками непереваренной еды из прорванных внутренностей, Смит не видел ни одного человека, в глазах которого не было обреченности. Все они знали, что встретят смерть сегодня: в следующую секунду или через несколько часов.
Командир выглянул из-за угла тона в сторону, откуда летели снаряды и ахнул — вдалеке виднелось чудовище, которое казалось огромным даже на расстоянии нескольких миль. Но увиденное не напугало Смита, а лишь подтвердило, что он спит: существо было похоже на игрушечную обезьяну из его детства, а зеленые плащи на людях вокруг — напоминали военную форму его солдатиков, что дарил отец. Но игра, развернувшаяся во сне, была изощреннее той, что мог придумать маленький Эрвин: обезьяна загнала солдат в ловушку и швыряла в них валуны, как подающий на бейсбольном матче.
— Эй, Эрвин, — услышал командир знакомый голос и повернулся, невольно отступив назад.
Перед ним стоял человек, похожий на Леви — те же серые глаза и напряженно сжатые губы. Он был весь перемазан кровью, которая отчего-то испарялась, Смит обвел его глазами, проверяя, нет ли серьезных ранений и лишь потом сказал себе, что во сне это не имеет никакого значения.
— Как обстановка? — спросил боец, подходя ближе.
Командир ответил на автомате, забыв, что происходящее — лишь морок.
— Хуже не бывает. Своими валунами он посшибал большую часть домов впереди. Такими темпами он и здесь пустырь устроит, а мы останемся без укрытия.
— Что с отрядом Ханджи? Эрен еще жив?
— Не знаю, — ответил Смит, понятия не имея, о ком говорит боец, — Но, похоже, большую часть отряда накрыло волной от взрыва. Мы несем огромные потери.
Эрвин замолчал, дождавшись, пока новая порция камней пролетит над его головой — Леви продолжал стоять, даже не шелохнувшись, напряженно всматриваясь в сторону чудовища. Командиру показалось, что тот выглядит старше, чем наяву — или виной была война, которая преследовала их двоих даже во сне. Но вместе с тем он ощутил дежавю, словно и раньше воевал плечом к плечу с юношей, убивая великанов, это ощущалось так знакомо и так правильно, что Смит снова засомневался, что спит.
— Все бестолку! — завопил солдат неподалеку, схватившись за голову.
— Нам конец! За что мне все это? — вторил ему другой, прижимая рану на руке, из порванной артерии на которой хлестала кровь.
Смит отвернулся от них — он знал, что благороднее было бы застрелить бедолаг, чем оставлять томиться в ожидании смерти.
— Есть какой-нибудь план, командир? — последнее слово Аккерман произнес жестко, без привычного французского акцента.
Эрвин промолчал. Аккерман выждал несколько секунд, прежде чем сказать:
— Есть вероятность, что Ханджи и ее отряд еще живы, и они с новобранцами сядут на коней и будут возвращаться. Что скажешь? Они станут приманкой, тогда ты и другие смогут спастись на Эрене.
— А ты что делать будешь? — оборвал его Смит.
Он уже не был уверен, что происходящее вокруг сон — слишком уж реальным ощущался песок в горле от, врезающихся в крыши домов, валунов.
— Нападу на Звероподобного и уведу его подальше от вас.
— Бесполезно, — горько усмехнулся командир, — Ты и близко к нему не подойдешь.
Он хотел спасти Леви любой ценой, даже если ему все это мерещится. Но все, что он мог — это управлять своим телом, а не переворачивать землю по щелчку пальцев.
— Возможно. Но… Если ты и Эрен останетесь в живых, то есть тогда еще надежда. Не находишь, что мы уже оказывались в таком положении? Сокрушительное поражение. По правде говоря, я сомневаюсь, что хоть кто-то вернется живым.
— Да, так случится, если не осталось шансов на контратаку, — кто-то словно вложил эти слова в голову Эрвина.
Аккерман промолчал, а потом глаза его расширились от удивления — эту эмоцию наяву командиру еще не довелось увидеть.
— Осталось? — тихо спросил боец.
— Да, — уверенно ответил Смит, поняв, что обыграть монстра во сне можно также, как он уже делал это в детстве.
Еще один залп валунов снес крыши домов, камни поменьше посыпались на головы солдат вокруг — дело было плохо. Над расколотыми, как скорлупа ореха, черепами солдат начали кружить мухи, Смит хорошо помнил этот запах, только что разодранной снарядом, плоти — за время войны он так въелся в него самого, что уже перестал быть противен.
— И какого ты молчал? — раздраженно спросил Леви, — Стоит помалкивает с мордой кирпичом.
— Что ж, — усмехнулся Эрвин, — Если план увенчается успехом, то, возможно, тебе удастся прикончить Звероподобного.
Мимо пролетел камень, задев перепуганную лошадь, ее оголившийся позвоночник вывалился из туши на землю, животное завыло; Леви поморщился и отвернулся.
— Но всем нам, мне и новобранцам, придется принести себя в жертву, — проговорил командир, глядя, как ноги коня резко дернулись, объятые судорогой, — А я впервые не хочу умирать, потому что нашел, ради чего стоит выжить.
— Что? — ошарашенно спросил Аккерман.
Смит страшился — не чудовища или смерти: он знал, что умереть во сне невозможно и боялся слов, которые рвались из него. Не чувствуя ног, он сел на деревянный ящик у стены дома, боец молча подошел к нему, солдаты же попятились к стене, прячась от летящих на них валунов. Эрвин замер — как акробат перед прыжком без страховки, один шаг отделял его от пропасти, в которую он жаждал свалиться.
— Я должен был сказать тебе это давно, — начал он, — Леви, я так устал воевать. Это было делом всей моей жизни, и я никогда не искал для себя ничего другого. Но потом я встретил тебя, и мне только на мгновение показалось, что я мог бы быть счастлив не как командир, а как простой человек. Что ты тоже мог меня… Что мы могли бы сбежать куда-нибудь далеко, куда не ходят поезда, купить дом и жить для себя, перестав лгать и убивать ради мира, который никогда не наступит. Я резал глотки собственными руками в полной уверенности, что вершу правосудие, а теперь я понимаю, что был обычным убийцей. У меня не осталось ни одного ориентира, я уже не знаю, что есть добро, а что зло, и теперь эгоистично хочу быть счастлив, сам для себя. И дать так много, как только могу, тебе.
Эрвин не в силах был поднять глаза на Леви; он увидел, как сапоги бойца приблизились и уперлись носками в его собственные — единственное касание, которое мог позволить себе Аккерман. Ведь для него сон Эрвина был реальностью.
— И ты решил сказать мне об этом только сейчас? — спросил Аккерман с печальным укором в голосе.
Эрвин промолчал, тогда боец отступил на шаг назад и сел на колено, склонив голову. Голос его звучал непривычно низко и сипло, как вой раненого зверя, когда он отдал приказ:
— Плюнь на свою мечту и веди солдат на смерть. Я убью Звероподобного.
Смит понял, что это было ответное признание в любви. Он резко открыл глаза и вскочил с софы — вокруг была тьма, которую слабо рассеивал крошечный огарок на столе. Часы показывали одиннадцать вечера.
Леви все также сидел, низко склонившись над столом — перед ним лежала высокая стопка квадратных конвертов. Эрвин догадался, что юноша не включал свет нарочно, чтобы не разбудить его — от этих мыслей сердце начало качать кровь быстрее. Аккерман повернулся на шум, глаза его покраснели от долгого письма; командир заметил, как юноша повел окаменевшим плечом и вернулся обратно к работе.
— Оставь, я доделаю.
— Это последняя, — отрезал Леви и поставил подпись на бланке.
Эрвин кивнул и рассеянно налил себе чая, который заварил Леви — в чашке задымилась жидкость непривычно красного цвета. Он отпил ее, и на языке остался кисловатый вкус, который отдаленно напоминал клюквенный сок.
— Что это? — спросил Смит, заглядывая в чайник, на дне которого плавали темные листья.
— Каркаде. Сорт чая.
— Не видел такой в нашем магазине.
— Я сам выращиваю, — сказал Леви, запечатывая последнюю похоронку, — Нравится?
— Очень нравится, — ответил Смит, забирая у него конверт и касаясь руки чуть дольше, чем нужно и меньше, чем хотелось бы.
Аккерман заметил это и сказал мягко, словно объясняя очевидные вещи ребенку:
— Поздно уже, командор. Да и работу свою я уже закончил, так что мне пора.
Пряча разочарование за улыбкой, а похоронки — в ящик стола, Смит сконфуженно проговорил:
— Разумеется, Леви, ты можешь быть свободен.
Аккерман подпер щеку рукой и посмотрел на командора в упор, вынуждая того ответить на взгляд. В глазах юноши бесились дьяволята и дрожало пламя свечи — таким притягательным командир не видел его никогда и потянулся за чашкой, смачивая пересохшее горло. Серые глаза смеялись, но не злобно, как победитель над покоренным врагом, а весело, словно показывая, что видят Эрвина насквозь со всеми его невысказанными признаниями. Леви откровенно любовался командиром — скользил по его бровям, ниже к носу и остановился на губах — Смит понял, что убил бы любого, кому еще юноша мог подарить этот взгляд. Он был готов завыть от пытки, которую подготовил для него Аккерман — самообладания оставалось с каждой секундой все меньше, и он уже был в шаге от того, чтобы завладеть им любой ценой, как услышал спокойное:
— Если тебе так понравился каркаде, приходи завтра ко мне вечером, поделюсь.
Эрвин отчего-то вспомнил последние слова юноши в своем сне, и одновременно отвечая и на них, и на приглашение, сказал, улыбнувшись:
— Спасибо, Леви.
***
На следующий день Эрвин, под угрозой трибунала, запретил кому-либо входить в свой кабинет — он не хотел, чтобы случайная весть или просьба омрачила этот день. Он чувствовал себя женихом в день свадьбы, которому не терпелось увидеть свою возлюбленную и сказать всему миру: она моя. Приглашение Леви значило только одно: он хотел увидеть Смита — этого было достаточно, чтобы быть счастливым. Весь день Смит провел за бесцельным брожением по комнате — от волнения он не мог закончить до конца ни одно дело, поэтому решил провести его в кровати, выкурив почти весь запас табака.
В шесть часов тишину комнаты нарушил стук в дверь — Смит был готов схватиться за револьвер, если бы за распахнувшейся дверью не увидел незнакомого солдата, который смутился, увидев своего командира в одних штанах и рубашке, застегнутой наспех.
— Сэр, Вам пришло письмо, — промямлил рядовой, протягивая конверт.
Эрвин заметил на нем привычный красный штамп «личное», индекс Нью-Йорка и написанное беглым почерком имя отправителя — этого было достаточно, чтобы привести его в бешенство.
— Как тебя зовут? — спросил он, забирая конверт.
— Итан Джонс, сэр. Прибыл сегодня из Массачусетса, сэр.
«Нет», — подумал Эрвин, — «Парень не виноват, что я оказался последним ублюдком».
— Итан, сделай мне одолжение. Чтобы ни случилось, не пытайся разыскать меня, чтобы отдать письма, просунь их под дверью, я прочту в понедельник.
— Есть, сэр!
Командир решил принять новый удар как можно скорее, поэтому распечатал конверт сразу, прислонившись спиной к двери. Почерк отправителя был безжизненным, как у учителя каллиграфии — это значило, что истерика осталась позади, оставив место сухой выжимки новых требований.
«Я не прошу ничего сверх меры и лишь хочу получить то, что полагается мне по закону — Америки и нравственному. Не хочу снова слушать о том, в каком ты оказался положении, подумай, в каком положении я. Возвращайся из этой дыры, иначе я начну думать, что тебе там нравится больше, чем в Нью-Йорке. И пришли деньги», — прочёл Смит и рванул к столу, вытащив из неё чековую книжку.
Он размашисто написал сумму, бросив пару лишних нулей — как кость голодной собаке, после чего накинул пиджак и вышел из кабинета. Деревянные половицы под его ногами едва не дымились от ярости, которая пронзила все его тело. Он сунул чек в руки Итану Джонсу, который курил на улице, распорядившись отправить его в Нью-Йорк и двинулся по улице в сторону дома из красного кирпича. Теперь он знал точно, что не коснётся Леви даже пальцем, пока не решит вопрос с отправителем писем с пометкой «личное».
Закатное солнце зияло на небе раной, лучи же, как ее рваные края, пропитывали облака ржавчиной, словно вату. Смит почувствовал во рту металлический привкус и отвел глаза от кровавого Гелиоса — в нем ему мерещилось дурное предзнаменование. Он толкнул калитку и вошел во двор дома из красного кирпича, на натянутых веревках безжизненно повисли простыни, как белые флаги, что молят о капитуляции. Апельсиновое дерево молчало и с немым укором уставилось Эрвину в спину, он сжал кулаки у входной двери, уставившись на ее резной узор, после чего постучал. Потом еще раз и еще, отправляя Леви сигнал азбукой Морзе.
— Заходи! — послышался приглушенный восклик Леви, словно он находился в дальней части дома.
Командир перешагнул через порог дома и увидел, через открытую дверь на задний двор, что Аккерман поливает цветы в саду. Он прошел по длинному коридору, бросив взгляд на фотографию Фарлана в рамке, и замер в дверях, наблюдая за юношей. Смит впервые видел его в простой одежде, белая свободная рубашка и брюки скрывали его тренированное тело и силу, которая сквозила в выверенных движениях. Командир невольно залюбовался, как Леви выливал воду из ведра в лунку, из которой рос гибискус. Юноша развернулся и посмотрел так доверчиво, что у Смита сжалось сердце; он понял, что не должен был приходить сюда, после письма из Нью-Йорка с пометкой «личное», и уже хотел сбежать, как услышал осторожное:
— Привет.
Эрвину почудилось, что его вчерашний сон с гигантом был правдой, а спит он сейчас, когда видит перед собой непривычно смущенного Аккермана с пустым ведром в руках.
— Привет, — с трудом проговорил командир в ответ, — Я…
— Пришел за чаем, — закончил за него Леви и отвернулся обратно к цветам, — Вот на этом кусте гибискус зацвел, бери, сколько тебе нужно.
Смит, глядя на его шею, оголившуюся из широкого ворота, не сразу понял смысл слов. Он бросил еще один преступный взгляд на затылок Аккермана, скользнув ниже по спине и спросил:
— Каркаде делают из гибискуса?
— Ты этого не знал? — Леви поднялся на носки и потянулся к красному бутону, — Подойди ближе, попробуешь сам.
Командир оставил остатки совести позади, в доме юноши, и вышел во двор, осторожно приближаясь к Аккерману. Тот сорвал цветок и, перевернув бутон, приложил его к своим губам — на них осталось несколько оранжевых капель, которые блестели на солнце как россыпь янтаря. Смит последовал его примеру и удивленно улыбнулся — на вкус нектар цветка был похож на клюквенный сок, от которого начало вязать во рту.
— Эрвин, — предостерегающе сказал Леви, глядя на него потемневшими глазами, отчего сердце командира упало куда-то вниз.
Смит сжал бутон в кулаке, помяв лепестки, словно зажимая глубокий порез на ладони, из которого сочилась кровь — Аккерман резал его без ножа. Гибискусы опасливо затаили дыхание, наблюдая за преступлением, которое собрались совершить двое мужчин, вдали от глаз любопытных итальянцев. Никто не видел, как Леви отбросил ведро, судорожно втянул воздух носом и подрагивающими руками крепко схватил Эрвина за воротник, после чего замер, как перед прыжком в бездну — и, притянув к себе, робко поцеловал в уголок рта. А после — не встретив никакого сопротивления, провел кончиком языка по его губе и прижался к Смиту сильнее, хватая его то за шею, то за плечи. Цветок гибискуса упал на траву, а командир зажмурился и положил руку Аккерману на бедро, ведя выше, к голой коже под рубашкой, чувствуя как тело напротив дрожит.
Леви потянул его вниз, вынуждая наклониться, и впился поцелуем с новой силой, вкладывая в него всю горечь пережитого — Смит снова почувствовал вкус гибискуса. Его затягивало куда-то по спирали вниз, наполняя сердце тьмой, он знал, что не имеет права на все то, что происходит с ним. Аккерман низко простонал ему в рот, вплетая пальцы в волосы, и командир понял, что все это было выше его сил. Перед глазами вспышкой пронеслись письма из Нью-Йорка с пометкой «личное», и он разорвал поцелуй, расцепляя руки юноши и выпутываясь из объятий.
— Леви, нет, — жестко сказал он, не в силах добавить «не сейчас», чтобы не пришлось оправдываться.
— Нет? — ошарашено переспросил Аккерман, его грудь часто вздымалась, а губы бесстыдно раскраснелись.
Он позволил себе только мгновение предельной искренности, после чего вернул лицу беспристрастное выражение — лишь темные глаза смотрели с обидой, прячущейся за презрением. Леви выглядел так, будто был готов наброситься на командира и убить голыми руками. «Пусть лучше так, — подумал Смит, — А завтра напишу письмо в Нью-Йорк, и все исправлю».
— Тогда зачем ты пришел? — спросил Аккерман.
— За чаем, — голос Эрвина не дрогнул, а в голове пронеслось запоздалое «Почему я просто не могу быть счастливым?».
Юноша опустил подбородок ниже, в глазах его скользнула ненависть, которая отозвалась в командире животным страхом. Он бросил ему в лицо, вместо пощечины, хлесткое «C’est un enculé»; Смит догадался, что ему нанесли оскорбление, но оно не ранило его так сильно как грохот, с которым захлопнулась дверь — Леви оставил его наедине с цветами гибискуса и чувством вины.
Огнестрельная рана на небе перестала сочиться кровью и пропала за линией горизонта, утаскивая за собой остатки дня.
***
Но проклятый день не заканчивался. Открыв дверь кабинета, Смит прошел внутрь и сел на диван, уставившись на книжную полку перед собой. Лишь спустя несколько часов он заметил во мраке на полу у двери письмо с флагом Америки и, не веря своим глазам, медленно потянулся за ним, аккуратно вскрывая, словно обезвреживая мину. Прогремел взрыв — и Эрвина снесло волной новостей с фронта, который отправил ему Закклай, он пошатнулся и громко выругался, рванув к шкафу. На шум прибежал перепуганный Итан Джонс, который в первый день на посту еще не знал, какие вести приносит конверт с именем главнокомандующего в графе отправителя.
— Почему сразу не отдал письмо? — беспомощно воскликнул командир, бросая вещи в саквояж.
— Вы же сами сказали оставить все под дверью, сэр, — испуганно проблеял рядовой.
— Дьявол! — выплюнул Смит и приказал совершенно спокойно, взяв себя в руки, — Итан, пусть водитель заводит машину.
— Есть, сэр!
Эрвин затянул ремни на чемодане, набросил тренч на плечи и направился к двери, застыв на пороге. Он обернулся и обвел взглядом комнату, остановившись на пиале с утонувшими в ней золотыми драконами — командиру отчего-то подумалось, что он видит кабинет в последний раз. Он хотел было вернуться, чтобы забрать имари, но отогнал эти мысли и запер дверь.
На улице его ждал «Фантом», с горящими в ночи глазами, совсем как в машине, на которой увезли отца Смита. Он бросил чемодан на заднее сиденье и залез следом, вглядываясь в окна одного из домов, на верхнем этаже которого горел свет. Водитель вжал педаль в пол, и автомобиль рванул вперед, поднимая клубы пыли.
— Куда едем, сэр? — спросил водитель, не догадываясь, какие демоны мучают его командира в этот самый момент, — Сэр?
Эрвин отвернулся от окна и уставился вперед, на лаковое дерево приборной панели и крошечные механические часы, стрелка которых отметила новый день.
— На вокзал.
Дом из красного кирпича у колодца в самом конце улицы становился все меньше в зеркале заднего вида, превратившись в точку на линии горизонта, после чего исчез, будто его никогда и не существовало
***
В Нью-Йорк Смит прибыл только ночью на следующий день — его растолкал проводник поезда, бесцеремонно посветив фонарем в лицо. В такси командир неотрывно смотрел в окно, понимая, что город кажется ему совершенно чужим, словно он видел его впервые. Высокие здания казались нелепыми своей монументальностью, в сравнении с покосившимися домами в Сицилии, а от ровной трассы Эрвина, привыкшего к итальянскому бездорожью, начало укачивать. На влажный асфальт, в котором отражались огни города, из ресторанов вываливались молодые люди в костюмах и юные девушки, кутающиеся от холода в прозрачные шали. Полуночные гуляки сбивались в кучи вокруг фонаря, чтобы выкурить сигарету или напряженно вглядываться в пустую улицу в поисках такси. Нью-Йорк был прекрасен. Смит ненавидел его.
Он кивнул консьержу дома, который вскочил при виде жильца, и нажал кнопку вызова лифта, перебирая в уме, что скажет завтра утром на экстренном собрании Закклаю. В голове не было ни одной мысли — к трагедии такого масштаба оказался не готов не только он, но и вся армия.
Япония полностью вернула контроль над всем островом, зачистив свою страну от десяти тысяч американских солдат.
Звякнул лифт, остановившись на последнем этаже самого роскошного дома на Пятой Авеню. Смит нащупал в кармане ключ и вставил его в замок, позвонив в звонок, оповещая о своем прибытии. Он толкнул дверь и шагнул вперед, столкнувшись со взглядом карих глаз, которые не выражали ни удивления, ни испуга, словно внезапное возвращение командира не было чем-то из ряда вон выходящим. Смит невольно сравнил их с серыми глазами Аккермана, но отогнал от себя воспоминания, запретив думать о том, что произошло с ним в Сицилии. Это было личное — а не с пометкой «личное» как в письмах, что писал ему тот самый человек, который сейчас поправил на плече лямку шелковой комбинации с видом, будто Эрвин был посыльным, который отвлекал его от важных дел.
— О, неужели, — скучающе проговорил человек напротив, откидывая со лба прядь осветленных волос, — А я уже подумала, что тебя убили на войне, раз ты не отвечаешь на письма.
Больше всего Смит ненавидел себя за то, что когда-то дал этому человеку свое имя.
— Впрочем, хорошо, что ты вернулся сейчас. Завтра у Доука прием, а я переживала, что пойду туда в старых туфлях. Заедем тогда в «Шанель» на Мэдисон Авеню после завтрака? Я вчера там мерила бордовые туфли, но какая же это безвкусица! Обещали привезти оливковые, как раз под мой твидовый костюм. Ах, да, ты же его еще не видел, у тебя одна война на уме, а на жену времени нет, — сухо поцеловав командира в щеку и закрывая за ним дверь, буднично проговорила Мари Смит.
